Курочить Пентагон Ахмет не стал — как-то тяжело было начинать, да и взять там было уже нечего. …Ладно, ночь уже, пора домой… Ахмет спустился с крыльца, завернул за угол. — Ух, морозец-то придавил…так, это ещё кто там, бля, рычит?… Прошел вдоль торцевой стены Пентагона, завернул за следующий — и замер. Стараясь не отсвечивать, попятился. …Еб! Эт скока ж их там? Полста? Сто? Ой, бля… На задворках Пентагона шел пир — псы дорвались до халявы и жрали, жрали с треском. По периметру расселось воронье — Ахмет даже не подозревал, сколько ж, оказывается, в городе ворон. …Твари, сука. Очередь заняли… Не думая, что делает, на автомате, Ахмет вытащил ствол и принялся спокойно сворачивать липнущий к пальцам глушак, повторяя, как заведенный: «…от твари, ссука; от твари…» Навел обоими руками на шевелящееся мохнатое месиво. АПБ затрясся, разбрызгивая искры и эхо в колодце узкого внутреннего двора, воздух наполнился грохотом, птицами, свистом крыльев, собачьм визгом, лаем, тупыми щелчками пуль по мерзлому и живому мясу, пронзительным верещаньем рикошетов. Ахмет пришел в себя от резкой боли в сжатых до хруста челюстях — на него неслось несколько псов, прямо по прицельной линии вставшего на задержку пустого АПБ. «Еб!!!» — окончательно очнулся Ахмет и понесся по сугробам, не разбирая дороги. Перелетев двухметровый забор РМЗ, перевел дух и сменил обойму. Послушал — нет, никто за ним не гонится. Испуг сменился истеричным весельем. …Блин, да они больше меня пересрались! От так царь природы, залупнулся — и тикать!… — ржал Ахмет. — …Это они не на меня, а оттуда бежали! А я, как бы царь природы, грязное сучье меня гонит, а я — ломлюсь от них, как кот помойный. Ладно, хватит на сегодня, домой, домой…
Прикрутил глушак и попер по снежной целине, срезая путь через промплощадку. Следов на снегу не было, видимо всё, что здесь можно было взять — давно растащено. Этакий островок покоя и тишины, другое измерение. Утопающие в снегу одноэтажные цеха механички выглядели невинно, сосем как До Этого, и Ахмет придерживал шаг, оттягивая момент выхода на темные улицы, где в каждом оконном провале мерещится дырка чужого ствола. Выглянула луна, обвисшие под снегом березы заискрились радостным мерцаньем из детского новогоднего воспоминания. Ахмет остановился и поднял глаза в чёрное небо. На севере луна, серебристый пятак посреди проруби в невидимых тучах, падает мелкая изморозь, совсем как в детстве. Вспомнилось: мама оставила его подождать у магазина «Новатор», с санками туда было нельзя; маленький Ахметзянов самовольно покинул санки и точно так же стоял, выпав из нехитрых детских ритмов, потерявшись в бездонном чёрном небе, откуда медленно падали крохотные сверкающие пылинки. Где-то на том краю вселенной хлопала дверь магазина, впуская нарядных тетенек с нагруженными свертками дядьками в рыжих мохнатых шапках, и пахло стиральным порошком, елками и автобусным выхлопом, а потом небо рванулось навстречу, фонарь оказался рядом с лицом, Ахметзянова подбросило, развернуло, обдало вкусным мандариновым облаком — и вот уже валенки стукаются о переднюю планку санок, с боков подпирают алюминиевые полоски бортика — и перед испуганно вытаращенными глазенками Ахметзянова появляется обрамленное белым пухом платка сказочно красивое лицо — мама! Ее глаза блестят куда ярче снега, она радостно что-то говорит, и целует его в холодную щеку…
В заборе дыра — где-то от пояса и до земли, арматура перекушена и заботливо загнута в стороны. Видимо, ещё До Этого сделали, место вон какое удобное — с этой стороны заросли акации, с той — задняя стена гаражей, чё-нибудь таскать с работы — милое дело. …Еб! А это чё?! — подойдя поближе, Ахмет обмер: из дыры тянулась цепочка следов, исчезая под одним из окон полузанесенного барака. Кто-то вошел и не вышел. Обратного следа нет; с другой стороны — тоже, Ахмет только что там прошел. Значит, Он — там. Тело мгновенно напряглось до каменной твердости, в ушах зашумела под удвоенным давлением кровь. Рука ме-е-едленно потянулась к рукояти АПБ, словно Тот уже целится в спину, и любое движение может…
— Э, воин Ислама. Смирно стой.
