Во время всей беседы она внимательно наблюдала за
ним, чутким сердцем умной женщины чувствовала его
радужное настроение, душевный подъем, склонность к
142
самоанализу, понимала, что задевает в его душе долго
молчавшие струны, что он весь переполнен нежностью, и от
таких мыслей она сама погружалась в сладостное блаженство.
"Да, я ему нравлюсь и мне он симпатичен, - признавалась она
себе. - Он, конечно же, очень цельная и тонкая натура,
цельный как человек и художник. Он умеет владеть собой,
сохранять покой истинно глубокого чувства, но его
задумчивость и ласковая грусть выдают то сокровенное, что он
тщетно пытается скрыть, делая над собой усилия". Ее
поражало и даже изумляло, что, несмотря на большую разницу
в возрасте, она чувствует себя на равных, с ним ей легко и
свободно. Удивляло ее и то, что будучи сам откровенным, он
не проявляет интереса к ее жизни. Что это - деликатность,
скромность? Или безразличие?
- И вас не тяготит одиночество? - опять спросила она.
Он неопределенно пожал круглыми, крепкими плечами,
стараясь разгадать, что кроется за этим вопросом, заданным
второй раз. Ведь он уже отвечал ей: нет, не тяготит. Зачем она
повторяет, какого ждет ответа? Может, этого:
- Иногда нахлынет тоска по чему-то несостоявшемуся, от
чего жизнь кажется неполноценной, - задумчиво произнес он. -
Встречались, конечно, женщины, желающие связать со мной
свою судьбу. Даже был такой случай совсем недавно. - Легкая
ирония сверкнула в его глазах и сразу погасла. - Честная,
симпатичная женщина-врач. Муж погиб в Афганистане. - В
тихом голосе его звучала неподдельная сердечность, а
исполненный томления и нежности взгляд был устремлен
мимо Маши, куда-то в дали дальние, образовав паузу.
- И что же? - нарушила молчание Маша.
- А ничего. Померила мне давление и ушла. - Затаенная
улыбка затерялась в его усах. - Давление оказалось
нормальным. Не было пожара сердца, на который она,
очевидно, рассчитывала...
- Да, представляю: это ужасно. - Блестящие огневые
глаза Маши сверкнули манящей улыбкой. - Это даже жестоко с
вашей стороны.
- Возможно, - податливо отозвался он и тут же добавил: -
Зато честно и благородно.
"Да, в честности и благородстве ему не откажешь", -
решила Маша.
- Ну, а если б возник пожар в вашей душе?
- Тогда конечно. Но это теория. А практика говорит, что
мой поезд ушел.
143
- Не понимаю - почему?
- Возраст, - кратко обронил он.
- Чепуха. Пушкин говорил: любви все возрасты покорны.
- То говорил мальчишка, далеко не доживший до моего
возраста. Откуда ему было знать?
- Представьте себе не теоретически, а практически, что у
вас оказалось бы ненормальное давление и возник пожар, что
бы случилось?
- Вероятно, любовь, - ответил он, смущенно
улыбнувшись.
И они оба рассмеялись, звонко, весело, заразительно.
Иванову нравился несколько наивный допрос Маши, он охотно
отвечал на ее вопросы, подавляя в себе желание самому
"перейти в наступление", атакуя ее своими вопросами. И вот
этот неожиданный смех создал доверительную, дружески
задушевную атмосферу абсолютной раскованности,
взаимопонимания и сердечной теплоты. Получилась
продолжительная пауза, которой воспользовался Алексей
Петрович. Он заговорил как бы сразу на полушутливой,
приветливой, вежливой ноте:
- А позвольте и вам задать, прекраснейшая мадонна, те
же вопросы, которые вы адресовали мне. Почему вы, молодая,
красивая женщина, в расцвете своих жизненных сил и не
замужем?
- У меня маленький ребенок, моя Настенька. Мне ведь
нужен не только муж, но и отец моей малютки. Он должен
относиться к ней, любить ее так, как родную дочь. И она
должна чувствовать.
