Проснулся от запаха рыбных консервов — баба уже готовила завтрак, в приоткрытой форточке виднелось светло-серое небо. Позавтракали, неуверенно посмеялись над внезапным приступом паранойи. Оставив бабу убирать со стола, Ахмет двинулся в свою комнату — не дело оставлять на виду гранаты с вкрученными запалами да и вьюшку пора закрывать. Проходя мимо открытой двери в маленькую комнату, услышал, как по решетке прыгают синички. …Эх, ребята, нечего мне вам дать. Раньше б сала на нитке вам повесил… Э, ну-ка стоп. Чё-то синички какие-то несиничковые звуки издают… Подкрался к щиту, потихоньку оторвал с гвоздиков одеяло, расщеперил стекловату, освобождая щель между досками. Точно! В щели — практически в упор — заиндевевшая рожа какого-то козла в красном шарфе, привязывающего толстую капроновую веревку к пруту решетки. Не получается — пальцы замерзли, не гнутся. Рядом маячат четыре головы в разномастных шапках, чуть поодаль — ещё несколько. Вместе со струйкой холода проникли звуки — особо не разобрать, но понятно: такие звуки характерны для группы долго стоящих на морозе людей. …Значит, у подъезда — ещё больше. Не зря, значит, — думалось спокойно, но откуда-то из глубины души поднималась такая бешеная злоба, что Ахмет прокусил себе губу. Гаркнул бабе бежать вниз, вышло тихо, но, видимо, внятно — та сразу побледнела и исчезла. В руках оказались обе РГОшки, пальцы сами отгибали усики. Открыл на ширину ладони форточку в кухне, окликнул — внизу замерли сразу, не шепчутся, не перетоптываются. …Вряд ли, конечно, поможет, но дам возможность уйти добром. Для очистки типа совести… Громко спросил в форточку, нарочито спокойным тоном:
— Э, соседушки ёбаные, чево это вы, суки, удумали? Жить надоело?
Снаружи поняли, что спалились. Тут бы и разойтись, фактор внезапности утерян, но куда там — видимо, в толпе было слишком мало чужих. Оставшиеся спинным мозгом чуяли: такое — не прощают, коли уж замахнулся, надо бить. Начали орать, заводя себя и подельников, у верёвки собралась кучка самых здоровых, стали выстраиваться, поудобнее перехватывая мерзлый негнущийся шнур. Среди суетящихся у подъезда Ахмет узнал двоих алкашей с третьего. …О-о, да мои ненаглядные соседушки тоже, оказывается, захотели меня раскулачить. Что ж, очень мило. Во входную дверь хряснуло — первая маленькая война началась. …Ну, товарищи, не маленькие, сами решали. Первая граната ушла вправо — в самую толпу у подъезда, вторая досталась любителям перетягиванья. …А не маловато ли будет? Там ещё в подъезде сколько их, — мелькнуло в голове. Тут рванула первая, почти без паузы — вторая. Дом тряхнуло, несколько крупных осколков пробило щит кухонного окна. …Бля, ну чё ж я за дурак такой? Считаешь, что понадобится три гранаты — возьми шесть. Ну и как я сейчас в подъезд-то выйду, а? Сквозь звон в ушах начали пробиваться звуки с улицы — там выли, орали и стонали где-то с десяток–полтора нападавших. Ахмет, сжимая ружьё, прислушивался к неясной движухе в подъезде, готовясь выскочить и, если кому-то не хватило — добавить. В голову лезла какая-то совершенно несвоевременная чепуха: …странно как. Покалечил — и убил, наверняка есть убитые — и похую. Да, совсем ничего. Это чё, я типа нелюдь какая получаюсь, что ли? Тут же сам себе возмутился: — …Да ты ёбнулся, что ли?! Хули «нелюдь»! А это «людь» пришла? Мочить меня — «людь» пришла? Ну-ка на хуй со своим гуманизмом! Всё, хорош тут сопли мазать! Вперед, бля!… — и так осмелел от вновь нахлынувшей злобы, что, не раздумывая более, выскочил в подъезд, готовый продолжать включенную ответку. Пусто; едва не навернулся, запнувшись с разгону о сложенные у порога ломик с кувалдой, дальше, во двор, ух как дверь-то посекло! решето, ептыть, э, они её чё, привалили чем-то? мешки с песком, что ли, похоже на то; мешки-то зачем? щас поглядим… Навалился посильнее, дверь подалась. …Ни хуя себе мешки… В приоткрывшуюся щель пахнуло страшным букетом войны из вони сгоревшего тротила, тлеющих тряпок, пресного смрада развороченных осколками брюшных полостей, едкого запаха известки и свежей, ещё живой крови. На показавшегося в дверях Ахмета никто не обратил внимания — основная масса соседей разбежалась, а оставшимся помогать раненым было уже насрать — в такой ситуации остаются с самыми близкими, чья беда отключает всё ненужное. Не желая любоваться делом своих рук, Ахмет втянулся обратно, попутно отметив, что наверху кто-то опасливо порскнул от щели между лестничными маршами. …Суки. Я к вам загляну сегодня, по соседски… Занес трофейные ломик с кувалдой, заперся, тяжко опустился в кухонное кресло. Колбасило страшно: по жилам ещё неслись литры ненужного теперь адреналина, набить трубку всё никак не удавалось. …Не, это — всё. Теперь будут за версту обходить. Не ожидали гранат-то, козлы. Выкурил трубку, тут же забил по новой. Дергался левый глаз и уголок рта, руки тряслись крупной дрожью. Доносившиеся с улицы стоны и приглушенные голоса били по нервам, табак отдавал какой-то дрянью. Наконец вязкая пустота отступила, Ахмет скомандовал бабе вылазить из подвала и вновь принялся рассматривать в щели поле недавнего боя. Ни раненых, ни трупов уже не было, поземка замела кровь — только срезанные осколками ветки рябины напоминали о взрывах. …Как будто день прошел, а не час. Бля, теперь за водой — только затемно, и без ружья ни шагу. А то шмальнет в спину из окна какой-нибудь кровный мститель, и кирдык… Вернулся на кухню, с мыслью как-то восстановить прерванный инцидентом ход жизни.