…Голос-то какой слабый раненый чтоль? Если раненый значит шанс есть — щас перехвачу темп и попробую. Чё он не стрельнул-то сразу?… — пронеслось в голове, пока опускались руки.
— Повернись. Дурить не вздумай.
Ахмета как обожгло: «воин Ислама», «не дури»…
— Серб?! Ты?!
— Ты… Ты кто, э?
— Я щас подойду, не стреляй! Слышь, Серб, не стреляй, понял? Я Ахмет, ты в Пасхиной тройке был, вы ко мне заходили всё лето! В Угловой, ну, у ДК!
— Ты?…
За окном что-то упало, сначала металлическое, потом хрустнуло что-то мебельное, и завершилось мягким шлепком тела.
Ахмет подбежал к окну, влез. У окна, на обломках то ли стула, то ли журнального столика неестественно вывернув ноги, лежал Серб. …Чё это он вырубился? — подумал Ахмет, не заметив впотьмах, как нездорово обтянут молочно-синей кожей череп Серба. — О, ясно… Одна нога Серба, от колена и до паха, представляла собой ком заскорузлого от крови тряпья. Не раздумывая, Ахмет собрал Сербов арсенал и вытолкал бесчувственное тело в окно. Выпрыгнул, взвалил на спину, оставив свободной правую руку с АПБ.
Донес, и вовремя — рана под срезанным тряпьем уже начинала издавать характерный сладковатый смрад.
Несколько суток Серб думал — жить ему дальше, или ну его. Все обитатели Ахметкина Углового дружно его обихаживали, отчего-то всем очень хотелось, чтоб Серб встал. Ахмет с удивленьем отмечал, что его ничуть не напрягает вскакивать среди ночи, вытаскивать из-под опрелой задницы чужого человека обоссаные тряпки и радоваться слегка обдристанным. Наконец, Серб очухался и начал жрать. Как начал — рана пошла затягиваться на глазах; землистая голубизна заросшего лица сменилась сперва желтоватыми, а потом и откровенно розовыми тонами. Через полторы-две недели Серб уже выходил на улицу, стал подниматься наверх и поправлять, что он не Серб, а Сергей. Ну, Серёга.
Ещё когда Серб лежал и му сказать не мог, Дом отразил несколько наездов. Похоже, в двух больших бандах, на которые разделилась администрация, шли довольно бурные внутренние процессы — и проигравшие либо отстреливались, либо уходили, пытаясь выгрызть себе место под тусклым зимним солнцем. Иногда нахалам хватало одной очереди «Утёса», чтоб свалить из района его досягаемости; иногда приходилось всю ночь бегать от окна к окну и палить на любое шевеление. Ахмет ввел круглосуточный караул. Ему было ясно, что это только цветочки. …Предстоит, похоже, два этапа — сначала дойдут до ручки те, кто не смог нормально пристроиться. Эти попрут напролом и биться будут как в последний раз, да это и будет их последний раз; для того, чтоб взять хотя бы меня — надо или немного умелых бойцов, или много обычных. Умелые давно сидят на жирных Домах и меня в гробу видали, никто ж не знает, как я кладовки набил… Остаются неумелые. Осадить Дом им слабо — с НСВ я их вынесу отовсюду, с любой огневой. Штурм — да ради Бога, всё, что до взвода — пожалуйста. Может принести успех лишь хорошо подготовленная спецоперация, но — все способные на квалифицированные действия сидят и в ус не дуют. Круг замкнулся. Шалупони остается только ходить да одиночек резать, я им не по зубам…
Надо сказать, что так и вышло: за остаток зимы город понемногу переварил оставшихся без Дома диких бойцов. Кто получил электрод в спину, кто прибился к чертям, как назывались теперь слабые — от одиночек до сравнительно больших групп, объединявших несколько слабых семей. Немногие сумели как-то пролезть в уже сложившиеся Дома. Пока дикие шерстили слабых, Дома окончательно устаканились — полноценный Дом формировался из группы, которая могла прекратить шляние по своему пятаку, бизнесом, чтоб прокормиться, и достаточным для караула личным составом. Этого этапа Ахмет боялся. …А вот теперь начнутся дела сурьезные, толпы сколотились, по мастям народ разобрался. Начинается нормальная конкуренция. Бля, как бы мне жопу не отстрелили конкуренты эти… Ахмет перестал выходить из Дома в одиночку и с одним АПБ — теперь на торжок его обязательно сопровождал или Витька, или Серёга, с задачей внимательно пасти заднюю полусферу, и стрелять на любую движуху, хотя бы приблизительно напоминающую опасность.