- Мне кажется, человек, который будет любить вас, не
может не любить вашу дочь, - сказал Иванов. - Это же
естественно.
- Да, естественно в теории, - быстро подхватила Маша,
сделав нечто похожее на протестующий жест. - На практике, в
жизни, все получается по-иному. Заранее же не узнаешь, в
душу не заглянешь, не спросишь, как ты будешь относиться к
моему ребенку? А если и спросить? Где гарантия, что он
ответит честно? Нет, Алексей Петрович, это сложный и очень
тонкий вопрос.
Она была признательна ему за то, что он из
деликатности не спрашивал об отце Настеньки. Ей не хотелось
еще раз тревожить почти зажившую душевную рану. А он
слушал ее с трепетным вниманием, наблюдая, как меркнут и
туманятся ее большие, с душевным отблеском глаза, ловил ее
144
неторопливые слова, в которых проскальзывала тихая печаль,
непоколебимая вера и вместе с тем какая-то детская
незащищенность. Он ощущал в себе волнующее ожидание
чего-то необыкновенного, нового, как ее неожиданный поцелуй
там, в "цехе", у скульптуры нищего. Их разговору не было
конца, он длился без долгих пауз, и оба старались как можно
больше сказать друг другу о себе, о своих пристрастиях и
вкусах честно, откровенно, как на исповеди. Говорили об
экстрасенсах и поэтах, и, конечно же, о проклятой
перестройке, о которой говорят все кругом. Он предложил
вылепить ее портрет, и Маша без колебаний согласилась
позировать. Даже условились начать работу через день.
Иванов проводил Машу до метро. Прощались, как
старые, добрые друзья. Не выпуская его руку и глядя в его
глаза ласково и нежно, она сказала:
- Вы заходите к нам. Мама будет рада. Я познакомлю
вас с Настенькой.
- А вы Настеньку приведите ко мне в мастерскую. Я
научу ее работать с пластилином. Будет лепить разных
зверюшек. У детей это получается очень забавно.
Она пообещала, и глаза ее светились тихой благодарной
улыбкой.
3
От Иванова Маша вышла с чувством неосознанной
окрыленности: на душе было торжественно и просторно. Она
собиралась заехать в редакцию, но в пути передумала - что-то
смутное, но доброе тянуло ее домой, и она легко подчинилась
этому зову. От проницательного взгляда Ларисы Матвеевны не
ускользнуло необычное состояние дочери. Глаза ее
возбужденно и весело искрились, свежее лицо сияло
радостью, и вся она казалась какой-то легкой, приподнятой,
как человек, которому нежданно улыбнулась удача. Едва
переступив порог и торопливо сняв с себя пальто и сапоги, она
подхватила Настеньку на руки, нежно расцеловала ее,
приласкала и пообещала прочитать книжку.
- Обедать будешь? - спросила Лариса Матвеевна,
пытливо всматриваясь в дочь.
- Нет, спасибо, мама, я перекусила у Иванова, - певуче
ответила Маша, удаляясь с Настенькой в детскую комнату.
- У какого Иванова? - с деланным удивлением
переспросила Лариса Матвеевна.
- У автора твоей "Первой любви", у Алексея Петровича.
145
- Ты у него?.. Как ты к нему попала?
- Обыкновенно, как и ты - по приглашению.
В веселых глазах Маши искрилась лукавая улыбка.
Лариса стояла на пороге детской комнаты, уставившись на
дочь вопросительным взглядом. Маша поняла этот взгляд и
ответила:
- Представь себе - получила большое удовольствие. Его
произведения - это высокий класс. И сам он - настоящий,
талантливый и самобытный художник. И человек, видно,
добрый, честный, порядочный.
Лестный отзыв Маши задел болезненное самолюбие
Ларисы Матвеевны. Она была уязвлена и приняла слова
дочери с обидой и ревностью.
- Не понимаю, что ты нашла талантливого в его голых
бабах. - Обнаженных, - с легкой иронией поправила Маша.
- Кроме моего бюста я ничего у него стоящего не видела.
