— Всю дорогу бежать, поняла? Давай, давай отсюда, пошла.
Та ничего не соображала: зрачки на полглаза, зелёные сопли до подбородка, волосы уже прихватило к ушам. Мокрый дедок подхватил свое пустое ведро и взял парящую девку под руку.
— Пойду от греха, и эту вон доведу. Бежать, куда ей бежать. Вона как отходили. Ты бы тоже шел, сынок.
— Ничё, воды ещё не набрал. Вы давайте ведите её, простынет к ебеням.
Проводив взглядом ковыляющую к берегу парочку, Ахмет наконец посмотрел в сторону активисток, старательно добивающихся его внимания. Те были взбешены — это что ещё такое! Мало того, что кто-то посмел вмешаться в установление ими порядка, так он ещё и РУКУ ПОДНЯЛ! На ЖЕНЩИНУ! Да ещё, можно сказать, на ИХ территории! Вон, только гляньте: у Галины Алексеевны зуб выбит, это ж надо! А Зина-то — до сих пор встать не может, как он её толкнул! И главное, кто посмел?! Какое-то говно! Сопляк! Ёбаная чурка из углового, морда нерусская, у него, люди говорят, целая комната краденой тушенки в квартире! Вот сидел бы и жрал свою тушенку, лезет он тут ещё!
Ахмет стоял развернувшись на них всем корпусом, молча глядя в побелевшие зрачки на румяных мордах, старательно удерживая грозно-спокойную маску. Актив — чуть больше десятка баб, где-то около полтинника и старше, собрался в компактную группу, отделившись от рассыпавшейся и заинтересованно наблюдавшей очереди. Орать-то орали, но лезть со своими палками не спешили. …Так, хорошо. Стоите — ну и стойте, целее будете. Сейчас обязательно надо подчеркнуто спокойно набрать воды и достойно удалиться. Бля, хорошо, с собой ничё нету — а то привалил бы одну-другую. У-у, какие хари — блевать охота. Присел с черпаком у проруби. Когда перевалило за две трети, от кучки актива отделилась жирная как тумба баба с поднятой палкой — видимо, разогрела себя криком до потери чувства реальности. Повернулся к ней вполоборота и даже не заорал, а как-то зашипел:
— С-стоять, ссука! Ножа захотела?
Баба опомнилась, тормознула, единый организм своры втянул её обратно. …Молодца тетя, умная. Ножа-то у меня нет, пришлось бы тебя под лед засовывать, прорубь поганить. А почему, кстати, у тебя за валенком нет ножа? Чтоб больше ни шагу, и дома тоже… Пристегивая флягу к санкам, Ахмет с удивлением прислушивался к их воплям, недоумевая — как же человеческий организм выдерживает эдакую нагрузку? Ведь орут непрерывно, горла не жалеют — и хоть бы одна охрипла. …Чё, падлы, обломилось вам развлечение. А то совсем уже охуели, твари. Проходя по тропке на берег, с удовлетворением отметил приглушенные, чтобы не донеслось до «общественниц», одобрительные реплики из очереди.
С того дня походы на водопой стали исключительно мужской работой — выпускать жену на лед он больше не решался. Эти почти ежедневные походы через неделю стали даже доставлять ему несколько извращенное удовольствие, отчасти напоминавшее флейм в форумах до Этого: ему всегда доставляло удовольствие вывести из себя злого или глупого. Вот с этой толпой, хоть и обновивший за зиму свой состав, ему сегодня без ружья видеться не хотелось: характер злобы сильно поменялся за зиму. Если осенью всем хватало жратвы, то сейчас многие плотно сосали лапу, а голод делает любого человека решительным и беспощадным. Ахмет прикидывал — коли тогда, в ноябре, он умудрился бы упасть — возможно, что насмерть бы его не забили. Скорее всего, конечно, забили бы — но шанс оставался. Тогда люди, по большому счету, собачились от страха, алчности и из-за понтов; сейчас же, когда у каждого на глазах кого-то убили, или кто-то рядом умер от голода — шутки кончились. …А я вчера привалил человек пять-семь, может, даже больше. Раненых где-то десятка полтора; по нынешним временам — считай, тоже покойники. На мою прорубь ходит человек пятьсот минимум, это, в среднем, по два на семью, тысяча. Да, вероятность хоть и невелика, но и не совсем чтоб смешная. Если я вчера выпустил мозги сыночку хоть одной из них — без стрельбы хуй обойдется. Автомат что ли взять… Не. Автомат — не время, нехуй светить. Бля, да чё я за чмо — на баб с автоматом, вот тоже придумал. Ружьё и то лишка, скорее всего.
