(Цедербаум), и Рязанов (Гольденбах) и целый легион таких же
"пламенных революционеров" - вершителей судьбы России.
Возглавлял масонскую ложу Троцкий (Бронштейн).
- Вы, несомненно, правы в том, что во главе революции
стояли главным образом евреи, - как бы мягко соглашаясь,
проговорил Иванов. - Но ведь народ пошел за коммунистами,
поддержал революцию. А почему? Потому, что жил русский
народ - рабочие, крестьяне - в нищете, в бескультурье. Это я
знаю из жизни своих односельчан, из рассказов стариков. А вы
можете поверить - я носил лапти.
- Но вы родились уже в советское время.
- Да, но не коммунисты повинны в том, что мужик был
темен, нищ, полуголоден. Коммунисты пообещали ему земной
рай, он и пошел за ними. Пошла беднота. Справный
крестьянин, а таких было немало, противился. Особенно когда
его силком в колхоз загоняли. Вроде того, как нынешняя власть
насильно загоняет народ в рынок. Обманывали и тогда,
обманывают и теперь. Погрязли во лжи по самые уши. Вот
теперешняя желтая пресса, или сионистская, как ее называет
мой генерал, на все лады расписывает, как хорошо жилось в
России до революции и как плохо в советское время. А я
думаю, что хуже чем сегодня в России никогда не было. Хотя
много всякого лиха пережил наш народ - и ордынское иго, и
шведских рыцарей, и смутное время Лжедмитрия. Нашествие
Наполеона и Гитлера. Все было: кровь, слезы, пожары и
другие ужасы. Но оставалось государство, держава
оставалась, ее фундамент не разрушался. А нынешние
перестройщики разрушили фундамент.
- А мне кажется, фундамент еще цел и не потеряна
последняя надежда, - сказала Маша. - Хотя то, что происходит
с нашей страной сейчас, похоже на кошмар, на жуткий сон, где
все лишено логики и смысла, поставлено с ног на голову. И
самое страшное, что народ - хотя это уже не народ, а сборище
безвольных, лишенных разума человечиков - позволяет
безропотно собой манипулировать.
- А кто его лишил разума? - быстро отозвался Иванов. -
Вы, пресса. Телевидение. Радио. Впрочем, извините - вашей
газеты это не касается. Но сколько их, патриотических газет?
Раз, два и обчелся. А тех, сеющих ложь, дурман, разврат, - их
сотни, если не тысячи. Мой генерал утверждает, что вся
169
желтая пресса находится на содержании Запада или фонда
Горбачева, хотя это одно и то же.
Маша молчала, погрузившись в невеселые думы. Взгляд
ее, устремленный в пространство, казался отсутствующим, и
сама она была какой-то другой, печально сосредоточенной,
напряженной, сжатой, как пружина. Иванов, с восхищением
глядя на нее, как бы зримо, осязаемо ощущал углубленную
работу ее мысли и ни словом, ни жестом не смел потревожить
ее. Наконец Маша, как бы очнувшись, подняла на него взгляд,
улыбка смущения только на миг сверкнула в ее грустных
глазах, отчего суровое лицо ее сразу потеплело, оттаяло.
Устремив на Иванова тихий печальный взгляд, она медленно,
словно продолжая свои тяжелые думы, проговорила:
- Вы сказали, что разрушен фундамент. Какой
фундамент вы имели в виду? Социализма? - Последнее слово
она произнесла с подчеркнутой иронией.
