Бог. Твердый орешек. Ускользает, противится. Только мы его
поймаем и раскусим.
В его словах Маша не ощутила осуждения, но все же
спросила:
- Трудный характер? Так, может, не стоит вам мучиться?
- А вы слышали такую фразу: "Муки творчества?" - И, не
ожидая ответа, продолжал: - Это самое прекрасное состояние
души, как любовь.
"Муки любви", - мысленно произнесла Маша, но вслух не
решилась произнести эти слова. И была поражена, услыхав от
него: - Муки любви и муки творчества имеют много общего. Вы
не согласны? - Он явно вызывал ее на разговор, от которого
она попыталась отклониться.
- Мне трудно сравнивать, поскольку не приходилось
творить. "Да он читает мои мысли - муки любви".
- А ваши статьи - разве это не творчество?
- Это ремесло, как и то, что делает сапожник.
Он не ответил. Лицо его приняло серьезный,
озабоченный вид, резче, отчетливей обозначились две
глубокие морщины на лбу, движения пальцев стали плавными,
осторожными, взгляд, который он бросал на Машу,
продолжительным, углубленным. Он творил, колдовал, теперь
уже молча, самозабвенно. Выражение лица его поминутно
162
менялось, переходя из одного состояния в другое. С
любопытством и очарованием наблюдала Маша за этими
вспышками, мысленно повторяя: "Муки творчества - муки
любви. У него молодая, юная душа и нежное любящее сердце.
Муки любви для него, очевидно, позади. А муки творчества он
сохранит до конца своих дней. Что он знает о моем характере?
Говорит - орешек и обещает раскусить. А может, помочь ему?
Чтоб не сломал зубы. С ним легко и уютно. Можно говорить
без конца". - Так вразброд громоздились ее несвязанные
мысли.
- Антракт, - спугнул их звонкий приподнятый голос
Иванова. - Отдохните. Мы работаем уже час, - он протянул ей
руку, чтоб помочь сойти с помоста. - Не устали?
- Нисколько, - бодро отмахнулась она, устремив взгляд
на то, над чем он колдовал, спросила со свойственной ей
деликатностью: - Можно посмотреть?
- Пожалуйста. Только не огорчайтесь: пока это нашлепок,
первый шаг. - Она не огорчилась. Напротив:
"Как интересно, - с умилением думала Маша, стоя рядом
со своей копией, запечатленной в свежей глине. Копия,
впрочем, была еще не точной, но главные черты, не характера,
а внешние - овал головы, пробор волос на обе стороны, тонкий
нос, разлет бровей, маленький чувственный рот, рука с
длинными тонкими пальцами, слегка придерживающая платок,
спадающий с высоких плеч, - все было эскизно, вчерне,
намечено, точно схвачено цепким глазом. - Это я, все мое.
Может, на этом и остановиться?" Ей было приятно. А Иванов
стоял рядом и с обычным авторским волнением ожидал ее
слов. Она одарила его ясным, довольным взглядом и сказала
с легким смущением:
- Вы мне польстили... - В ее словах не было кокетства,
она так думала.
- Чем? - насторожился он.
- Вы сделали меня моложе, чем на самом деле.
- Возможно... чуть-чуть. И знаете почему? Потому что
сегодня вы и в самом деле выглядите моложе, чем вчера,
когда мы встретились у "Детского мира".
- Вчера я была у следователя, а там, как правило,
приятного не услышишь.
Маша прочитала в его глазах тревогу и пояснила:
- По служебным делам. Не забывайте, что я
криминальный репортер. Занималась одним банальным для
163
нашего времени делом: похищение кооператора с целью
выкупа, убийство.
- И его поймали? Убийцу?
- Подручного взяли, осудили. А главный где-то в бегах. -
Почувствовав интерес к этому делу Иванова, Маша вкратце
рассказала сюжет. Когда закончила, он спросил:
- Силанов в бегах, а главарь Сазон - он осужден?