В один из визитов на торжок Ахмет ещё издали отметил необычное оживление.
— Глянь, Серёг. Чё там за кипиш?
— Метелят кого-то. Да крысу поди поймали.
Подойдя поближе, Ахмет засомневался — если крысу, то не многовато ли там крыс? Вон из клубка дерущихся вылетел один с разбитой мордой, второй… Если это крысы и есть, то кого метелят сейчас? Ещё одну? Навряд ли… Над густеющей толпой стоял злобный гам.
— Да прихуярьте его кто-нибудь!
— Виталь, ты ж с ружьём, мочи его!
— Да куда стрелять-то, дура?!
— Не стрелять, бараны! Там же наши!
— Вон татарин угловой пришел, с волыной! Эй, борода, ёбни-ка вон того! А то тут все с дробоганами, наших ещё зацепим!
Попытки выяснить, в чём, собственно, дело, ни к чему не привели — сразу несколько разбитых морд наперебой орали что-то своё, из-за боевого азарта крайне путаное и абсолютно непонятное. Кто-то кому-то перевернул прилавок, «а он ёбнул, такой, а тут Вася», «а тот дрыну хватать» — короче, без пузыря не разобраться. Тем временем в туче поднятой пыли всё так же топтались, вскрикивали, рычали, из тучи порой слышались полновесные плюхи. Ахмет на мгновенье замер и прислушался к миру. Нет, вмешательство неприятностями не грозило. …Ладно. Эх, жалко патроны, да хуй с ним; подзаработаем немного авторитета… Поднял ствол и дал очередь.
При выстрелах автоматического оружия клубок драки распался, обнажив центр событий. Этим самым центром оказался здоровенный худой мужик, прижатый торговцами к забору — весь в крови, на теле остались какие-то лохмотья; видно, досталось ему не хило, но руки держит, не опускает. Ахмет с Серёгой аккуратно приблизились, держа его на прицеле.
— Э, мужик. Ты чё тут быкуешь?
Мужик качнулся вперед, но Серый тут же отсек два патрона в пятачок рядом с его развалившимися берцами — стой, типа, где стоишь. Мужик понял, снова привалился к забору, однако поза его продолжала выражать безнадёжную дерзость.
— Тебя спрашиваю, — Ахмет поднял волыну повыше, наведя мужику в грудь.
Из толпы начали орать — давай стреляй, да хули ты с ним базаришь, и всё такое.
— А ты типа тут шентшовой (центровой)? Шпра-а-ашивает он… — передразнил мужик, шамкая разбитым ртом.
— Типа, — Ахмет подвыбрал спуск, и мужик заметил это, только среагировал как-то странно: склонил голову набок, точно всматриваясь в ствол, из которого сейчас вылетит смерть.
— Ни хуя ты покрутел, шапёр (сапёр). Шенштштавой, шмашри ты…
— Чё ты там кашляешь?
— Чё, чё… Манчо… Не ужнал, шапёр?
— Ёб тя за ногу… Жирик?
— Хуирик. Штарший лейтенант Кирюхин Игорь Штепаныч, бля, а не Ширик.
— Бля, сказал — Жирик, значит Жирик, — облегченно выдохнул Ахмет, опуская ствол. — Слышь, «не Жирик», а я ведь чуть тебя не привалил.
Мужик, точнее Жирик, тоже расслабился и сполз по забору, осев на корточки. Видно, наподдали ему хорошо, держался на одном гоноре.
Серый, не обращая внимания на кровь, щедро мажущую его чистый пуховик, поднял Жирика, Ахмет подхватил с другой стороны, и они увели его сквозь строй разочарованно галдящих торговцев. Жирику ещё хватило завода обложить их мимоходом, и он радостно шепелявил им что-то матерное, брызгая кровью на Ахметову телогрейку.
— Эй, успокойся ты нах, клифта мне всего законтачил! — прикрикнул на него Ахмет. — Не, Жирик ты и есть, самый настоящий, в цвет тебя погнали…
Оказалось, его выперли Нигматовские. Пока мылся да менял окровавленные тряпки, успел промеж сплошного мата объяснить, что с кем-то из помогальников зацепился, и когда почуял, что дело вплотную подошло к анонимному выстрелу в спину, свалил из Дома. Помытый, с наливными бланшами, Жирик сожрал половину ужина на четверых. Все уже давно выпили чай и закурили по второй, когда он наконец оторвался от миски.
— Та-ак, чё курим-то? Ух ты. Э, хозяин, кучеряво живешь!
