Михась и Витясик выбрались к воротам в числе последних.
— Стой, куда прёшь? — окликнул их чей-то намеренно грозный голос, когда они, перепачканные сажей, чёрные, будто вылезшие из пекла черти, показались из подворотни ближайшего строения. — Хто такие, откелева, ответствуй. — Михась хотел сказать "мол, свои", но вместо ответа из измученного быстрым, утомительным бегом, пересохшего, как мелкая лужа, горла вырвался лишь сдавленный всхлип. Он поднял руки, пытаясь дать понять, что они свои, но вместо обычного, принятого в войсках приветствия получилось нелепое размахивание.
— Бей их, Фролыч, бей! Что ты с ними разговоры гуторишь? Не видишь что ль, бестии адовые, в наши доспехи переодетые.
— Счас ужо я им уделаю! Лучники, готовсь! — сразу десяток лучников, поднявшись над зубцами стены, выставили перед собой луки и натянули тетивы, выцеливая медленно приближающихся людей.
— Стойте, свои это, свои! — донёсся до Михася сдавленный голос десятника Евстигнея Родыча. — Мои это орлы! Мои!
И в этот момент рядом с бегущими тренькнула и ударилась о камни выпущенная сзади стрела. Опомнившиеся орки открыли по ним беспорядочную стрельбу, но счастье в этот день было на стороне бегущих. Лишь одна тонкая стрелка слегка расцарапала предплечье Витясика и, оставив в рукаве изрядную дыру, с глухим стуком ударилась о стену.
Михась с трудом преодолел последние метры и в бессилии повалился на подставленные руки пожилого ратника. Сил на то, чтобы бежать дальше, уже не было. Тут же подоспели, пришедшие чуть раньше и успевшие передать освобождённого невольника в руки полковых лекарей, их оставшиеся в живых сотоварищи с Евстигнеем Родовичем во главе. Они буквально на руках вынесли задыхающихся от бега Михася и Витясика за ворота и поспешили к разворачивающейся на виду войска полковой кухне.
Бои в городе временно стихли. Лекари и приставленные к ним крестьяне собрали всех раненых и убитых, что погибли за чертой города, а городские мостовые так и остались завалены остывающими трупами. Раненых среди них не было. Всех, кто имел несчастье быть ранен и обездвижен, ждала жуткая участь. Битва у ворот ещё шла, а среди стонущих, ещё шевелившихся человеческих тел сновали маленькие, юркие дрызглы — серые порождения тьмы, питающиеся тёплым человеческим мозгом. Этих исчадий зла в подземных туннелях города насчитывалась не одна тысяча, и они долго ждали своего часа, пребывая в холодном сне. Шум битвы и запах струящейся по улицам крови разбудил их. Они были очень голодны, ведь со дня последней осады Адерозим — Манада прошло много, много лет. Теперь же у них был пир. Но пока они ещё не были настолько сильны, чтобы наброситься на человека или орка, стоящего на ногах. Им достались мёртвые и обессиленные. Жуткие стоны умирающих заставили наиболее решительных ратников броситься им на помощь, но их попытка не увенчалась успехом. Высыпавшие на крышу орки своими стрелами перекрыли путь и заставили ретироваться.
Андрея Дубова подобрали уже под утро. Обескровившего, с изломанной, нестерпимо болящей спиной его доставили в полевой лазарет, где местный эскулап принялся кудесить над едва дышавшим ратником. Лекарь ему попался на удивление умелый. Когда он закончил свои манипуляции, Андрей из мучительного забытья окунулся в беспокойный и тоже весьма мучительный, но всё самый обыкновенный сон. Андрей спал. Штурм Адерозим — Манада для него закончился. А уцелевших в сражении ратников, наскоро покормив подгоревшей кашей, сколачивали в новые десятки, сотни, колчаны пополнялись стрелами, зазубренные мечи точились. По распоряжению Его Превосходительства росская дружина готовилась к новому штурму.
