110
- Да возьмите любого кандидата в президенты России,
которые баллотировались вместе с Ельциным, исключая разве
Жириновского, - ответил Якубенко, - хоть Рыжков, Тулеев или
Макашов. Это честные патриоты, порядочные и, как вы
говорите, совестливые. Особенно Николай Иванович Рыжков.
Будь он президентом, страна уже вышла б из этого бардака.
- Возможно, вы правы. Но вот почему-то избиратели
предпочли Ельцина, - сказал владыка.
- Избирателям заморочила голову продажная, желтая,
сионистская пресса. Мировой сионизм, масонство, западные
спецслужбы бросили все свои силы и средства - только чтоб
провалить Рыжкова. Оболгать, опорочить. Они же понимали,
что Николай Иванович - это шанс для России, чего не могли
понять обыватели с куриными мозгами и совсем безмозглые
юнцы. - Друзья, товарищи, господа, вы опять начинаете новую
дискуссию, которой не будет конца. А не лучше ли нам,
дорогой генерал, поблагодарить владыку за гостеприимство и
откланяться? - предложил Иванов.
- Нет, друзья, так не годится, - засуетился владыка. - А
чай, кофе? Праздничный торт. Да вы что? Нет, я вас не отпущу
пока не отведаете торт.
Кофе пили в кабинете за длинным журнальным
столиком. Здесь, как и в гостиной, было много книг и две
старинные иконы без окладов. В углу также горела лампадка
за красным стеклом. Пахло глицерином и еще каким-то
благовонием. Над письменным столом в небольшой изящной
рамочке цветная фотография покойного патриарха Алексия
(Симанского). На столе в раскрытых двух коробочках два
бронзовых медальона: один с рельефным изображением
святого князя Владимира, отчеканенный в память тысячелетия
Крещения Руси, другой - барельеф покойного патриарха
Пимена. Про себя Иванов отметил, что Алексий (Симанский) и
Пимен были почитаемы в этом доме. За кофием о политике не
говорили.
Простившись с епископом, Иванов и Якубенко вышли на
улицу. Вечерело. Над Москвой по-прежнему висела плотная
пелена моросящих туч. До метро шли молча. Возле арочного
входа в метро, прежде чем проститься, Якубенко спросил:
- Как у вас прошла встреча с Тамарой? Что-то она не
звонит. .
- И правильно делает. Я же не просил тебя присылать ее
ко мне. Это во-первых. Во-вторых, ты сказал мне по телефону,
111
что вы едете. Вы - значит вдвоем. Ты это сделал
преднамеренно. И совсем некстати.
- Но я не хотел вам мешать.
- Чему мешать?
- Я думал, что вам лучше будет без меня.
- Ты плохо думал... обо мне и о ней.
- Случилось что-нибудь?
- Вот именно - "что-нибудь", - мрачно и раздраженно
ответил Иванов. - Я прошу тебя - не пытайся, пожалуйста,
набросить на меня семейный хомут. Я не созрел еще для него.
А когда созрею - сам влезу в этот хомут без посредников.
- Ну, извини, приму к сведению.
- Привет супруге и будь здоров. Кстати, портрет твой
отформовал. Надо решить, в каком материале переводить. Но
об этом потом. Созвонимся.
Войдя к себе в мастерскую, Алексей Петрович
почувствовал усталость. Он решил вздремнуть с часок и уже
было пошел в спальню, как зазвонил телефон. Звонил швед -
коллекционер изобразительного искусства, с которым Иванов
встречался у себя в мастерской. Этому господину приглянулась
на выставке его "Первая любовь" и он пожелал купить ее для
своей коллекции. Выставка уже закрывалась, и теперь
скульптура опять возвратилась в обитель своего творца,
поскольку у нашего Министерства культуры не нашлось денег,
чтоб приобрести ее у автора. Иностранец предложил Иванову
три тысячи долларов наличными, прямо из рук в руки. Алексей
Петрович сказал, что он подумает, и дал ему свою визитную
карточку, попросив позвонить через неделю. Он не спешил
расстаться со своей "Первой любовью", он знал ее подлинную
цену. Но в то же время нелегко жить на пенсию, особенно
сейчас, когда наше искусство оказалось в финансовой
несостоятельности. А швед, видно, был очень заинтересован
поскорее заполучить - и по дешевке - подлинный шедевр.