Закурил, блаженно откинувшись в мягкой опелевской седухе. Тут же взял вторую, прижег, кратко обрисовал канву событий: свалил от Нигмата, поджился у знакомых чертей, попытался завести бизнес на торжке — выгнал весового, но до полудня так никто выручки ему и не сделал. Потом пришел бывший весовой с какими-то козлами, ну, а дальше вы знаете. Милостиво позволил:
— А теперь вопросы, товарищи, пока я не уснул.
— А чё так, в чем был, и подорвал?
— Дык чё делать-то оставалось. Хорошо, с вечера один цинканул, а то к утру бы я точно сотни сложил. Чё там, долго, что ли, подошел, ткнул свинорезом. Эх, патроны с волыной прожрал, а то б эти васи у меня умылись…
— А чё там у Нигмата, как житуха?
— Да как, вроде нормально. Половина всегда в Барабаше, возит, да на карауле у шахты сидит. Лафа там, жрать захотел — взял, сколько хочешь. Мы там в карауле до рыготины отъедались. А если в город привезённое тронешь — пиздец, Нигмат, падла, сразу вздёрнет. В принципе, логично: пока через Пыштымских провезёшь, всё удвоится, утроится; бензин опять же. Знаете, бензин почём? Ебануться — один к трём, к тушенке. В смысле, по весу.
— А где, говоришь, ныкался?
— Да чёрт один тут есть, он мне вроде как должен. Вон, Серб должен помнить — слышь, Серёг, помнишь, как при Коне ещё у Маяковского пидоров-то каких-то обложили? Ваши ещё тогда не справились, за нами послали.
— Да, было. Сколько там, три, или четыре даже тройки собрались… Мухину тройку тогда всю положили, пацаны-то сразу, а Муха ещё до вечера протянул…
— Ну, вот, слушай дальше. Мы подтянулись, этих троечников плюшевых поставили прикрывать…
— Бля, Жирик! Ты пизди, но в меру, понял! У нас по пятку патронов на рыло оставалось, а эти, отморозь ёбаная, с полным ещё цинком сидели, не забыл?
— Ладно, ладно, патрули — терминаторы, никто не спорит, все зассали и кнокают. Короче, поставил я этих терминаторов картонных окна давить, мои маслят им подкинули, ну, и зашли мы в адрес. Дверь РГНкой вынесли, да накидали этим отмороженным полну жопу огурцов. Из пятерых говно повыбило, а один, прикинь, остался. И даже не шибко контуженный, бодрый такой. Парням его кончить не дал, думаю, отведу Коню — пусть вздёрнет гада. Ну, на ствол его посадил, вывожу — а там черти собрались, смотрят, как этих крюками выволакивают, радуются — натерпелись. И мужик один — раз такой ко мне. Командир, говорит, дай мне его. И другие черти тоже орут, дай ему, типа. Я мужика спрашиваю, чё он тебе сделал? А мужик, прикиньте, только плачет да рычит, ни бэ ни мэ. Ну, мне сказали, чё — семью привалил, и привалил не по-людски. Неохота мне это за столом пересказывать; короче, отдать его выходило очень даже правильно. Ну, я и отдал, думаю, перебьётся Конь. Тот его взял, да бережно так, смотрит на меня, как ёбнутый — и плачет, и смеётся, и на козла этого нехорошо так щерится — всё враз. Тот, пацаны, не поверите — обосрался и обоссался, обвис, как гандон с поносом, и шары как у варёной рыбы — а хули делать, накосорезил, надо отвечать… Ну, я как ушел, куда, думаю, пойти перекантоваться? А потом и вспомнил — а вот же, к чёрту этому и пойду! Должен он мне или как? Пожил у него, в детсаде. Бля, парни, вот кто сосёт! Их там с полвзвода, мужики в основном, но и бабы есть, и дети даже бегают какие-то. Чё они жрут, пацаны! У них нет ни-ху-я! А этот, Ильич, он тронулся по ходу. Сидит целый день, пиздит чё-то себе под нос — но его все кормят, жалеют за семью. Ну, я попытался крысоловам этим мозги прочистить, типа давайте, пожрать-то надо добыть, но бесполезно, сплющило их, насовсем.
Зашла баба, поморщилась — типа, накурили, хоть топор вешай. Спросила глазами — винца принести, нет? Ахмет кивнул, продолжая вслушиваться в оживленный разговор. Разлил, успокоил Витька — мол, первый караул сам отстою, пей спокойно, и продолжал дымить, ничего не спрашивал, только слушал. Наконец, Жирик выдохся и начал клевать носом: вино, хоть и слабенькое, плохо ложится на свежеполученные пиздюли. Жирика отправили спать, и сходняк угловых рассосался по своим делам.