И с рассветом штурм начался вновь. Переформированные, но так и не отдохнувшие, измотанные сотни опять сражались за недавно покинутые дома и улицы. Медленно, шаг за шагом, они продвигались к центру столицы. К обеду сражение уже шло в центре города. Количество павших и с той и с другой стороны увеличивалось с каждой минутой. В десятке Михася осталось всего четверо ратников. Но им ещё повезло! Михась мог бы навскидку назвать десять десятков, в которых за сутки сражения не осталось никого. Наконец, сил биться не стало. Обескровленные росские полки закрепились в занятых зданиях и, не смотря на дикие требования, угрозы и приказы бесновавшегося в дурной злобе Его Превосходительства, после пяти вечера не смогли продвинуться ни на шаг. Сражение стало затихать. К семи вечера над городом воцарилась относительная тишина. Казалось, что для измотанных людей наступила долгожданная передышка, но незаметно наступил вечер, и над городскими башнями вновь поднялись зловещие фигуры…
В этот раз пламя, исторгаемое с ладоней чарожников, было синим, и от его жара плавились даже камни. Оказавшиеся на улице россы сгорали сразу, превращаясь в маленькую, едва видимую и тут же уносимую ветром горсть пепла. Не спасали даже каменные стены помещений, которые, раскаляясь, нагревали воздух до такой степени, что становилось трудно дышать, а одежда прятавшихся за ними ратников начинала дымиться. Воды, чтобы остудить жар, не хватало, и выскакивающих на улицу людей ждала всё та же огненная ловушка. Только ближе к воротам, там, где огненные струи становились обширнее и слабее, ещё можно было хоть как-то спастись. Войско Рутении поспешно покидало уже занятые кварталы, откатываясь на позиции, отстоявшие ближе к воротам, подальше от источников магического пламени. К утру позиции, занятые росскими воинами, остались лишь на самой окраине города. Все центральные улицы Адерозим — Манада заволокло дымом от продолжающихся пожаров. Уверовавшие в свою силу орки рыскали по пылающим домам и подвалам, выискивая уцелевших россов. Солнце едва только восстало над окровавленным горизонтом, как в виду Россланского воинства были подняты на длинные пики десятки отрубленных голов взятых в плен, подвергнутых пыткам ратников, а их окровавленные тела сброшены в выгребные ямы.
Сил, чтобы предпринять новый штурм города, у войск Рутении не было. Даже у занятого самим собой и уверенного в собственной полководческой гениальности генерала Иванова хватило ума понять столь очевидную истину. Приказ, отданный вверенным ему войскам, гласил:
Сего числа, сего месяца, сего года, воинам Рослании, чести в битвах сыскавшим, приказываю: к заре вечерней всякие вылазки, к противнику устремленные, прекратить. В саклях каменных да помещениях прочих оборону удобоваримую занять. Колодцы глубокие, камнем обложенные, вырыть, дабы было где от жара адова укрываться.
Генерал ваш предводитель — батюшка Иванов Стефан Иванович.
Впрочем, о последнем простые ратники ранее его додумались, и в каждом доме, занятом росскими воинами, были вырыты глубокие ямы, укрытые толстыми каменными перекрытиями, стаскиваемыми со всех близстоящих строений.
В тот же день грамотка иная к королю была нарочным отправлена, и в грамотке той чёрным по белому было писано: Его Величеству Прибамбасу 1 его слуга покорнейший генерал — воевода Стефан Иванов сын челом бьёт. Ворога третьи сутки жмём в крепости его силами своими малыми весьма успешно мы. Иссечи, (зачёркнуто) Иссекли его воинство в труху сенную да захватили большую часть крепости. Но магией злой враг прикрывается, чёрные силы безмерные ему ведомы. Как бы не помощь чародейского круга нашего, многих бед претерпеть пришлось бы. Потери наши сколь обильны, столь и радостны: ныне ворога бито с верхами. Дак и то сёдня слёзы наши были б не так горестны, если б дурь полковника старого Феоктиста Степановича Волхова вчерась боком войскам не вылезла б. По своей, не по нашей волюшке, бросил он на ворота оркские два полка без прикрытья магова да ещё туда ж отправил конницу. Полегли твои слуги верные от магических сил противника, прежде чем оному пораженье сделали. Соизволю у Вас разрешения наказать Феоктиста по строгости. Дабы было примерной повестью.
Дюже молимся до земли, преклоняясь, батюшка, белы ноги целуя, рученьки.
Воевода Стефан Иванович.