— Давай-ка чайник поста…
Жена отшатнулась от осколочной дырки в оконном щите, глядя на мужа как на чужого. Губа закушена, в глазах испуг и отвращение. Ахмет опешил — это что ещё за фокусы? Ну, положим, испугалась — это нормально; любая бы испугалась. А вот с пунктом два — непонятно. Это в честь, бля, чего?! А не твою ли, моя дорогая, задницу сейчас из-под молотков выдернули? Видимо, всё это довольно явно отразилось на лице — жена опомнилась, подойдя, ткнулась носом в грудь, спрятала лицо.
— Нет, погоди. Давай так, чтоб всё было ясно. Слышишь? Я их — не убивал. Ясно? Они пришли убивать нас. У-би-вать. Я их послал. Всё. Ты поняла?
— Да, да. Только… Там… Эти… лежат. На крыльце. Я не могу.
Ахмет выглянул в дырку, в которую только что глянула жена. …Ёпт. Вон оно чё. «Мешки», твою мать, понятно теперь… На крыльце всё ещё лежали два трупа, которые он, двигая дверью, принял за какие-то мешки с чем-то сыпучим. Их почему-то никто не забрал — то ли некому, то ли побоялись возиться рядом с форточкой, из которой вылетают гранаты.
— Ладно, сейчас. Погоди, маленькая, сейчас их не будет…
Оделся, вышел. С покойниками пришлось повозиться. Упавшие крест-накрест, они успели примерзнуть друг к другу и малость подзадубеть. Оба были знакомы, не то чтоб здоровались, но примелькались — один, верхний, жил в доме наискосок, у него ещё дочка на мотороллере маленьком таком ездит… ездила. Один осколок или несколько рядом — на животе намерзла большая чёрная лепешка свернувшейся крови. Ахмет оттащил его на детскую площадку напротив нужного подъезда, прислонил к бетонному бортику клумбы. Второй примерз разможженным затылком к ограждению — и когда Ахмет дернул его посильнее, оставил на бетоне часть черепа, с вывернутым куском ещё теплой, парящей мозговой ткани, перемешанной с волосами и штукатуркой. Услышав этот хлюпающий треск, Ахмет тут же выблевал всё, что было в желудке — до желчи. Куда тащить этого, он не знал — встречались иногда в хлебном; вытащил в проезд между домами. Кому надо — заберут. «Папа пошел раздобыть поесть. Сходил неудачно, теперь его самого надо идти забирать из сугроба в чужом дворе».
Возвращаясь, решил по горячим следам объяснить алкашам с третьего невозможность их дальнейшего нахождения по месту прописки. Поднялся по заваленной всяким триппером лестнице, от души пнул по засранной до черноты двери. Дверь фанерно крякнула и отворилась, выпустив на площадку омерзительный запах порченой пищи, гари, протухших потных тряпок и хрен знает чего ещё. …Ну, нашим легче. Ни хуя себе здесь срач!… Вошел, хрустя толстым мусорным ковром, прислушался. На кухне что-то скрипнуло и затихло.
— Э, гандоны! Вышли оба!
С кухни донеслось неуверенное копошение. Зашуршало, звякнуло, гулко покатилась бутылка, отодвинули табуретку; наконец, из вонючего полумрака высунулось гнусное уёбище предположительно женского пола. Патлы растрепаны, рожа в саже, куча всяких засаленных тряпок вокруг. Ахмет даже не сразу опознал в этом чудище соседку, синячившую с мужем на пару. …Оскар за лучшего монстра, бля…
— Где этот пидор?
