- Да-да, не банально, а скорее книжно. Я тоже знаю вас
сотню лет.
И они оба вдруг, как по команде, раскатисто рассмеялись.
Смеющийся маленький рот Маши обнажал ровные белые
зубы, а смеющиеся глаза Иванова забавно, как-то по-детски
щурились. Так они стояли друг против друга, ощущая
притягательную теплоту, позабыв о незаконченной фразе
Алексея Петровича. Наконец он вспомнил:
- Так о чем мы? Да, о Боге и бессмертии души. Не
хотелось бы на такую серьезную тему говорить походя.
Давайте перенесем на "попозже"? Хорошо?
- Согласна. А теперь вы покажете мне свою мастерскую,
или, как сказала мне мама, ваш "цех". Я ж говорила вам на
выставке, что не представляю технологию вашей профессии.
В "цеху" внимание Маши сразу же привлекла композиция
"Девичьи грезы".
- Как интересно, - воскликнула Маша вполне искренне. -
И как вы лепите - с натуры вот этих обнаженных. - Иванов
молча кивнул. - И где вы их берете?
- Есть специальная организация - цех натуры. Мы
вносим положенную плату за час, за два, ну сколько
потребуется. Вот эту композицию я назвал "Девичьи грезы".
- Гадает на ромашке: любит-не любит. Название
поэтичное. И фигура девушки очень мила. Кто она?
- Жена сексолога. - Ироническая улыбка заиграла в
глазах Иванова.
- Вот даже как? А муж знает?
136
- Она говорит, что не знает.
- Осталось вылепить лицо и руки?
- В этом вся загвоздка. Природа допустила дисгармонию:
при отличной фигуре подкачали руки, главным образом
пальцы.
- А лицо?
- Ее лицо вообще не годится, хотя оно и
привлекательное, даже броское. Но в нем нет образа,
романтики, напряженного ожидания, мечты. Понимаете?
- И что же вы будете делать?
- Буду искать другое лицо и руки. Здесь нужны тонкие
пальцы. Такие, как ваши.
Она загадочно улыбнулась прямо ему в лицо и снова
перевела оценивающий взгляд на композицию, обронила, как
мысль вслух:
- Девичьи грезы... Забавно... И великолепно. Может
получится очаровательная и психологически глубокая вещь.
Если, конечно, вы найдете соответствующее лицо.
- Только с вашей помощью, - как бы между прочим
закинул он "удочку". Она никак не отреагировала ни словом, ни
жестом. Лишь бледные щеки ее слегка порозовели. Без слов,
она отошла от "Девичьих грез" к полочкам, на которых стояли
выполненные в пластилине композиции. Среди женских фигур,
одиночных и групповых на сколоченной из ящиков подставке
она увидела мужскую композицию более крупного размера,
чем те, пластилиновые. Она была выполнена в глине совсем
недавно, несколько дней тому назад. Только сегодня утром,
ожидая Машу, Иванов снял с нее целлофан, и глина была еще
влажная. Маша замерла у этой композиции и содрогнулась.
Тощий, изможденный человек с обнаженной головой сидит на
мостовой с протянутой к прохожим дрожащей рукой. Рядом
лежит костыль и старая потрепанная шапка-ушанка, в которой
поблескивают несколько медных монет. Впалую грудь ветерана
украшают боевые ордена и медали. Сзади него, как фон,
натянутое полотнище, на котором неровными буквами
начертано: "Будь проклята перестройка". Неповторимо
выразительно лицо ветерана. В его искаженном от душевной
боли худом, суровом, как бы застывшем с полуоткрытым ртом,
нет мольбы и просьбы, как нет ее и в выдающих гневом и
ненавистью больших глубоких глазах. Весь облик его - это
трагический крик измученной души, попранной надежды,
истерзанной плоти, оплеванной и растоптанной совести и
веры. И месть, беспощадная, лютая, не приемлющая покаяния
137
и милосердия. И обращение к потомкам, к будущим
поколениям: помните гадов-предателей всегда - и ныне, и
присно, и во веки веков.
Несколько минут Маша стояла в застывшем молчании,
словно вселенская боль, мысли и чувства ветерана войны
вошли в ее душу и стали ее болью, возбудили сострадание.
Глаза ее потемнели и затуманились, окаменелое лицо,
чувственный маленький рот плотно сжался, изящная девичья
грудь возбужденно вздымалась, тонкие, просвечивающиеся
ноздри нервно трепетали. "Она была прекрасна в эти минуты",
- скажет потом сам себе Иванов. Затем Маша как-то
неожиданно резко повернулась, сделала стремительное
движение к Иванову и, сказав, "Можно вас поцеловать?", не
ожидая разрешения порывисто прильнула нежными губами к
его щеке. Губы ее были теплые, ласковые, они расплескали по
всему телу Алексея Петровича давно позабытый аромат
страсти и благоденствия, волнующий порыв нежности и ласки.
Он посмотрел на нее верным и тающим взглядом и тихо
спросил:
- Вам нравится? - Вопрос, конечно же, был излишним, но
она ответила:
- Это страшно, жутко. У меня нет слов.