Швед уверял, что неожиданные обстоятельства вынуждают его
срочно возвращаться на родину, и поэтому он хотел бы сегодня
получить скульптуру. Иванов сказал, что за три тысячи он не
продаст свою работу.
- А за сколько вы хотите? - послышался не очень
любезный вопрос.
- Десять тысяч долларов, - твердо сказал Иванов.
- Пять тысяч и ни цента больше. - Голос шведа
раздражен.
После небольшой заминки Иванов сказал: "Приезжайте".
112
Так состоялась эта сделка, и "Первая любовь" Алексея
Иванова уплыла за рубеж.
В тот вечер он поздно лег в постель, но сон пришел к
нему только в четвертом часу. Он не находил себе места.
Какие-то не связанные мысли атаковали его и отскакивали, как
горох от стенки, оставляя на душе неприятный осадок. И
прежде всего - уплывшая в Швецию скульптура. Конечно, по
нынешним временам и пять тысяч долларов - это большая
сумма, по рыночному курсу - полмиллиона рублей. Но что на
них купишь? Приличный автомобиль, который через несколько
лет выбросят на свалку. А настоящие шедевры искусства
бессмертны. А он продал шедевр, может, первый и последний
взлет неповторимого таланта. И что значат пять тысяч, когда
там, "за бугром", платят миллионы долларов за какой-нибудь
"Подсолнух".
"Продал первую любовь, - горестно подумал Иванов,
иронизируя над самим собой. - За доллары продал. Кто меня
осудит? Лариса? А по какому праву? Она первая предала
меня, так что мы квиты". Но это "квиты" не давало утешения:
он ощущал в себе что-то ноющее, трудно объяснимое, словно
он неосознанно оторвал от самого себя какую-то дорогую
частицу и так, походя, бездумно выбросил ее, а теперь
спохватился и пожалел. Не денег пожалел - просил десять,
получил пять тысяч, - пожалел об утрате того, что было для
него больше, чем удачная скульптура. Это была очень важная
частица его биографии, его жизни. "Она предала, а я продал -
вот и расквитались", - повторил он вслух навязчивую фразу.
За полночь он встал с постели и вышел в зал. Тумба, на
которой стояла его "Первая любовь", была пуста и напоминала
квартиру, из которой навсегда уехали хозяева, и эта пустота
рождала щемящую тоску. Тогда он пошел в "цех" и сразу - к
незаконченной композиции "Девичьи грезы". Изящная
безликая фигура молодой женщины с ромашкой в руке,
казалось, умоляла его быстрее "олицетворить" ее, вдохнуть в
эту застывшую классическую плоть душу, оживить ее. Когда ж
она придет - молодая, красивая, с лицом и взором, осененным
небесной мечтой? Она обещала, но вот же не спешит. Маша
обещала прийти посмотреть его работы, но согласится она
позировать, это еще вопрос. А он почему-то верил и был
убежден в положительном ответе. Он вспомнил ее чарующий
голос, неторопливую речь, вспомнил загадочный блеск ее глаз.
Он представил уже законченную композицию "Девичьи грезы",
увеличенную в пять раз, отлитую в бронзе и установленную у
113
городского пруда южного города (был такой заказ городских
властей), а также беломраморную музейную, небольшого
размера и подумал: "А может, завтра позвонить Маше,
напомнить, что глина сохнет?"
И с этой мыслью он удалился в спальню.
Глава шестая
ДЕВИЧЬИ ГРЕЗЫ
1
Очередной брифинг в Министерстве внутренних дел, как
и все другие, был посвящен борьбе с преступностью,
захлестнувшей мутным и кровавым потоком всю страну.
Журналистов, впрочем, как и все население, интересовал один
главный из главных вопросов: когда милиция наведет порядок,
в частности в Москве, и есть ли хоть какие надежды.
Атакованный со всех сторон вопросами журналистов
заместитель министра не сказал ничего утешительного, кроме
констатации: да, преступность растет, притом возросли тяжкие
преступления: грабежи, убийства, нанесение телесных
повреждений, изнасилование. На брифинге Маша Зорянкина
представляла свою в самом деле независимую газету,
отражавшую позиции центристов, с некоторым уклоном в
вопросы православия и духовности. Неожиданно для себя
среди журналистов она увидела знакомого - Виктора Панова, с
которым училась на факультете журналистики. Панов когда-то
даже пытался за ней ухаживать, уверял, что у него к ней
серьезные намерения, но получил совершенно категорическое
"нет", женился не студентке медицинского института и вскоре с
молодой женой уехал в Израиль по вызову ее родителей.
Появление Виктора Панова на брифинге вызвало у Маши
некоторое любопытство, и прежде всего вопрос: прессу какой
страны представляет этот до крайности посредственный
репортер? Скорее всего Тель-Авивской, так как совсем
недавно были установлены дипломатические отношения с
государством Израиль. Панов несколько раз поднимал руку,
чтобы задать вопрос, но микрофон перехватили более
шустрые. Наконец он получил слово и представился: "Эмиль
Панкинд - российское телевидение".
Маша была сражена: "Эмиль Панкинд?" Не может быть,
что за наваждение? Она хорошо знала Виктора Панова и не
могла ошибиться, тем более что были они совсем рядом. Это
114
превращение Саввы в Павла рождало изумление и острое
любопытство. Получив ответ на свой в общем-то не
существенный вопрос, Виктор Панов, довольный собой, с
видом победителя обвел взглядом коллег и тут глаза его
скрестились с недоуменными глазами Маши. Он совсем не
смутился, как ни в чем не бывало приветливо улыбнулся,
вежливо кивнул и после окончания брифинга оказался рядом с
Зорянкиной, опередив ее суетливым градом слов: "Рад тебя
видеть. А ты ничуть не изменилась, даже похорошела. Ты от
какой газеты или агентства?" Маша только успела назвать
свою газету, как он опять с той же стремительной
поспешностью: "Как семья? Ты не вышла замуж? Давай
зайдем в ресторан, поговорим. У меня есть "зелененькие". И
вообще нам надо давно пообщаться, я искренне рад встрече.
Для меня это так неожиданно и приятно".
"Для меня неожиданно вдвойне, - успела вставить Маша.
- Но я не знаю, как тебя сейчас называть?" - В голосе ее
звучала едкая ирония. Но его это не смутило. "Ах, вот ты о
чем. Да там, в Иерусалиме, пришлось поменять имя и
фамилию, но душу поменять оказалось невозможно, - он
беспечно заулыбался крупными зубами, - и я решил
возвратиться в родные пенаты. А во второй раз менять имя не
стал, тем более что теперь пятый параграф потерял всякий
смысл. Считай, что то был псевдоним", - и на свежем лице его
играла невинная располагающая и доверительная улыбка.
Виктор-Эмиль сообщил, что с женой развелся, так как она
отказалась возвращаться в Россию, и намекнул, что намерен
обзаводиться новой семьей и полушутя прибавил: "Так что
прими к сведению, поскольку мы оба теперь свободны от
брачных уз и можем вернуться к прошлому. Как?" "Не было у
нас прошлого и будущее не светит", - язвительно улыбнулась
Маша. "Почему?" - всерьез спросил он. "Да хотя бы потому, что
увезешь ты и меня в Израиль или во Францию, а потом
бросишь". "Ну, тебе это не грозит. А насчет Франции - идет.
Такая мысль во мне родилась давно. Главное, что есть
возможность ее осуществить. Я имею в виду материальную
базу. Соглашайся не раздумывая".
И все так на полусерьезе с веселой дружеской
улыбочкой. "А то знаешь, Маша, бросай свою паршивую
газетенку и переходи к нам на теле. Я сделаю тебе протекцию".
- Тон его покровительственный, а глаза, как и прежде,
недоверчивые, блуждающие. Маша посмотрела на него
вызывающе, зрачки ее расширились и, не совладав с собой,
115
она ответила резко и угрюмо: "Спасибо Виктор-Эмиль, я свою
паршивую газетенку не променяю на твое пархатое
телевидение", - она надеялась что ее оскорбительные слова
положат конец их диалогу и случайной встрече. Но ничего
подобного: Панкинд спокойно проглотил ее дерзость и не
высказал чувства обиды и неловкости, пробормотав
примирительно с заискивающей улыбочкой: "Не будем
пререкаться. Ты извини меня, у меня невольно и совсем
безобидно сорвалось. Сейчас такое время, что любая
конфронтация рождает ожесточенность, а это, поверь мне,
опасно для обеих сторон и вообще".
Маша с холодной брезгливостью смотрела на него и
невольно вспоминала того, прежнего, институтского Виктора
Панова, который держался надменно, то с лисьей
вкрадчивостью, смотря по обстановке. Был он подозрителен и
льстив, высокомерен и сластолюбив, пошл и разнуздан. "Да,
он нисколько не изменился, этот Виктор-Эмиль". А он
продолжал, не повышая тона, грудным заунывным голосом:
"Если я правильно мыслю, ты ведешь криминальную хронику?
Хочешь, я подарю тебе потрясающий материал, сенсация,
пальчики оближешь, как говорили мы в студенческие годы. Для
телевидения не подходит, но очерк, репортаж прозвучит.
Представь себе: два брата-кооператора. Сколотили миллион
или несколько миллионов - кооператив посреднический. Сама
понимаешь - на производительном столько не заработаешь,
одного похитили, потребовав выкуп. Ну а дальше - такой
детектив, что никакой фантаст не придумает. - Он быстро
достал свою визитку и на обороте написал телефон и имя
одного из братьев-миллионеров и протянул ей: - Сошлись на
меня, встреться с ним, и он тебе расскажет весь
сногсшибательный детектив". Он так настойчиво и дружелюбно
предлагал этот маленький прямоугольник визитки и взгляд его
был таким невинным и добрым, что она не могла отказать и
положила его визитку к себе в сумочку. Он сделал развязную
попытку чмокнуть ее в щеку, но Маша уклонилась от поцелуя
резким движением головы. В глазах Панкинда сверкнул
злобный огонек: и он на прощанье сказал с холодной
настойчивостью: "Там мой телефон. Будет нужда - звони, не
стесняйся. Все мои предложения остаются в силе".
В троллейбусе, по пути домой, Маша подумала: "О каких
это предложениях он говорил? Ах, да - на телевидение
приглашал, на пархатое, - она внутренне рассмеялась. - И еще
116
делал предложение поехать во Францию. В качестве?
Очевидно, жены. Дурак. Индюк с воспаленным самолюбием".
На другой день вечером на квартире Зорянкиных
раздался телефонный звонок. Звонила Машина
одноклассница по школе Марлен Китаева, с которой она не
виделась уже лет пятнадцать. В школе они не были подругами
и не поддерживали знакомство после школы, и это удивило
Машу. Тем более что Марлен начала разговор так, словно они
расстались только вчера. "Сегодня я встретила Виктора
Панкинда", - весело сказала Марлен. "Эмиля Панкинда", -
поправила Маша. "Это одно и то же, - почему-то рассмеялась
Марлен. - Он мне сказал, что встречался с тобой и что ты
работаешь в какой-то церковной газете. Я удивилась, ты что, в