Лучше бы не вступал в прения — уёбище открыло дырку, в которую, видимо, совало тухлятину и вливало портвейн, и что-то слюняво забормотало. Через секунду в и без того весьма ароматном коридорчике дышать стало нечем.
— Блаблаблаблабла
…Не, толку не будет. Совсем человеческий вид потеряла… Взгляд существа оставлял жуткое ощущение: странное сочетание мутной птичьей глупости и невероятно злобного, нечеловеческого безумия с медвежьей кровавой поволокой.
— Заткнись, скотина.
— Блаблаблаблабла (с непередаваемо мерзкими трусливо-наезжающими интонациями, и абсолютно неразбочиво)
Ахмета взбесило до жара в глазах. Рывком направил ружьё в грязную харю. Страшно тянуло разбрызгать верхнюю половину этого чудовища из обоих стволов. …Бля, только дай сука повод, патрона не пожалею. А может, на самом деле? Нельзя ЭТО за спиной оставлять, ткнет ещё чем-нибудь, как отвернешься. А тут всё в грязи на палец, заражение гарантировано. Нет. Дернется — прихуярю, без малейшего. Не дернется — хуй с ней, пусть живет…
— Ебло завали и на хуй на кухню! Быстро, тварь! Дверь закрой!
Вот так — дошло. Пинком придал ускорение процессу закрытия, придвинул ногой к двери что-то грязно-неопознанное. …Ну, соседушки дорогие, приглашайте в горницу… Брезгливо откинул закрывающее вход в комнату синее солдатское одеяло. Горница отапливалась — под закопченным дальним углом виднелось что-то печеподобное. Оказывается, в плане запахов прихожая только цветочки, лежбище своим амбрэ затмило всё, с чем встречался Ахмет ранее, включая бойни и колбасные цеха начала девяностых. …И чё я так долго тянул? Надо было эту погань в первый же день на хуй отсюда… Так, где тут у нас хозяин дома… Во-о-от он, под тряпьем наш хозяин, на коечке. Отдыхать изволит… Ахмет огляделся, придвинул табурет, сдернул со шкафа газету, застелил липкое сиденье и устроился как можно комфортнее. Тряпье на диване не шевелилось, зато распространяло тонкий, но отчетливо-острый запах страха. Гость ласково заговорил с кучей:
— Серёжа, к тебе гости. Сосед пришел. Снизу который. Вылезай, Серёжа.
Куча тряпья не шевелилась. Ахмет переломил заряженное ружьё, делая вид, что вставляет патроны. Громко защелкнул.
— Хотя можешь не вылезать. Я и так не промахнусь. Мне хорошо видно, где у тебя печень, где кишки, где твое рыло свинячье. Знаешь почему? А у тебя во-о-он там валенок торчит.
Нервы алкаша не выдержали, валенок вначале дернулся под тряпье, тут же попытался остановиться — типа он и не дергался совсем; бесполезно, наконец исчез под рваным одеялом.
— Встань, гнида.
Алкаш тонко завыл, но куча продолжала неподвижно громоздиться на продавленном диване.
— Или ты вылазишь, или я выстрелю тебе в брюхо и пойду домой. Раз.
Наконец-то. Куча начала раскапываться, распространяя запах зверинца.
— Два.
Он не собирался убивать алкаша, по крайней мере — не сейчас, однако почувствовал, что если на счет «три» Сережа не вылезет из-под тряпок — без малейшего промедления отстрелит ему голову. Алкаш тоже как-то это почувствовал, и ворох мгновенно разметало. Сережа буквально выпрыгнул из постели, зацепился за что-то, грохнулся и на счет «три» уже замер на грязном полу, вперившись водянистыми глазами в направленные на него стволы, умудряясь продолжать при этом скулить.
— Заткнись.
Вой послушно оборвался. За одеялом, отделявшим комнату от коридора, скрипнул пол. …Интересно, животное собралось послушать или решило напасть? Тихо-то как вылезла… Да по хую. Даже кстати припёрлась.
— Сережа, что ж ты такой невоспитанный? Пригласи даму.
Алкаш что-то буркнул, и из-за одеяла бочком выбралось уёбище.
— Сели оба. Ну!
Алкаши чинно присели на край дивана, не сводя глаз со смотревших на них стволов. Ахмет с удивлением отметил, что только что прямо-таки студнем растекавшиеся алкаши, воссоединившись, несколько приободрились. Они явно меньше боялись, чем раздельно. …Ладно, тогда придётся быть ещё короче и убедительнее.
— Вы оба. Начинаете выносить отсюда весь этот триппер. Близко к дому не кидать. Через три часа я захожу в эту конуру и вижу ровный пол. Тогда вы оба уходите отсюда живыми. Вопросы есть?