И приписочка мелким почерком: Нынче в конях нужда есть великая да и в ратниках тоже имеется…
Грамотка, писанная под диктовку генеральского ординарца и с одобрения самого генерала отправленная королю в скреплённом гербовой печатью пакете, преодолев полстраны сперва с гонцами, а затем и с голубиной почтой, благополучно добралась во дворец, и в первую очередь из дворцовой голубятни попала в руки главного советника Его Величества.
Колесо военной машины, забуксовав, внезапно попятилось. Так что вид из раскрытого окна высотного строения хоть и был прекрасен, но это не радовало Изенкранца. Он, нервно расхаживая по горенке, думы думал. А думы были безрадостные. Войска росские, вместо того, чтобы медленно и кроваво двигаться к победе, стали медленно отступать. По городам и весям поползли страшные слухи о поражении. В народе, хоть и одурманенном травами, сказками о ждущей впереди лучшей доле да вином заморским, началось нехорошее брожение. Вести о гибели родных и близких множились, недовольство ведением военной компании росло, в любой момент готовое вылиться в откровенный бунт. Изенкранц почувствовал, как растёт в людях напряжение и внезапно для самого себя испугался. Вместе с королём низвергнуть с пьедестала могли и его. А высоко падая, можно было разбить и голову.
— Собака! — выругался вслух нервно теребивший манишку советник. — Этот идиот оказался ещё бездарнее, чем я рассчитывал. Кого же поставить? Кого же поставить… Этот слишком, безнадёжно туп… Если этого… то потребуется время, чтобы он смог подтянуть силы и остановить орков. А времени нет, успехи на войне нужны срочно, иначе подлая чернь взбунтуется. Тогда кто? Всеволод? Конечно, он хорош, весьма хорош, но он и без этого уже сидит в моих печёнках! Но уж он — то сумеет остановить орков. Наверняка сумеет! Может, и впрямь он? Но возвысившись, не станет ли этот воевода опасен своим влиянием? Однажды выпустив джина из бутылки, будет нелегко запрятать его обратно! — Изенкранц снова задумался, но тут же его чело разгладилось от внезапно пришедшей в голову мысли. — А впрочем, зачем его засовывать в бутылку? Её же можно попросту разбить! Человек смертен. В этом слабость всех бунтарей-одиночек. Стоит им умереть, как свет, к которому они так стремились, умирает вместе с ними. — Радостная улыбка, заигравшая на лице советника, окончательно разгладила морщины на его лбу.
— Ивашка! — что есть мочи заорал он, призывая к себе своего верного служку, по совместительству иногда бывавшему писарем: — Бери пергамент. Пиши.
"Именем короля государя нашего приказываю сотнику Всеволоду в королевские апартаменты прибыть для получения милостью государевой пожалованного назначения да звания воинского сверхрядного. С собой иметь коней да амуницию, штатом положенную да продуктов для пропитания себе и коням на десять дней.
Постскриптум: тысячнику Елисею вменяю воеводу Всеволода оным обеспечить и для сопровождения сотню Всеволодскую отрядить.
ВРИО Изенкранц, в чём и расписуюсь".
— Ивашка, черкани-ка там за меня, — Иван, безропотно повинуясь, быстро начеркал размашистую подпись Изенкранца. — Теперь дай просохнуть и гонца отошли, дабы передал государеву вестовому моё повеление.
— Слушаюсь, господин! — схватив, не сворачивая, лист с грамоткой, служка, низко склонившись, попятился к двери и уже через минуту отдавал приказания подобострастно выслушивающему его гонцу. Из личных конюшен Изенкранца сонный конюх тем временем выводил статную, уже давно стоявшую под седлом (в ожидании спешных указаний) конягу.
— Чтоб из рук в руки вестовому государеву передал, понял, бестолочь? — подбоченясь, наставлял Ивашка склонившегося перед ним гонца. — Смотри, если что — на конюшне под батогами государевыми сгинешь!
— Всё сполню, Вашество, всё сполню как велено! — гонец, низко кланяясь, принял от конюха поводья, взглядом испросив разрешения, сиганул в седло и скрылся за облаком вылетевшей из — под копыт гнедого пыли.