- Вам не кажется, что здесь есть налет плакатности,
агитки? Вот эти слова о перестройке? Может, их убрать? И без
них все ясно. Я назвал: "Нищий ветеран".
- Я бы не стала убирать, - раздумчиво произнесла Маша.
- Слова эти не лозунг, а крик души. Без них все ясно сегодня. А
через двадцать, пятьдесят, сто лет зрителю не будет ясно, к
какому времени это относится. К сорок шестому или к
девяносто второму году? Ну, а что касается агитки, вспомните
репинских "Бурлаков на Волге". Разве там агитка? Там, как и
здесь, трагедия жизни, жуткая действительность. Только у вас
еще страшней.
Он согласился с ее доводом и был очень рад. Во-первых,
говорил он сам себе, у нее хороший вкус, она хорошо
разбирается в изобразительном искусстве (вспомнила Репина);
во-вторых, она его единомышленник в отношении
перестройки. Говоря откровенно, ожидая встречи с Машей, он
опасался, что в наше расколотое разбродное время, когда
общество барахтается во лжи, они окажутся по разные
стороны баррикад. Тем более, думал Иванов, Маша -
журналистка, а эта "публика", за небольшим исключением,
лакейски усердствует перед преступной властью Ельцина.
138
- Я плохо знаю ваше творчество, - говорила Маша не
отходя от нищего ветерана, - но мне кажется, это произведение
ваша вершина. Вы долго над ней работали?
- Три дня и три ночи. Родилось это на одном дыхании.
Сюжет этот, действительно страшную трагедию нашего
времени, я взял у самой жизни. Пройдите по московским
улицам, и вы увидите десятки, сотни подобных сюжетов. Я
лишь воплотил кусочек действительности в художественный
образ. И знаете, позировал мне вот этот самый нищий. Я
ничего не прибавил и не убавил. Я был потрясен. Я сам
ветеран войны, мне все это до боли близко. Понимаете,
Машенька, сердце кровью обливается, когда видишь и знаешь,
в какую бездну отбросила нас преступная шайка
авантюристов, лакеев империализма, агентов ЦРУ. Я убежден:
Горбачев и иже с ним - это агентура ЦРУ, платная.
Она слушала молча, слегка кивая головой в знак
согласия. Ее тонкая, чувствительная душа все последние годы
с болью воспринимала трагедию, которую обрушила
перестройка на ветеранов войны. Оба ее деда - по матери и по
отцу - не вернулись с войны. И эту боль души, свой
благородный порыв она инстинктивно выплеснула на автора
скульптуры "Нищий ветеран" в своем страстном огневом
поцелуе. Она не сводила пытливого взгляда с его глаз,
стараясь проникнуть в его душу, понять как художника и
человека. Собственно говоря, как художника она уже знала и
полюбила хотя бы за три его работы - "Первую любовь",
"Женский пляж" и "Нищего ветерана". Название последней
скульптуры ей не понравилось: она считала, что оно выражено
точно в словах "Будь проклята, перестройка". Но не хотела
сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское
самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и
Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его
возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько
взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое
волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй
и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это
чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он
говорил:
- Хочу отформовать в гипсе, потонировать под бронзу и
предложить на весеннюю выставку.
- А примут? - полюбопытствовала Маша с сомнением.
- Кто их знает. А вдруг? Но я боюсь другого: принять-то
примут, да изломают, поколют, изуродуют. Гипс - он хрупок,
139
ломок. А они вон и бронзу сшибают и уродуют. Вандалы. Дикое
племя вандалов. А перенести в материал, отлить в бронзе не
успею, да это и невозможно по нынешним временам - и
дорого, и хлопотно. Хотя можно было бы пустить в это дело
валюту, полученную за "Первую любовь".
Из "цеха" они возвратились в гостиную. Пока Маша
рассматривала выставленные там работы - ей понравилась
акварель "Васильки", - Иванов быстро, проворно накрыл стол
для кофе. Поставил бутылку портвейна, купленную для такого
случая, несколько ломтиков ветчины, открыл банку лосося и
все, что положено к кофе. Маша вела себя просто,
непринужденно, словно она была здесь в десятый раз,
соблюдая элементарную скромность и такт. Иванов теперь уже
без смущения обращался к ней ласкательно "Машенька", что
доставляло ему несказанную радость и было приятно ей. Как
выяснилось за столом, Маша относилась равнодушно к
спиртному и рюмку портвейна растянула на все время встречи.
Разговаривая, они внимательно присматривались друг к другу,
изучали друг друга. Иванов испытывал нескрываемую радость,
он был откровенен, доброжелателен, без тени лукавства или
недомолвок. Привычку к одиночеству и обычную для него
мучительную застенчивость в компании женщин как рукой
сняло. Сказалось в этом простота и общительный характер
Маши и, возможно, в какой-то мере то, что связующим звеном
была Лариса Матвеевна, о которой Маша заговорила сразу, как
только сели за стол:
- Мама мне рассказывала, что проданный вами за
доллары ее портрет вы когда-то подарили ей. Это правда?