- Совсем нет. Я имел в виду духовную, нравственную
основу. Разного рода наполеоны, гитлеры для нашего народа
были внешними врагами, интервентами. Против них
поднимался весь духовный, патриотический потенциал народа,
и была это главная сила, которую не сумели одолеть
чужеземцы. Обратите внимание: ни Наполеон, ни даже Гитлер
не имели "пятой колонны", которая бы вонзила нож в спину
России. Их наследники это учли и все предусмотрели. Они
заранее, на протяжении многих лет создавали в нашей стране
"пятую колонну", ядро которой составляли сионисты, а
попросту евреи. - Он вдруг поймал себя на мысли, что
повторяет слова генерала Якубенко. - И начала она
действовать с подрыва фундамента, духовного растления не
одного, а многих поколений. Начали с изоискусства:
абстракционисты, авангардисты; проповедь уродства,
безобразия. Потом в музыке: там уже пошла откровенная
бесовщина - поп, рок и тому подобная мерзость. Все это денно
и нощно заполняло эфир и телеэкраны. Шло массовое
духовное растление, запрограммированное, организованное,
поощряемое отечественными и западными "авторитетами".
Они наступали нагло, цинично, без опаски, пользуясь
поддержкой и покровительством самых высоких властей -
Хрущева, Брежнева. Когда под фундамент заложили
достаточно тола, когда внедрили в сознание людей бациллы
духовного СПИДа, тогда и произвели тот взрыв, который
назвали "перестройкой".
170
- Все это так, и я с вами согласна. Взрыв произошел,
фундамент поврежден, но не разрушен.
Маша посмотрела на него с глубокой солидарностью, и
теплая улыбка затрепетала на ее влажных губах. Произнесла
тихо и нежно:
- Теперь я вижу: мы единомышленники. Я очень-очень
рада этому. Иметь верного друга-единомышленника - это
большое счастье. - Она расчувствовалась. Глаза загорелись и
осветили розовой вспышкой лицо, голос задрожал: - Простите
меня за банальность, но это искренне: у меня такое чувство,
что я знаю вас очень давно.
- Я верю, потому что и сам испытываю такое чувство. -
Он хотел признаться, с каким трепетным волнением ждал ее,
но не решился.
- Мне пора. Настенька ждет. Когда теперь встретимся?
- После праздника, - с непринужденной сердечностью
ответил Алексей Петрович.
- Какой праздник вы имеете в виду?
- Завтра воскресенье, 23 февраля - День Советской
Армии.
- Ах, да... Армии, которой нет.
- Она еще есть. И праздник ее будет. Мы с генералом
договорились пойти к вечному огню у Кремлевской стены.
Почтим память...
На прощание он вручил ей куклу, которую купил вчера в
"Детском мире". Она протянула ему руку, узкую, нежную с
крепким пожатием, не отпуская его руки, сказала:
- От души поздравляю вас с праздником Советской
Армии. - Смутилась в нерешительности. Потом порывисто
обняла его и поцеловала в щеку.
3
День 23 февраля 1992 года будущие календари назовут
"кровавым воскресеньем". К нему готовились по обе стороны
политических баррикад. Народ России помнил этот день, как
праздник своих Вооруженных Сил, которыми он всегда
гордился. Службу в армии прошла большая часть мужского
населения, и потому в каждом доме, в каждой семье этот день
воспринимали как всенародный праздник, с ним связывали и
героический подвиг в годы Великой Отечественной, и память о
жертвах той страшной, невиданной по жестокости войны. По
обычаю в этот день люди шли к Вечному огню, чтобы
возложить цветы на могилу неизвестного солдата. Чтоб
171
повиниться перед ним за свои малодушие, беспечность,
нерешительность и глупость, позволившие без сражений
оккупировать свою Родину претендентами на мировое
господство. У доведенных до отчаяния обманутых и
деморализованных "пятой колонной" людей, растерянных
перед наглостью и цинизмом оккупантов, еще теплилась
надежда на свою армию, на то, что у ее офицеров и солдат
пробудятся
чувства
человеческого
достоинства,
профессиональной гордости и гражданского мужества. Этого и
боялись оккупационные власти, и мэр Москвы Попов с
благословения президента Ельцина закрыл плотной стеной из
сотен самосвалов и грузовиков, из тысяч омоновцев,
вооруженных щитами и дубинками милиционеров и солдат, все
подходы к центру столицы, где у Кремлевской стены, у могилы
неизвестного солдата струится трепетное пламя вечного огня.
Это была очередная глупость оккупационных властей,
опасающихся народного восстания. Демонстранты несли алые
и андреевские флаги, транспаранты с надписями: "Долой
правительство предателей", "Нет сионизму!", "Капитализм не
пройдет!", "Армия и народ - едины!", "Восстановить СССР!",
"Ельцин - Иуда!" Несмотря на решительные лозунги,
настроены люди миролюбиво, по-праздничному. Совсем иное
настроение царило среди властей. Преступник всегда думает,
что рано или поздно наступит час расплаты, и страх толкает
его на новые преступления. Так было и 23 февраля. Мирную
демонстрацию встретили дубинки омоновцев, и праздник
превратился в кровавое воскресение. Россия это запомнила, и
час возмездия грядет.
Запомнился этот день Иванову и Якубенко. Вместе с
тысячами москвичей они хотели пройти к Вечному огню и
возложить алые гвоздики на могилу Неизвестного солдата.
Путь им преградила милицейская цепь. Якубенко - он был в
штатском - представился капитану милиции и предъявил
удостоверение Героя Советского Союза. "Не могу пропустить,
товарищ генерал, - извиняющимся тоном сказал капитан и
смущенно потупил глаза. - Не велено. Приказ". "Чей приказ?" -
с трудом сдерживая себя, спросил Дмитрий Михеевич. "Мэра
Москвы", - почти шепотом обронил капитан и украдкой
посмотрел по сторонам. Затем, прикрыв веками глаза и
сдержав тягостный вдох, бросил на генерала печальный,
полный сочувствия взгляд, кивнул головой в сторону узкого
прохода и неуверенно пробурчал: "Пройдите". Капитан,
очевидно, догадывался, что далеко генерал не пройдет: его
172
остановит следующая цепь уже омоновцев. А те ребята
крутые, с ними не договоришься.
Так точно и случилось. Первая цепь омоновцев
встретила Якубенко и Иванова не просто не дружелюбно, а
даже агрессивно. На его удостоверение посмотрели с
подчеркнутой иронией и неприязнью. "Нельзя!" - скрипучим
нервозным голосом ответил страж, облаченный в доспехи.
- Позовите старшего, - очень спокойно попросил
Якубенко.
- Я здесь старший, - раздраженно зыкнул омоновец. В
его глазах Якубенко прочитал самодовольство данной ему
власти и ожесточение. Генерал попытался вступить с одетыми
в броню людьми в разговор "по-человечески", объяснить, что
он и его фронтовой друг никаких противозаконных действий не
намерены предпринимать, что их единственная цель -
возложить цветы на могилу солдата. В ответ - полное
непонимание, даже насмешка и высокомерие.
- Да кто же вы такие? - глухо выдавил из себя генерал,
пристально всматриваясь в лица омоновцев. - Кто вас сделал
такими? Ваш долг - бороться с преступниками. А вы... вы
против народа. - И с недоумением к Иванову, - Алеша, ты что-
нибудь понимаешь? Где мы находимся? Что случилось с
нашей державой?
- Как видишь - она оккупирована.
- Кем? Кто оккупанты? Или это сон - кошмарный сон?..
Нет, ничто и никто меня не остановит! Никто не лишит меня
моего праздника!.. Я дойду, солдат, до твоего Вечного огня!
С этими словами генерал Якубенко, дрожа и задыхаясь
от гнева, двинулся на бронированную цепь. В этот момент он
напоминал разъяренного льва, страшного в своем
бесстрашии, и в цепи омоновцев образовалась узкая щель,
через которую он прошел. В след генералу летел неистовый
зык того, кто только минуту назад сказал ему: "Я здесь
старший!":
- Гражданин! Остановитесь!.. - И четверо молодых,
здоровых стражей порядка бросились за семидесятилетним
ветераном и сбили его с ног. Иванов попытался было пройти за
другом, но, получив в грудь толчок щитом, качнулся назад и
едва устоял на ногах. Алексей Петрович посмотрел каким-то
сложным взглядом на молодого краснолицего парня, пытаясь
сквозь прозрачный щиток каски посмотреть ему в глаза, и
сокрушенно дрогнувшим голосом проговорил:
173
- Какая же мать тебя родила? А ведь деды ваши воевали
в одном строю с моим генералом, вместе в атаки ходили. А вы
предали, все предали - и славу отцов, и Родину предали Бушу
и его продажным псам. Иудам служите, господа-товарищи.
Обидчик его скорчил веселую победную гримасу и занял
место в порушенной цепи. Гримаса на бессмысленном
ухмыляющемся лице высекла в сознании Иванова жуткую
мысль: "А ведь такой будет стрелять и в отца родного. Буш
прикажет Ельцину, Ельцин Попову, Попов своему лакею, и
прольется святая, невинная кровь".
Удар дубинки пришелся по плечу. Якубенко покачнулся,
выронил гвоздику и упал на колени. Перед глазами
расплывались туманные круги. Горький комок обиды застрял в
горле, мешал не то что говорить, дышать мешал. В ушах
звучал надтреснутый голос "победителя" - омоновца:
- Назад, давай назад!..
Тяжелый груз горечи, обиды и усталости взвалился на
плечи генерала и давил, не давал ему распрямиться. Якубенко
усилием воли попытался сбросить этот невиданный груз, но
мешала боль в плече, и голос его обидчика скрипел
неумолимым приказом:
- Назад, назад!..
И боевой генерал, познавший боль атак и змеиное жало
фашистской пули, подчинился бесчестному окрику
новоявленных победителей. Он тяжело поднялся и медленно
удалялся от того места, где на холодной мостовой кровавым
пятном позора и преступления оккупационного режима
"демократов" алела растоптанная гвоздика.
Генерал Якубенко лежал на диване в своей квартире,
погруженный в тягостные думы, давившие каменной глыбой на
его сознание. В вечерних новостях телекомментатор, или, как
их называют в народе, телефальсификатор, походя лягал
"жалкую кучку красно-коричневых коммунистов, которых
ностальгия по прошлому позвала на улицу под красные
знамена". Услыша эту циничную ложь, Дмитрий Михеевич
попросил жену выключить телевизор.
- Да его бы давно пора выбросить на свалку, - сказала
жена, погасив непристойный экран.
- Он еще пригодится, - мягко возразил генерал.
- Когда?
- Когда восстановят советскую власть.
- Ты все еще веришь?
174
Вопрос жены больно отозвался в сердце, и генерал не
ответил, хотя милицейская дубинка не убила в нем веры в
возрождение страны. Напротив: сегодняшний день укрепил эту
веру. Его радовало, что в колоннах демонстрантов на этот раз
он видел много молодых людей: значит, замороченная желтой
прессой и телевидением молодежь начинает "протирать
глаза". Анализируя события истекшего дня, Дмитрий Михеевич
хотел понять действия властей, фактически запретивших
всенародный праздник. "Что толкнуло их на этот безрассудный
шаг? - спрашивал он и отвечал: - страх перед неминуемой
расплатой за те неслыханные злодеяния, которые они
сотворили над страной и народом, плюс присущая так
называемым демократам банальная глупость, инстинкт
беззакония дорвавшихся до власти временщиков". Они
напоминали ему банду грабителей, ворвавшихся в чужой дом:
хватают все, что попадает под руку, набивают рты и карманы,
жадные, алчные, ненасытные, лишенные элементарных норм
приличия и морали. А напоследок крушат и ломают все, что не
унести, чтоб не осталось хозяевам, когда те вернутся в свой
дом. А в ушах жужжанием шмеля звучал печальный голос
жены: "Ты все еще веришь?", отдаваясь ноющей болью в