- Кстати, тебя он продал... за доллары, - все также
весело проиронизировала Маша, на что Лариса Матвеевна
ответила недоуменным озадаченным взглядом. - Твою
"Первую любовь" купил иностранец, а они зря деньгами не
бросаются. - Маша говорила это как бы между прочим, походя
роясь в детских книжках. - А его нищий ветеран меня просто
потряс. В нем воплощена вся трагедия России, вся боль
народа.
- Нищий ветеран? Я такого у него не заметила.
- А "Три грации" или, как он называет, "Женский пляж" ты
тоже не видела?
- Нет, - сбитая с толку, сдержанно ответила Лариса
Матвеевна, и лицо ее выражало суровое недоумение.
- Он хочет лепить мой портрет, и я согласилась, - весело
сообщила Маша, когда Настенька подала ей свою любимую
книжку про Красную шапочку и попросила прочитать.
Лариса Матвеевна еще минуту постояла в молчаливой
задумчивости, хотела что-то сказать по адресу Иванова, но
передумала и, как бы вспомнив, торопливо сообщила:
- Тебе звонил какой-то Панов. Спрашивал, связалась ли
ты с кооператором? Что за кооператор и зачем тебе с ним
связываться? - Она смотрела на дочь с предостерегающей
озабоченностью и тревогой. Маша не ответила: она читала
Настеньке книжку, и озадаченная Лариса Матвеевна ушла на
кухню.
146
Позанимавшись с дочкой, Маша решила позвонить
кооператору, которого ограбили рэкетиры. Когда она назвала
фамилию Панова, тот согласился встретиться с ней и
рассказать для печати всю криминальную одиссею,
произошедшую с ним и его братом. Звали кооператора
Леонидом Ильичом. Он в категоричной форме заявил, что
встретиться может только сегодня или никогда. День подходил
к концу, а условие "сегодня или никогда" заинтриговало Машу,
и она решила: пусть будет сегодня. Оставив матери (на всякий
случай) номер телефона кооператора, Маша, не теряя
времени, поехала. Офис Леонида Ильича располагался в
центре Москвы в старом доме и состоял из трехкомнатной
квартиры, обставленной без особого шика, но со вкусом.
Принимал журналистку представитель нового зарождающегося
класса в своем кабинете, меблированном скромно: никаких
излишеств, только самое необходимое - письменный стол, два
полумягких кресла, несколько таких же полумягких стульев,
простенький книжный шкаф и сейф.
Внешне этот Леонид Ильич ничем не походил на своего
тезку "несгибаемого миротворца". Это был рослый высокий
блондин лет сорока, голубоглазый, круглолицый, с бегающим
взглядом, отражавшим инстинкт осторожности. Журналистку
принял с провинциальной галантной вежливостью,
демонстрируя свою принадлежность к интеллигентам-
интеллектуалам. Усадив Машу в кресло напротив себя, он
бесцеремонно раздевал ее масляными порхающими глазками,
говорил покровительственным тоном неоспоримого своего
превосходства. Маша включила диктофон.