- К сожалению, нет. Главари чаще всего выходят сухими
из воды. Особенно во времена смуты и хаоса. Из своих
наблюдений я пришла к заключению, что с преступностью
всерьез не борются. И делается это преднамеренно - вот что
страшно.
- Выходит, кому-то это выгодно - разгул преступности? -
сказал Иванов.
- Естественно. И не кому-то, а совершенно определенно
- властям. Я считаю, что "оккупационный режим", как называют
некоторые газеты нынешнюю власть, держится на трех китах:
на желтой прессе, на мафиозных структурах зародившегося
класса буржуазии и на уголовных элементах, тесно связанных
с той же буржуазией. Уберите одного из этих китов, и режим
Ельцина падет. А убрать трудно, потому что они преступники и
повязаны одной веревочкой. Потому у нас правозащитные
органы беспомощны, бессильны. Помните, сколько было шуму,
связанного с Чурбановым, коррупцией. Авантюрный Гдлян на
этом сделал себе карьеру, в народные депутаты пролез.
- Да только ли Гдлян? - вклинился Иванов. - А предатель
Калугин - генерал от КГБ? Они не сами пролезали в депутаты -
их туда вводили, как говорит мой друг Дмитрий Михеевич.
Потому и торпедировались законы об усилении борьбы с
преступностью.
- Совершенно верно, - согласилась Маша. - Вы,
возможно, и не знаете - в свое время Горбачев поручил борьбу
с преступностью своему любимому шефу Яковлеву. То есть
пустил козла в огород.
- Такого ж козла тот же Горбачев пустил в другой огород -
назначив руководить разведкой еще одного своего друга, -
опять вставил Алексей Петрович. - Примакова. Кстати - это не
фамилия, а псевдоним.
- Г-мм. Да я вижу, вы человек информированный в делах
политики, - приятно удивилась Маша.
- У меня есть авторитетный политконсультант - генерал
Якубенко Дмитрий Михеевич. Он человек крайний,
прямолинейный, но честный.
164
- Так вот, Яковлев, который Александр Николаевич, -
продолжала Маша, прерванную мысль, - есть еще Яковлев
Егор. Впрочем, это два сапога - пара. Яковлеву было
наплевать на преступность, он ей и не занимался. Он
курировал главным китом - прессой, телевидением.
Дирижировал. Прессу называют четверной властью. У нас же
она первая власть. Ей принадлежит пальма первенства, в том
хаосе, в котором оказалась страна. Она перевернула мозги у
людей, лишила их воли, чести, человеческого достоинства и
просто рассудка. Посредством прессы, радио и телевидения
ловкие скульпторы лепят из людей солдатиков, которые им
нужны. Ленин лепил революционеров, которым приказал
Россию разрушить до основания. И разрушили, начиная с
храмов. До основания. Потом Сталин лепил идейных
энтузиастов - строителей светлого будущего.
- Извините, - перебил Алексей Петрович. - Я один из тех
энтузиастов. Идейных, и верил в светлое будущее. Понимаете
- была вера, была радость в энтузиазме. Среди нас не было
подонков, пляшущих на могилах своих отцов, убивающих за
пачку сигарет стариков, растлевающих и насилующих в
подворотнях и подвалах. Не было! Мы не продавали
Отечество за импортные джинсы. Мы гордились своей
державой. А вот кто, какой скульптор лепил нынешних? Кто?
- Думаю, что и Хрущев, и Брежнев приложили руку.
Вернее, их окруженцы. Они и горбачевых, и ельциных лепили.
Ну а те в свою очередь уже законченных негодяев
воспитывали.
- И воспитывают, по сей день воспитывают, - гневно
воскликнул Иванов. - Воспитывают нравственных дегенератов,
не помнящих родства. Да, мы часто недоедали, недосыпали,
не щеголяли тряпками. Но мы умели ценить подлинно
прекрасное в музыке, в литературе, в живописи. Мы умели
любить нежно, целомудренно. Для нас любовь была свята. А
для нынешних она просто секс. Мы не опускались до зверей и
животных. Фактически не веря в Бога, не зная Евангелия, мы
жили по закону Божьему, изложенному устами апостолов. А что
нынешние знают, кроме рока? Что знают о нашей жизни?