Вставая, Ахмет заметил, как уёбище попыталось передразнить, и тут же отреагировал несильным, но точным пинком в грызло. Чудовище хрюкнуло и откинулось на диван. Остановился и сообщил алкашу, постаравшись придать голосу максимум проникновенности:
— Серёжа. Если мне покажется, что это уёбище ленится, отстрелю тебе левый тазобедренный сустав. Во-о-от здесь. Начинай.
Страх смерти оказался эффективным стимулом. Конечно, за три часа они не закончили, и Ахмету пришлось до позднего вечера контролировать процесс, заходя домой глотнуть горячего и снова возвращаясь в кишащую сухим снегом тьму во дворе. И вот последний узел с мусором занял свое место в уже на треть забитой сушилке, давно превращенной в свалку. …Ох весной вонять будет — машинально подумал Ахмет. (забегая вперед, отметим — он даже отдаленно не представлял, КАК будет пахнуть в его дворе через какие-то два месяца.) Пара шатающихся от усталости заиндевевших чучел, закончив, вылупилась на Ахмета, словно ожидая похвалы или дальнейших указаний. …Щас будут вам указания. Суки, как я с вами заебался.
— Э! Сюда оба! Инструктаж, бля. По-хорошему — надо вас пристрелить, на хуй. Из-за таких шакалов сегодня трупы. Короче, уёбывайте как можно дальше отсюда. Увижу ближе Победы — застрелю к ебени матери.
Уйти в дом не получилось — теперь алкаши принялись бестолково ковыряться в куче отложенных пожитков, пришлось опять тыкать стволом в обмороженные рыла, заставляя вытащить эту мерзкую кучу со двора.
Глава 4
Наутро, отправляясь за водой, Ахмет повесил на плечо «ижака». Смешно было себе в этом признаваться, но сегодня проходить мимо «женсовета» без ружья ему что-то не хотелось. «Женсоветом» именовалась толпа старого (и не очень) бабья, подолгу не расходящаяся от проруби набравши фляги. Как любая толпа, не загнанная в рамки чьей-нибудь твердой волей, эта кучка баб по давней советской традиции пыталась выстраивать любого, ходившего за водой на «их» прорубь. Ахмет с Самого Начала с брезгливым восхищением наблюдал за их шакальей повадкой. В первые недели, когда всё было смутно и неясно — бабы вели себя тише воды, выбираясь на улицу, неслышными тенями жались к домам. Зато сейчас… Они очень технично сводили счеты с каждым, умудрившимся перейти им дорогу. Столкнувшись с кем-либо один на один или без подавляющего преимущества, они не заходили дальше визгливого мата и шипенья в спину. Но, собравшись на водопое, они представляли собой, как ни смешно — силу; и меньше чем за неделю зашугивали до хожденья по струнке любого строптивца. Или строптивицу — но такой случай был только раз, в начале зимы, Ахмету привелось стать свидетелем. Бабы избили и столкнули в прорубь какую-то молодую девку. Чём она провинилась — Ахмет не понял, задумавшись в медленно ползущей очереди, обратил внимание только тогда, когда в общем-то привычный гвалт взмыл до совершенно обезьяньих нот. Очередь рассыпалась; впереди, у самой проруби, слышались часто падающие удары, перемежающиеся воем боли и яростными воплями десятка общественниц. Тяжко всплеснуло. …Бачок поди столкнули, дуры. Теперь полный не вытащить, судя по всплеску — литров на сорок, наполовину как минимум слить надо. Вот хуй я позволю снова набирать — пусть по новой в очередь… Вдруг стоявший впереди Ахмета дедок в драповом пальто резко стартанул и с криком: «Вы шшо дуры творитя?!» ввинтился в толпу у проруби. На несколько мгновений коридор, пробитый в толпе дедком, приоткрыл мокрый вал намерзшего вокруг майны льда. Над чёрной парящей водой мелькнула мокрая голова и кусочек синей куртки, и снова пропали, заслоненные драповой спиной дедка. …Ёп! Да они эту девку топят, которая впереди шла! Во сучары охуевшие! — уже на бегу думал Ахмет, выбирая наиболее выгодную траекторию. Его тело быстрее мозга просекло ситуацию, и на пути к проруби приземлило с полдесятка потенциальных противников — кого бортанув по-хоккейному, а кого и локтем в рыло. Всё правильно — тыл должен быть зачищен, сейчас ведь к воде наклоняться. Впрочем, особо наклоняться не пришлось — дедок успел наполовину вытащить девку, и Ахмет лишь довершил начатое, мощным рывком за брючной ремень выдернув её из воды. На глаза попалась девкина белая пластиковая канистра. Ахмет сунул её владелице в синие руки и велел, перекрикивая злобный ор общественниц, бежать домой: