Кельнерша, классический образчик немки из-под Брауншвейга, обладала тяжеленным задом; глядя на нее, можно было подумать, что коренастая кобылица люксембургской породы попала в компанию племенных жеребцов. Льняные волосы придавали ей очень поэтический вид, такими, должно быть, были и знаменитые рейнские ундины.
Пряди льняных волос свисали ей до середины бедер, того же цвета лохмы полностью покрывали и мясистый лобок. Весь облик этой женщины так и дышал крепким здоровьем; солдаты почувствовали, как их члены сами по себе взяли на караул.
Моня потребовал себе кнут, который ему тут же и принесли. Он протянул его татарину.
— Свинья некрещеная, — крикнул он ему, — если хочешь сохранить свою шкуру — не жалей шкуру этой потаскухи.
Татарин, не отвечая, со знанием дела изучал орудие пытки, состоявшее из кожаных ремешков, усеянных металлическими опилками.
Женщина плакала и просила по-немецки пощады. Ее бело-розовое тело содрогалось. Моня велел ей встать на колени, затем ударом ноги заставил задрать повыше пышный зад. Татарин со свистом рассек сначала кнутом воздух; потом, подняв руку повыше, замахнулся, было, с силой своим орудием, но в этот миг несчастная кельнерша, у которой не попадал зуб на зуб, звучно пернула, чем вызвала смех у всех окружающих и даже у татарина, который выронил кнут. Моня хлестнул его шпицрутеном по лицу, пробормотав:
— Идиот, я велел тебе ее пороть, а не смеяться.
После чего он передач шпицрутен татарину и велел, чтобы набить руку, сначала немку выпороть, чем тот, равномерно чередуя удары, и занялся. Уд азиата, оказавшись совсем рядом с пышным задом пациентки, торчал как кол, но, несмотря на всю похоть, рука татарина
опускалась, не сбиваясь с ритма, гибкий прут шпицрутена посвистывал в воздухе, потом с отчетливым хлопком прочерчивал очередную полоску на натянутой коже.
Татарин оказался настоящим художником, и следы от его ударов сплетались в сложный каллиграфический рисунок.
Пониже спины, над самыми ягодицами постепенно отчетливо проступало слово курва.
Все вокруг разразились бурными рукоплесканиями, а крики немки становились тем временем все более хриплыми. При каждом ударе ее зад на миг оживал, потом приподнимался, его половинки сжимались, потом разжимались и становилась видна круглая дыра, а пониже — отверстая и влажная п...да.
Мало-помалу немка, похоже, привыкла к ударам. При каждом хлопке палки спина вяло, словно с ленцой, приподнималась, задница приоткрывалась, а п.. .да разевала от удовольствия рот, словно готовясь к посещению нежданного наслаждения.
Вскоре она рухнула, будто задохнувшись от удовольствия, и Моня тут же остановил руку татарина.
Он вернул ему кнут, и возбужденный азиат, обезумев от желания, принялся настегивать этим жестоким орудием спину немки. Каждый удар оставлял глубокие кровоточащие следы, поскольку вместо того, чтобы приподнимать кнут после каждого удара, татарин с оттяжкой выбирал рукоятку на себя, благодаря чему прикрепленная к кожаным лентам металлическая крошка выдирала из кожи и плоти жертвы крохотные кусочки, которые разлетались во все стороны, пятная кровоточащими капельками форму толпящейся вокруг солдатни.
Немка уже не чувствовала больше боли, они извивалась, корчилась и сипела от наслаждения. Ее лицо раскраснелось, изо рта сочилась слюна, а когда Моня приказал татарину остановиться, от слова курва не осталось уже и следа, поскольку вся ее спина превратилась в одну сплошную рану.
Татарин замер, выпрямившись с окровавленным кнутом в руке во весь рост; казалось, он ждал одобрения, но Моня посмотрел на него с презрением: «Ты хорошо начал, но плохо кончил. Твое произведение никуда не годится. Ты запорол его, как невежда. Солдаты, унесите эту женщину и доставьте мне одну из ее товарок в соседнюю пустую палатку. Я займу ее с этим никчемным татарином».
Он отослал солдат, часть из которых унесла немку, а сам вместе с осужденным уединился в палатке.
Там он принялся вдругорядь пороть его двумя шпицрутенами. Татарин, возбужденный только что развернувшимся у него на глазах зрелищем, одним из главных действующих лиц которого был он сам, недолго мог удерживать кипящую у него в яичках малофью. Под
ударами Мони его уд все выше задирал голову, и вскоре хлынувшая из него малофья заляпала весь брезентовый потолок палатки.
В этот момент доставили еще одну женщину. Она была в рубашке, поскольку ее вынули прямо из постели. На лице у нее отражались изумление и глубочайший ужас. Поскольку она была немой, из глотки у нее вырывались хриплые нечленораздельные звуки.
Эта красивая девушка родом была из Швеции. Дочь директора пивной, она вышла замуж за его компаньона-датчанина. Четыре месяца назад у супругов родился первый ребенок, которого мать сама вскармливала грудью. С виду ей можно было дать года двадцать четыре. Ее наполненные молоком груди — она оказалась на диво хорошей кормилицей — так и выпирали из-под рубашки.
Как только Моня завидел красотку, он тут же отослал доставивших ее солдат и задрал на ней рубашку. Пышные ляжки шведки, словно колонны, поддерживали замечательное сооружение, нежно курчавились золоченые завитки волос. Моня приказал татарину высечь женщину, пока сам он будет ее отсасывать. Удары градом посыпались на руки немой красавицы, но рот князя, прильнувший к ее полярной п...де, не упустил ни единой капли из пролитой ею любовной росы.
Потом он, предварительно сняв рубашку с пышущей жаром женщины, улегся голышом на кровать, а она обосновалась сверху. Уд Мони глубоко погрузился между ослепительной белизны бедрами. Ее упругая и массивная жопа ритмично поднималась и опускалась. Князь взял в рот одну из набухших грудей и принялся высасывать восхитительное молоко.
Не остался в стороне и татарин; со свистом рассекая розгой воздух, он принялся осыпать хлесткими ударами оба полушария еще девственного глобуса немой, чем только усилил ее наслаждение. Он лупцевал свою жертву как одержимый, исполосовав этот изысканный зад, без всякого почтения покрыв отметинами белизну ее очаровательных пухленьких плечей, прочертив канавки у нее на спине. Уже немало наработавшийся Моня наслаждался не спеша, и немая, доведенная до исступления палкой, кончила пятнадцать раз подряд, пока он добирался на перекладных.
После чего он поднялся и, увидев, что татарин как нельзя далеко зашел в эрекции, приказал ему по-собачьи покрыть прекрасную кормилицу, каковая казалась ничуть не удовлетворенной, а сам тем временем, схватив кнут, окровавил спину солдата, который от наслаждения испускал ужасающие крики.
Татарин не бросил тем не менее своего поста. Стоически перенося удары, наносимые ужасным кнутом, он без устали копошился в любовном гнездышке, в котором вполне уютно обосновался. Пятикратно преподносил он там свои горючие дары. Потом замер, наконец, в неподвижности на теле все еще охваченной сладострастной дрожью женщины.
Но князь не оставил его в покое, он зажег сигарету и начал прижигать разные места на лопатках и плечах татарина. Потом поднес зажженную спичку ему под яички, и этому ожогу выпала участь воодушевить несгибаемый член. Татарин устремился к новой разрядке. Моня вновь подхватил кнут и принялся изо всех сил стегать соединенные воедино тела татарина и немой женщины; хлынула кровь, удары с громким шлепаньем сыпались один за другим. Моня ругался по-французски, румынски и русски. Татарин жутко наслаждался, но в его глазах промелькнула ненависть к Моне. Он знал язык глухонемых и, взмахнув рукой перед лицом своей партнерши, подал ей какие-то знаки, которые та поняла как нельзя лучше.
Когда его наслаждение почти достигло предела, Моне пришла в голову новая фантазия, он ткнул своей мерцающей сигаретой по влажный сосок немой шведки. Переливающаяся перламутром капля молока, которая скопилась на кончике растянутого соска, потушила сигарету, но женщина, тем не менее, испустила, кончая, жуткий вой.
Она что-то показала татарину, и тот быстрехонько освободился от нее. Вдвоем они набросились на Моню и его обезоружили. Женщина схватила шпицрутен, а татарин вооружился кнутом. С горящими ненавистью глазами, воодушевленные надеждами на отмщение, они принялись жестоко избивать офицера, подвергшего их жутким страданиям. Как Моня ни кричал и ни отбивался, удары не шадили никакую из частей его тела. Однако же татарин, опасаясь, как бы расправа над офицером не принесла трагических последствий, отбросил вскоре свой кнут и, как и его партнерша, вооружился простым шпицрутеном. От порки Монин х... стоял как вкопанный, и женщина всячески старалась попасть своей палкой князю по животу, мошонке или уду.
В это время датчанин, муж немой шведки, заметил исчезновение своей жены, поскольку их крохотная дочурка расплакалась, не найдя на месте утешительной груди матушки. Подхватив на руки своего сосунка, он отправился на поиски жены.
Кто-то из солдат указал ему, в какой палатке се искать, но не уточнил, что она там поделывает. Обезумев от ревности, датчанин устремился туда и, откинув полог, ворвался внутрь палатки. Его ждало не очень обычное зрелище: окровавленная голая жена в компании окровавленного и голого татарина избивали неведомого юношу.
На земле валялся кнут, и датчанин, уложив по соседству свою дочь, схватил это жестокое орудие и изо всех сил принялся осыпать ударами свою жену и татарина, которые, крича от боли, повалились
на землю.
Под ударами член князя уже и без того привстал, а теперь, когда Моня наблюдал за семейной сценой, он и вовсе встал торчком.