Лишка не оказалось. Подходя к берегу, Ахмет издали заметил черневшую на на прибрежном бугре группу старых знакомых. …Больше десяти, меньше пятнадцати. С собой шесть патронов. И хуй поймешь, то ли «целых», то ли «всего»… Несмотря на тяжесть ружья, приятно оттягивавшего плечо, в животе заметался холодный сквознячок, ноги как-то сами незаметно сбавили ход. В голове вкрадчиво зазвучали логичные такие увещевания — патронов-то недобор! надо вернуться, взять побольше, или лучше даже вообще автомат. Ахмета обожгло стыдом и яростью. «…А ещё лучше — дома остаться и за водой сходить как-нибудь потом…» Сука, да чё это со мной?! Да хуй им в горло! Бояться будут — они! Сыночка завалил?! Да щас нахуй всех вас перехерачу!!! И с сыночками, и с внучочками! Лезете — так потом не плачьте! Взбесившись до какого-то радостного состояния, Ахмет бодро зашагал к берегу. Как только его шаг переменился, толпа задвигалась, словно получив какой-то долгожданный сигнал. Сначала от толпы отделилось две фигуры, затем какие-то перемещения туда-обратно, потом к первым двум прибавилась большая часть. Э, да они с тропки отходят! А раньше на самой тропе стояли, где не обойдешь! Наверно, ружьё заметили, — решил он тогда. (Впоследствии, гоняя в памяти это утро, Ахмет чётко видел, как толпа сломалась в тот самый момент, когда его падлючий страшок чудесным образом переплавился в веселую ярость. Если б не сломалась — стояла бы неподвижно, ожидая когда ты сам подойдешь.) Сто метров. Пятьдесят. Размашисто шагая по тропе, на всякий случай убрал с лица улыбку. Одна стояла буквально в двух шагах от саночной колеи. По виду было ясно — статистика иногда ошибается: кто-то у неё вчера домой не вернулся. Когда Ахмет приблизился на десять-восемь метров, от толпы отделилось три бабы и затащили стоящую в задние ряды. Проходя, Ахмет на секунду повернул к ним каменное лицо. Молчат. Ну, и хрен с вами. Набрал воды, пошел обратно. Кучка уменьшилась, трое-четверо ушло — увели ту, чей сын или муж вчера нарвался. Поравнявшись, остановился.
— Чего тут ждем, гражданки? Если кому требуха внутрях мешается — только скажите. Враз поправлю. Можно прям здесь, могу на дому принять.
— Что ж ты, убивец проклятый, с людями-то делаешь, нерусская твоя морда…
Голос невысокой крепкой женщины в зелёном китайском пуховике прозвучал ошеломляюще нормально, едва ли не задумчиво. В нем не чувствовалось той самозабвенной кликушеской истошности, это даже был, можно сказать, — вопрос. Ну, раз вопрос — чё ж не ответить. …Лет полста пять, около этого. Они её, по-моему, Таней погоняют. Почти в матери годится — Ахмет постарался попасть в предложенный тон.
— С какими людями, мать? Ты про тех, которые вчера убивать меня приходили?
— Так сразу и убивать. Откуда ты знаешь, ты что — мысли читать умеешь? А ты сразу бомбами своими — да по людям. Или это по-вашему, по-нерусски нормально считается?
— Ты, мать, не завирайся. И ты знаешь, и я знаю — зачем толпой приходят и решетки с окон срывают; тут никаких мыслей не надо. Так что зверем меня не выставляй, я в своем праве. Просто хлеба моего кому-то больно уж хочется, нет?
— Ну а как ты думал. Все же знают — ты там награбил и сидишь обжираешься с бабой своей. А люди-то голодают, им детей кормить нечем.
Из толпы послышались одобрительные выкрики, но — на два тона ниже обычной нормы. Спокойная манера говорившей как-то воздействовала на женсовет — даже самые неудержимые хабалки ограничивались парой слов и, высказавшись — чудеса, бля, — смирно замолкали.
— И чё? Дальше-то? Ко мне всё это отношение какое имеет?
— Сам думай. Не по-людски это — один жрет в три горла, а другие рядом с голоду мрут. Людям всё это не нравится, ты ж не один живешь.
— Ну и к чему ты мне, мать, всё это рассказываешь? Чево тебе-то от меня? Типа «делиться надо»? Залупу на ацетоне. Ещё полезете — отвечу. Только так отвечу, что ни один не уйдет. «Не нравится», смотри-ка. Так и передай: кому жить невмоготу — идите к нерусской морде, сразу всё понравится.
— Мне от тебя ничё не надо. Мы тебе сказали, а ты думай сам. Вокруг тебя такие же люди. Пошли, девочки.