— Смотри у меня! — донеслось ему вслед грозное Ивашкино предупреждение. А сам Ивашка, донельзя довольный, не спешил возвращаться в хозяйские покои, где из уважаемого Вашества вновь превращался в униженного холопа, но и долго стоять на улице он тоже не осмеливался, и потому ещё немного покрасовавшись перед бегающими из светёлку в светёлку девками, он повернулся и, всё убыстряя шаг, поспешил к своему хозяину.
Гонец тем временем поскакал прямиком в находившиеся на другой стороне города государевы конюшни, чтобы отдать указание конюхам готовить подводы для выезда государева вестового, а уж потом поторопился в специально отведённые для посменно дежурящих государевых вестовых опочивальни.
— Чего стучишься, свинья безродная, покой мой государственный нарушая? — от грозного окрика, раздавшегося из-за дверей опочивальни, гонец аж присел.
— Ваше вельможное господарство, — униженно пролепетал он, — посланье Его Величества в стан росский доставить надобно.
— Так что ж, и подождать не можно? — великородный дворянин Леофан Светлович Чанбергер, лениво потянувшись, взглянул на тикавшие на стене ходики — до войскового стана ехать было не столь далеко, значит, прежде чем тронуться в путь, можно было ещё немного вздремнуть. — Эй ты, пёсий сын, иди посиди в дворницкой, покуда я сон послеобеденный догляжу.
— Ваше вельможное господарство! — едва ли не заикаясь, пролепетал растерявшийся гонец. — Не извольте гневаться, но великодушным господином Изенкранцем приказано указ тотчас доставить… не-ме-дле-нно. — Последнее слово он произнёс по слогам с приступом лёгкого заикания.
— Что ж ты, сволочь, мужичина подлый, тот час же об этом не сказал, не поведал? — гонец услышал, как заскрипели пружины кровати. Вельможный вестовой поспешно покинул своё ложе. — Разве ж можно Рачителя и Радетеля Отечества лишнюю минуту ждать заставлять, от дел многотрудных государственных отрывать? Государева грамотка… Ишь… Вот всыплю тебе, свинья грязная, батогами, тогда и расчухаешься! Грамотку в щёлочку под потолком просунь, а сам живей на конюшню беги, пущай к выезду спешному готовятся.
— Бегу, Ваше господарство, бегу! — поспешно заверил мужик, старясь поскорее убраться с глаз долой от рассерженного потомка ясновельможного барона Чанбергера, прибывшего на службу росскому владетелю ещё ажно в прошлом веке. О том, что конюхам уже приказано коней седлать, а страже в доспехи облачаться, он благоразумно умолчал и, сунув грамотку туда, куда велено, гонец поторопился убраться восвояси.
Вскоре над дорогой, ведущей из города в отдаленно стоящий летний лагерь среднекривоградского воинства, поднялись клубы серой пыли. Большая раззолочённая колымага, сопровождаемая вооружёнными охранниками, везла особого вестового его величества. В особом золоченом ларце, прижимаемом к груди денщиком особого вестового, лежала свёрнутая в тугую трубочку королевская грамотка. Обоз медленно протелепался мимо последних строений и, свернув на ведущую к реке дорогу, скрылся из виду.
— Капитана третьей сотни к тысячнику немедля! — пронёсся над палаточным городком пронзительный голос вестового по полковому штабу.
— Всеволод Эладович! — молодой, только что прибывший ординарец по имени Лёнька робко постучался в укрытую пологом деревянную дверь палатки. — Вас до тысячника кличут!
— С чего бы это? — донёсся до ординарца бодрый голос сотника. — А ты что за дверьми стоишь? Чай, я не красна девица, чтоб ко мне стучаться! Заходи, заходи!
Ординарец, осторожно приоткрыв дверь, робко просунул голову внутрь. Капитан сидел на скамье, перед ним на столе была расстелена собственноручно вычерченная карта. Свет тусклой свечи падал на его озабоченное тяжёлыми думами лицо.
— А я думал, Вы опочивать изволите, — нерешительно промямлил юнец, полностью выползая под полотняные своды.
— Думал, говоришь? Это хорошо, что думаешь. Только я, как и все добрые люди, по ночам сплю, а днём, как и положено, работаю.
— Работаете? Так какая ж это работа — сиднем за столом сидеть? — искренне удивился ординарец, которого ввиду младого возраста жизнь ещё не научила обращаться со словами поосторожнее. Всеволод усмехнулся.