Только то, что вдолбили в их голову нынешние геббельсы.
Между прочим, Гитлер и Геббельс тоже вылепили духовных
убийц, которые жгли наши города и села, вешали стариков и
подростков, насиловали женщин. А теперь ответьте мне,
любезная Мария Сергеевна, в чем разница между Гитлером и
165
Геббельсом, с одной стороны, и Горбачевым и Яковлевым - с
другой?
- Да, видно, у вас хороший политконсультант, - ответила
Маша. - А у меня и консультант по вопросам церкви - епископ
Хрисанф. По некоторым вопросам их позиции резко
расходятся. Я же между ними, как арбитраж: с чем-то
согласен, с чем-то не согласен, что-то беру от одного, что-то от
другого.
- Выходит, вы - центрист? - улыбнулась Маша.
- Ну, если хотите... Но с вами, я полагаю, у меня нет
серьезных разногласий.
- У нас есть не разногласия, а собственные мнения, -
миролюбиво сказала Маша. - Например, о роли Ленина и
Сталина. Но, думаю, мы не станем из-за них ссориться.
- Ни в коем случае. Я ведь не ленинец и не сталинист и
даже не коммунист. И никогда ни из Ленина, ни из Сталина не
делал икон. Я, может, один из немногих скульпторов, который
никогда не делал их портретов. Но я знаю, и это мои
убеждения, что оба они незаурядные исторические личности.
Именно личности. И у каждого из них были свои достоинства и
недостатки.
- Недостатки или преступления? - уколола Маша.
- И преступления, и заслуги. Большие заслуги. Но, чур
меня: не будем спорить. Наш антракт затянулся, давайте за
работу. Еще часок? Не устанете?
- Можно и два. По-моему, с вами нельзя устать. Только
обидно, что мой характер доставляет вам мучения. Вот не
думала, что я - "твердый орешек".
- Мучения? - весело удивился Алексей Петрович. -
Наслаждение. Только наслаждение. Я люблю работать с
твердым материалом. Вылепить пустое ничтожество проще
простого. Вон Вучетич Буденного лепил: там на лице, кроме
усов, гладкая степь, ни одной искорки. А Вучетич умел показать
и глупость, прикрытую усами или орденами. Он был великий
мастер не только монумента, но и портрета.
Маша легко и радостно заняла свой "трон". Она
чувствовала себя свободно, раскованно, словно она давным-
давно знакома и дружна с Ивановым и его обителью (так она
мысленно нарекла мастерскую Алексея Петровича). Здесь для
нее все было ново, интересно и привлекательно. Это был мир
возвышенного и прекрасного, к чему с детских лет стремилась
ее душа, и мир этот создал стоящий перед ней человек,
166
пронзающий ее насквозь огненным проницательным взглядом,
в котором рядом с глубокой мыслью сверкали любовь и мечта.
Этот человек излучал тепло и ласку, с ним было легко и уютно,
как с другом, которому доверяешь сокровенное и веришь во
взаимность, перед кем настежь раскрываешь душу и
чувствуешь пульс его незащищенного и легко ранимого сердца.
Она, пожалуй, с самой первой встречи почувствовала в нем
друга, перед которым разница в возрасте исчезает. Она
догадывалась, что он к ней неравнодушен, читала его мысли,
которых он никогда не решится высказать вслух из-за большой
разницы в годах, - перешагнуть этот барьер не позволит ему
деликатность и совестливость. Во всяком случае, он не
сделает первого шага, будет терзаться и питать себя
надеждой, что этот шаг сделает другая сторона.
Так думала Маша, в упор наблюдая за Алексеем
Петровичем.