Маленькая девочка плакала, лежа на полу. Моня схватил ее и распеленал, потом расцеловал крохотную розовую попочку и малюсенькую, полненькую и голенькую щелочку и, придвинув ее к своему елдарю и заткнув второй рукой девочке рот, ее изнасиловал; его болт разорвал в клочья нежную детскую плоть. Моня не мог сдержаться и кончил очень быстро; как раз в этот миг отец и мать, слишком поздно заметившие его преступление, бросились на него.
Мать подхватила ребенка. Татарин в спешке оделся и был таков, но датчанин, глаза которого налились кровью, занес. над головой кнут. Он собирался обрушить на голову Моне смертельный удар, когда заметил валяющуюся на земле офицерскую форму. Его рука бессильно упала, ибо он знал, что жизнь русского офицера священна, он может изнасиловать, ограбить, но простой смертный, торгаш, который осмелится поднять на него руку, будет неминуемо повешен.
Моня тут же сообразил, какие мысли промелькнули в мозгу датчанина. Воспользовавшись этим, он вскочил и подобрал свой револьвер. С презрительным видом он приказал торгашу спустить штаны. Потом, наведя на него револьвер, велел изнасиловать в попку собственную дочь. Как датчанин его не умолял, ему все же пришлось засунуть свой жалкий член в нежную попку потерявшего сознание младенца.
А в это время Моня, перехватив револьвер левой рукой, вооружился одним из шпицрутенов и осыпал ливнем ударов спину немой шведки, которая вся в крови корчилась от боли. Розга падала на плоть, распухшую от предыдущих ударов, и муки, испытываемые бедной женщиной, являли собой жуткое зрелище. Но Моня с замечательной стойкостью продолжал свое дело, и его рука не потеряла своей твердости до самого момента, когда несчастный отец кончил в зад своей крохотной дочурки.
Тогда Моня оделся и приказал датчанину последовать своему примеру. Потом он заботливо помог юной чете привести в чувство своего дитятю.
— Бесчувственная мать, — обратился он к немой шведке, — вы что, не видите, что ваш ребенок проголодался и хочет грудь?
Датчанин махнул жене рукой, и та стыдливо извлекла наружу одну грудь и дала ее младенцу.
— Что касается вас, — сказал Моня датчанину, — будьте осторожны, вы изнасиловали у меня на глазах свою дочь. Я могу вас погубить. А посему, не болтайте, моему слову всегда будет оказано больше доверия, чем вашему. Ступайте с миром. Отныне ваша торговля всецело зависит от моей доброй воли. Если вы будете помалкивать, я окажу вам покровительство, разболтаете, что произошло здесь, — и вас повесят.
Датчанин покрыл поцелуями и слезами признательности руну молодцеватого офицера и поскорее увел свою жену с дочкой, Мони направился к палатке Федора.
Сони к тому времени уже проснулись и после утреннего туалет
оделись.
Весь день шла подготовка к начавшемуся к вечеру сражению. Моня, Рогонель и обе женщины уединились в палатке Федора, который ушел сражаться на передний край. Вскоре раздались первые залпы пушечной канонады, и в лагерь стали возвращаться санитары.
Палатку преобразовали в пункт первой помощи, а Рогонель с обеими женщинами был послан, чтобы подбирать умирающих. Моня остался один на один с тремя впавшими в бред русскими ранеными.
Тут подоспела и дама из Красного креста, облаченная в элегантный балахон из сурового полотна с повязкой — красным крестом — на правом рукаве.
Это оказалась красавица-полька благородных кровей. У нее был необычайно нежный, словно ангельский голос, и, услышав его, раненые обратили к ней свои блуждающие взоры, решив, что лицезрят мадонну.
Своим нежным голоском она дала Моне отчетливые указания. Он подчинился ей, как ребенок взрослому, удивленный энергией прекрасной девушки и странным светом, струящимся иногда из ее зеленых глаз.
Время от времени ангельское личико незнакомки вдруг ожесточалось, а чело омрачало, казалось, облачко непростительных пороков. Похоже, что невинность этой женщины была приправлена преступными наклонностями.
Моня наблюдал за ней и вскоре заметил, что ее пальчики задерживаются дольше, чем следовало бы, внутри или на краю ран.
Тут принесли чудовищно обезображенного раненого. Все лицо ему заливала кровь, а грудь была разворочена.
Прекрасная санитарка со сладострастием принялась его перевязывать. Она запустила правую руку в зияющее отверстие и, казалось, испытывала животное наслаждение от прикосновения трепещущей в агонии плоти.
Вдруг вампирша подняла глаза и увидела, что с надменной улыбкой на устах с другой стороны от носилок за ней в упор наблюдает Моня.
Она покраснела, но он ее успокоил:
— Успокойтесь и ничего не бойтесь, я лучше чем кто бы то ни было понимаю испытываемое вами сладострастие. Я и сам нечист на руку. Наслаждайтесь этими ранеными, но не уклоняйтесь от моих
объятий.
Она молча опустила глаза, и Моня мгновенно очутился позади полячки. Он задрал ее юбки, открыв чудеснейший зад, две половинки которого так тесно прижались друг к другу, будто поклялись никогда не расставаться.