Он, конечно, уловил иронический, даже язвительный
оттенок в ее вопросе. Отвечал с безмятежным спокойствием:
- Было такое. Очень давно. Ваша мама тогда была
моложе вас. "К чему это я сказал такую нелепость", - смутился
он.
- А как скульптура оказалась снова у вас?
- Это случилось, когда Лариса Матвеевна, тогда просто
Лариса, предала нашу первую любовь, вышла замуж за
вашего отца и с ним уехала за границу, где вы и родились,
если я не ошибаюсь. Ее портрет, который я назвал "Первой
любовью", был моей дипломной работой. Мне отдала его ваша
бабушка. И я хранил его все эти долгие годы как память о
светлой юности.
- И никогда не выставляли?
140
- И мысли такой не было. У меня хотели купить его -
Министерство культуры. Я решительно отказался.
- Почему?
- Не знаю. Он был очень дорог для меня. - Несмотря на
утомленный, виноватый вид его (так показалось Маше), глаза
Алексея Петровича смотрели открыто и прямо.
- Вы очень любили маму? - в глазах Маши светилась
тихая задумчивая печаль.
- Что значит очень? Этого я не понимаю, в подлинной
любви такого не бывает: "очень", "не очень", "чуть-чуть".
Любовь настоящая - всегда "очень". Это пожар души,
необъяснимый и неразгаданный никакими мудрецами. Как
сновидения.
На бледном приятном лице Маши Иванов увидел печать
грусти и понимал, что ей хочется разобраться в чем-то важном
для нее. Конечно же, в давнишних отношениях Алексея
Петровича и Ларисы Матвеевны. Он догадывался, что по
этому поводу у Маши был разговор с матерью, и теперь она
хочет услышать "другую сторону". Но зачем ей это? - мысленно
спрашивал Иванов, но вслух не спросил, боясь показаться
навязчивым.
- И когда мама вышла замуж и уехала за границу, у вас
появилась вторая любовь? - продолжала допрашивать Маша,
разматывая клубок одолевавших ее мыслей.
- К сожалению, нет, - словно терзаясь угрызениями
совести, ответил Иванов.
- Почему "к сожалению"? Разве это не от вас зависит?
- Думаю, что не от нас. Скорее от судьбы. Это же стихия,
не подвластная нам и необъяснимая. Часто любовь мы путаем
с симпатией, с половым влечением. Любовь - слишком тонкая
материя. Она возникает вдруг, как стихия и требует ответа
такой же силы. Безответная любовь рождает трагедию.
- И что ж, за сорок лет, как вы расстались с мамой, на
вашем пути не встретилась женщина... - Она не закончила
фразу. - Женщины встречались, но любви не было.
Встретилась подруга Ларисы Матвеевны - Светлана, которая
стала потом моей женой. Но любви не было. И, как вы,
наверно, знаете, мы разошлись.
- Со слов мамы я знаю, что вы разошлись давно. И с тех
пор храните гордое одиночество?
Ее настойчивые стремительные вопросы, похожие на
допрос, нисколько не раздражали, а лишь забавляли Иванова.
141
Он относил это насчет журналистской привычки Маши. И
решил продолжать этот диалог, в котором усматривал
таинственную преднамеренность.
- К одиночеству меня вынуждает моя профессия. Я -
затворник, и меня это нисколько не тяготит. Я чувствую
наслаждение в работе, а иногда даже какой-то азарт. Я вам
говорил, что вот того нищего ветерана сделал на одном
дыхании. Может, где-то моя любовь и бродит и ждет нашей
встречи. Я вот думаю, что Господь, ну - природа,
распорядились так, что каждому мужчине предназначена не
любая, а именно его женщина с одинаковыми вкусами,
взглядами, характерами, где полная совместимость и
гармония. Тогда и любовь возникает сама собой, стихийно.
Настоящая любовь совестлива, я бы даже сказал - стыдлива.
Она не кричит о себе, она застенчива и молчалива и выдает
себя взглядом, глазами, случайным прикосновением, от
которого словно электротоком бьет.
"Это он о себе: совестлив, застенчив, - размышляла
Маша. - Он, наверно, не способен первым признаться в любви,
а не каждая женщина сумеет прочесть в его глазах любовь. А
он - человек добрый, душевный и честный, и, конечно же,
душа его тоскует и ждет ответа. Просто ему не везло, не
встретил на своем пути ту, о которой мечтал, образ которой
создал в своем богатом воображении. И его обнаженные
женщины - это его мечта, светлая, целомудренная и высоко
благородная. В этой обители господствует культ женщины,
гармонии, возвышенного и прекрасного". Вслух она сказала:
- Но не редки случаи, когда супруги, так сказать,
исповедуют разную веру и даже в разных партиях состоят, а
семьи у них благополучные и отношения между ними добрые,
уважительные.
- У меня со Светланой, моей бывшей женой, тоже были
уважительные отношения, а любви не было.
- Говорят, что любовь, о которой мы с вами толкуем, это
анахронизм, - поддразнивала Маша.
- И вы с этим согласны? - в его голосе звучала
настороженность и даже тревога. Она это поняла, прочла в его
глазах.
- Я - нет, я старомодна и консервативна. Я имею в виду
ту молодежь, которой сегодня по двадцать.