Иванов не старался показать себя Маше лучшим, чем он
есть на самом деле: он держался естественно и
непринужденно, как держался с епископом и генералом или с
Тамарой и Инной. Так думал он. Но со стороны все виделось
по-иному. Он был очарован Машей. Что именно очаровало его,
он не мог сказать. Очарование вспыхнуло в нем вдруг,
неожиданно и неотвратно, как ураган, и смутило его самого. Он
стеснялся этого святого чувства, праздника души, будучи
человеком застенчивым и совестливым. Чуткое сердце и
проницательный ум Маши разгадали его состояние, которое он
всеми силами хотел скрыть. И чем больше он старался утаить,
тем явственней выдавал себя излишней суетливостью, лаской
и нежностью, которые звучали в его словах и голосе,
светились в глазах. Он не умел делать комплименты и говорил
чистосердечно все, что думал. Сердцем он восхищался
Машей, а разумом, хотя и смутно, понимал, что есть две Маши
Зорянкиных: одна такая, какой хочет видеть и видит ее он, а
другая та, какой видят ее все остальные. Знал он и то, что у
нее есть свои слабости и недостатки (а у кого их нет?), и
верил, что это совсем не недостатки, а даже достоинства,
потому что она самая прекрасная в этом мире женщина. И
очень важно, что они единомышленники. Она сказала, что есть
разные точки зрения, а не расхождения, но это не столь важно,
это даже интересно, есть о чем подискутировать и прийти в
конце концов к истине. И не надо откладывать "на потом",
когда можно сделать сегодня же после окончания сеанса за
чаем. Так он решил.
167
После перерыва они работали полтора часа.
Подстрекаемая любопытством, Маша легко соскочила со
своего "трона" и ахнула от удивления и радости, как много и
успешно наколдовал Алексей Петрович за последние полтора
часа. Перед ней было ее отражение, не застывшее в глине, а
словно бы живое, дышащее, одухотворенное, в котором
поражали прежде всего глаза, исторгающие любовь и мечту.
Маша не находила слов, чтоб выразить свою благодарность
ваятелю. Она смотрела на Алексея Петровича восхищенно, по
лицу ее разлился радостный румянец, а уста молчали.
- Еще один сеанс - и все будет в порядке, - сказал
Иванов, критически глядя на свое творение.
- Как? - удивленно воскликнула Маша. - А разве здесь не
все в порядке?
- Надо поработать. Чуть-чуть. Мы недолго - часок-
полтора без перерыва. Но это в другой раз. А сейчас будем
чаевничать.
Он был доволен своей работой и без лишней скромности
считал портрет Маши своей большой творческой удачей. Он
даже удивлялся, как быстро ему удалось раскусить "твердый
орешек", потому что это был первый случай в его творческой
практике, когда всего за два с половиной часа он сумел
создать почти законченный портрет. Для него это был своего
рода рекорд.
Чай пили в гостиной, и оба не удивились, что как-то
незаметно начали продолжать прерванный во время перерыва
разговор.
- Давайте уточним наши разногласия, - первым начал
Иванов. Он хотел единомыслия с Машей. - А может, между
нами и нет никаких разногласий. Епископ Хрисанф и генерал
Якубенко решительно расходятся в вопросе о революции
семнадцатого года. А мы с вами?
- Мы, то есть наша газета называет это октябрьским
переворотом, - уколола Маша довольно дружелюбно.
- Ну вы, конечно, говорили, что ваша газета
монархическая, религиозная, антисоветская.
- Отчасти. А вообще главная у нас линия - патриотизм и
русская идея... Разве вы не согласны, что октябрьский
переворот совершили масоны, ядро которых составляли
евреи? Наша редакция получила интересный материал: имена
и фамилии пассажиров, ехавших из Швейцарии через
Германию во время мировой войны в Россию совершать
революцию с Лениным во главе. Всего сто восемьдесят девять
168
человек. Из них русских только девять. Остальные - евреи.
Вожди революции. Там и Зиновьев (Апфельбаум), и
Сокольников (Бриллиант), и Войков (Вайнер), и Мартов