Ахмет, опустив задницу на свою санную фляжку, разочарованно провожал взглядом удаляющуюся группу «девочек». …История… как там, «повторяется в виде фарса»… Вот чё она мне тут набредила? К чему? Ждали чтоб прихерачить, это стопудово. Увидели ружьё — и переобулись. Ну, переобулись — так можно же безо всяких телодвижений постоять, поорать на меня — всё какое-никакое, а развлечение. Как они, кстати, всегда и поступали. А тут смотри-ка — ни визгов, ни воплей, «думай сам», «мы тебе сказали»… Не быдло прям, а братва на стрелке… Всё же сука эта подозрительная какая-то, и эти пиздоголовые вон как её слушаются — ни одна не перебила… Не с её ли подачи вся эта вчерашняя хуета? А чё, почему нет-то… До него не доходило, что бабе смысл сказанного не важен — главное как ты говоришь, как смотришь — короче, всякий бихевиоризм и прочий «язык тела»; некоторые даже приплетают сюда всякие биополя и «энергии». Всё, что поставило его в тупик и заставило искать в носу изумруды, объяснялось до мычания просто, почему, собственно, и не рассматривалось в качестве гипотезы: эта самая Таня, будучи, видимо, поумнее своих товарок, заблаговременно прогнала в голове вариант поведения на тот случай, коли всё пойдет наперекосяк. Ничего, конечно же, за её многозначительно сказанными угрозами не стояло: самый обычный финт ушами, прикрывающий отход; и если бы он был ещё немного постарше или поумнее, то не парился бы понапрасну. Однако мужское сознание, превыше всего ставящее смысл, легко запутать словами. Ахмет поплелся по узкой колее, погрузившись в мрачные раздумья. Ему уже мерещились заговоры против него, вовлекшие в круг участников все окрестные кварталы, на полном серьезе рассматривал перспективы отражения будущего штурма — словом, паранойя разыгралась не на шутку.
Поворачивая к себе во двор, он резко ощутил чужое присутствие и поднял, наконец, придавленный думками взгляд. …Й-йеб! Всё. Пиздец… Ноги мгновенно подкосились, и он едва не ткнулся носом в сугроб. Впрочем, удержался, и даже замаскировал слабость под запинку обо что-то: помирать, так стоя — сбросить с плеча ружьё он не успевал по любому. У его подъезда стояло четверо здоровых лбов в ментовской камуфле. Стволы, все четыре, смотрели, как всегда кажется взятому на мушку, точно в Ахметов потный лоб.
— Эй, воин Ислама, ружьянку-то брось нах! Возьми за ремень, и медленно брось во-он туда, понял? А если бля дурить… Короче бля, не дури лучше.
Ахмет послушно исполнил все требуемые манипуляции, исходя потом облегчения — он узнал голос. Это был Дениска Пасхин, ходивший, по слухам, под так называемой администрацией; они когда-то где-то пересекались за выпивкой. Ахмет не помнил точно, где и как, помнил только, что не враждебно… Блин, кажется не заметили, что я чуть не обосрался. Эт чё нашему шерифу от меня понадобилось? За проученных погромщиков пожурить решили? Ну-ну…
— Дениска, бенладен ты хренов, ты чё тут население терроризируешь? Ты нас наоборот — защищать должон, слезки нам вытирать…
Вояки, почуяв, что войны вроде как не намечается, чуть приопустили стволы.
— Блин, Зяныч, ты что ли? Ты чё тут?
Ахмет поднял веревку санок, подцепил ремень «ижака» и двинулся к подъезду, весело ворча на ходу.
— Ептыть, нет. Не видишь, что ли — Майкл Джексон. Здорово, Дениска! Привет, мужики! «Че тут?» Живу я тут. А ты думал, у меня юрта, что ли? «Воин Ислама», «брось пушку»… Ну, заходите, што ли. Хули на дворе стоять. О, давай помогай, кстати, воду тащить. Хоть какая с тебя польза будет…
— Да я откуда знал, что это ты! Тебя не узнать, зарос как Хаттабыч. Мне Сам сказал разобраться сходить, вот я и пришел. А «воин» этот с Чечни привязался… Значит, это ты у нас тут. Заходите, говоришь? Ладно, пошли, мужики.
Воинство, гремя железом, запрудило ставшую маленькой Ахметовскую прихож, пропустив едва протиснувшихся Ахмета с Пасхиным, тащивших флягу.
— Э, пацаны, вы чё, в землянке, что ли? Куда в обуви-то? Жена! Гости у нас. Накрой нам чё-нибудь, только грей в комнате.
— Да мы как-то отвыкли уже. А у тебя нештяк, чисто. Блять… ой, прости, хозяйка, тепло-то как…
— Конечно, тепло. А как же. Бушлаки-то скидайте, стволы вон к дверям ставьте, а то отпотеют. Заходите сюда вот.
Кое-как расселись на отвыкшей от гостей кухне, с большим энтузиазмом выдернув по сигарете из предложенной пачки. Пока Пасхин представлял своих, как оказалось, подчиненных и болтал с хозяином о всякой чепухе, поспел чай. Жена постаралась — внесла на подносе вполне пристойный ассортимент. …О, ни хрена себе, чё у нас ещё есть-то, — приятно удивился Ахмет.
— Давайте, мужики, налегайте. Поди, вкус уже забыли.
— Точно. Заефифь, фкуфнотиффа-то кака… — с набитым ртом попытался похвалить вафельный торт Пасхин. — Хер знает, когда ещё доведется. Может, никогда уже. А ты ничё тут устроился.
— Я везде устроюсь — проворчал Ахмет и продолжил уже другим, «…да тоже последний хуй без соли доедаем» тоном: — Чё, думаешь, я тут тортами питаюсь? Вот, попался один, хорошо сразу не сожрал — хоть, вон, гостям есть чё на стол поставить.
— «Попался»? Бомбишь всё ходишь?
— А хули делать ещё… А чё ты так спрашиваешь, как будто я чё-то хуевое делаю? Все бомбят, не я один. Или начальник Чукотки не одобряет?
— Сам знаешь, что не одобряет.
— Ну дак я в атаке-то не охуеваю, ты ж меня знаешь. И он знает, что за мной беспредела нет. — Ахмет помог Пасхину направить базар ближе к теме: — Отмашку вот — да, даю. Когда просят.
— Чё, так сильно просили? Ну, я про вчера — сам понял уже, да? Тут к Самому целая делегация пожаловала — типа, знатный мародёр засел тут на складе тушенки и в мирных прохожих гранатами кидается. Тридцать человек, говорят, положил вчера. Да полподъезда из хат повыкидывал. Ну, про тридцать человек никто, конечно, не поверил — а вот про гранаты и что из хат повыкидывал — Сам чё-то напрягся. Иди, говорит, Денис, разберись там. Ну, давай, рассказывай, чё тут у вас творится.
— А баба-то в зелёном таком пуховике, Таня звать?
— Да хуй её знает, я их не видел. Мне Сам задание дал, чё рассказал, то и знаю. Ты давай, чё стряслось-то тут у тебя?
Ахмет рассказал всё как было, не забыв о только что происшедшем разговоре с женсоветом, вместе с предысторией — и с бабой в проруби, и про дрова, и про санки — словом, всё. Естественно, особо упирая на то, что гранат было только две, и обе уже истрачены.
— Даже не знаю, как в следующий раз отмашусь, с этой много не навоюешь… — закончил он на грустной ноте, ткнув рукой в сторону стоящего у стены «ижака».
— Да-а… — протянул Пасхин. — А наплели-то… Ну чё, — повернулся он к своим парням, — вы слышали, что он сказал. Кто может сказать, что сомневается в словах этого человека? Хоть в какой-нибудь там неувязочке?
— Не-е… У меня вопросов нема.
— Да прав мужик, по любому. Я бы эту грязь тоже вышел бы да порезал из автомата к ебени матери, всех. Как этих, помнишь, Пасха? На больничке-то?
— Такая же хуйня. Я б тоже так сделал. Эх, Зяныч — ничё, что я так, по-простому? Тебе бы вчера пулемёта бы, — высказался ещё один, рослый, которого погоняли Сербом.
— Да на хуй пулемёт. Даже хорошо, что он гранаты эти нашел. Так совести как-то полегче: Бог судил — кому лечь, кому уйти. А пулемёт — это, думаю, малёхо лишка.
— Ну, тоже верно… Хотя, это как прижмут. Хорошо прижмут — про совести враз забудешь. Скажешь — эх, где же пулемёт и РДешка полная. Как вот было дело, ещё до этого, в командировке… Хотя ладно, не об этом щас базар. Короче, мужик прав, и нехуй тут рядить.
Четвёртый не ответил, но без слов было ясно — парень согласен с коллективом. Пасхин подвел итог:
— Ну, короче, к тебе у Администрации вопросов нет. И это, Зяныч, мне очень по душе, честно скажу. Вопрос закрыт — кто виноват, уже наказан. Всегда бы так.
Ахмет заметил, как по Пасхинским бойцам пробежала едва заметная рябь расслабления — кто перехватил кружку поудобней, кто развалился; сам Пасхин сдвинул кобуру с АПСом куда-то на жопу и расстегнулся. …Ептыть мне! Смотри-ка, пацаны-то сидели в напряге, значит — вполне допускали возможность команды. А ведь, в натуре, завалили бы… Блин, херово, наверно — сидишь у человека дома, пьёшь с ним чай — и тут старшой командует брать его и выводить, куда они там выводят? Да поди, не дальше двора, для вящего воспитательного эффекта. Конь-то старый театрал, наверняка момент этот продумал…