- То, о чем я вам вкратце расскажу, может стать основой
для увлекательного детективного романа, - начал он,
величественно откинувшись на спинку кресла. Сонное
выражение его лица демонстрировало усталость и
благодушие. - Я предлагал Вите Панову, но он в этом жанре не
дока и рекомендовал вас. Я читал один ваш материал в вашей
газете. Откровенно говоря, я не сторонник вашей газеты, этой
смеси большевизма и поповщины, но ваше творчество мне
нравится. - Усталым и в то же время беспокойным взглядом он
прошелся по всей фигуре Маши и остановился на ее глазах,
закусив губу. После испытующей преднамеренной паузы
продолжал:
- Мы с Юлианом - это мой младший брат - создали
кооператив в самом начале перестройки. Дело у нас быстро
пошло на лад, появились ощутимые результаты в виде
147
солидного по тем временам капитала. Я говорю "по тем
временам", потому что сегодня по сравнению с
преуспевающими Артемами Тарасовыми, Боровыми и другими
китами бизнеса, наши успехи можно считать весьма
скромными. Но тем не менее... Как говорится на юге - там где
сладости, появляются и осы. Появились они и у нас в виде
рэкетиров. Что это за явление, кто они, думаю, нет нужды вам
объяснять. Это - паразиты-уголовники, жестокие, алчные,
лишенные каких-либо моральных принципов и вообще
человеческого облика. Они заманили брата в ловушку,
завязали ему глаза и увезли в один жилой дом не окраине
Москвы. Там они впихнули его в ванную комнату и сняли
повязку с глаз. Это чтоб он потом не смог описать квартиру. От
него потребовали миллион рублей выкупа. Говоря откровенно,
у нас тогда просто не было таких денег. Брата жестоко избили -
это они умеют, и грозили убить, если не получат требуемого
выкупа. Я получил от брата записку, в которой он умолял меня
сделать что-нибудь для его спасения. А что сделать? Надо
платить. Но такую сумму, и за что? Каким-то подонкам, вы
меня понимаете? Миллион! В милицию я не стал заявлять, я
опасался за жизнь Юлика. Эти головорезы, выродки ни перед
чем не остановятся. Я пошел на связь с их представителем.
Начались торги. Я убеждал их, что нет у меня таких денег, я
умолял. Сошлись наконец на половине требуемой суммы -
пятьсот тысяч. Пришлось платить, а что поделаешь? Шесть
дней они держали беднягу в ванной комнате. Можете
представить, что он пережил. Он постарел на десять лет. Он
поседел, седой юноша - поймите. Получив деньги, они опять-
таки с повязкой на глазах вывезли его ночью за город и
оставили на пустынном шоссе. Не буду рассказывать, как он
добирался до Москвы, каких мук ему это стоило: вы можете
себе представить.
Леонид Ильич умолк, скользнул нескромным взглядом по
круглым коленкам Маши, облизал пересохшие плотоядные
губы, прищурился. Маша выключила диктофон. Леонид Ильич
недовольно поморщился. Сказал, кивнув головой на диктофон.
- Нажмите кнопку: главная сказка еще впереди. Пока
была присказка. Придя домой, Юлик поклялся мстить. Я
пытался его отговорить: черт с ними, с деньгами. Хотя пятьсот
тысяч - это полмиллиона! Но жизнь ведь дороже - вы
понимаете. Главное, что остался жив. И как ты будешь мстить,
когда ты никого не знаешь из своих мучителей, ничего тебе о
них неизвестно. Но вы не знаете нашего Юлика. Это Шерлок
148
Холмс и Мегрэ в одном. Сидя в заточении в вонючей ванной,
он пользовался полотенцем хозяина. И мылом, конечно. И что
вы думаете? Нет, вы никогда бы и ни за что не догадались. А
Юлик с его наблюдательностью... Юлик пошел в угрозыск с
официальным заявлением. Дал показания. А что он мог
показать? Улицу, дом, квартиру? Черта с два: он ничего этого
не знал и знать не мог с повязкой на глазах. Ну, описал
словесный портрет рэкетиров. И что? Поди, ищи-свищи в
девятимиллионной Москве, где каждый десятый - уголовник. Я
уже вам сказал о полотенце. А на полотенце бирка, номерок из
прачечной. Вы бы обратили внимание? Нет. И я б не обратил.
А Юлик запомнил, номер запомнил. Это и была та ниточка,
ухватившись за которую, милиция начала разматывать клубок.
Надо отдать должное нашим сыщикам - они профессионалы
высокого класса. Не все, конечно. Но есть среди них Мегрэ. По
номеру проверили все прачечные и всех клиентов - хозяев
полотенца. Нашли. Им оказался некто Федот. Казалось, вот он
- бери его и сажай. Да не тут-то было, оказалось Федот, да не
тот. Обыкновенный работяга. Чист, как стеклышко, и с
милицией никогда не имел никакого касательства. Его на
допрос: покажи свои номерки-бирки. "Пожалуйста, смотрите".
Посмотрели его белье с пометками. Ну и что? Он в