Вечером, когда голубые сумерки окутали город, веселье переместилось на улицы и площади Синопы.
Знать смешалась с простонародьем. Все кому не лень занялись переодеваниями. Мужчины щеголяли в женских париках, женщины цепляли на лицо мочальные бороды. Кто-то рядился в сатира, кто-то изображал титана, вызывающего на поединок богов.
Толпы людей под грохот тимпанов с песнями и смехом двигались отовсюду к храму Диониса, что в предместье Синопы. Ворота города были открыты. Городские стражи пировали в башнях либо присоединялись к многотысячной процессии, которую возглавлял красивый юноша в венке из плюща, окруженный девушками в козлиных шкурах. Юноша изображал Диониса, а его спутницы- менад, исполняющих на ходу неистовые дикие танцы, сопровождавшиеся громкими возгласами: «О Диэй! О Бассарей!»
Митридат вышел из дворца, повинуясь желанию матери, которая хотела, чтобы он сопровождал ее.
– Пусть все видят нас вместе,- сказала Лаодика.- Пусть никто не усомнится в нашей привязанности друг к другу. Стражу оставим во дворце, нам некого опасаться среди такого множества людей.
Выйдя за дворцовые ворота, мать и сын смешались с толпой, похожей на бурлящий поток, в котором мелькали фригийские колпаки и грубые овчины вместо плащей. Среди шума и гама было невозможно услышать стоящего рядом человека, поэтому Лаодика притянула к себе голову сына, произнеся ему на ухо:
– Зачем нам соглядатаи? Давай скроемся от них!
Царица указала глазами на увязавшихся за ними Мнаситея и Дионисия.
Митридат молча кивнул и, взяв мать за руку, устремился напролом в скопище народа. В нем вдруг разыгрался азарт, когда он заметил, что долговязый македонец в своей широкополой шляпе-кавсии, вытянув шею, старается определить, куда неожиданно исчезли шедшие впереди царица с сыном. Митридат расслышал возглас Дионисия, который успел заметить розовый плащ царицы, и потащил спотыкающуюся о чужие ноги Лаодику в какой-то узкий переулок.
Дома в нем стояли так близко, что края черепичных кровель едва не касались друг друга. Между ними оставался узкий просвет, в который можно было увидеть бледно-синие небеса с багряным отсветом заката.
Узкая улочка вела немного под уклон, делая частые повороты. Под ноги бегущих Лаодики и Митридата то и дело попадались крутые ступеньки, вырубленные в твердом каменистом грунте. Это был склон холма, на котором стояла царская цитадель.
Митридат смело перескакивал через ступеньки, не сбавляя бега. Лаодика с визгом не отставала от него, крепко держась за его руку. Она потеряла плащ и диадему.
Беглецы свернули в другой переулок, потом в третий.
Разом остановились, прислонившись вспотевшими спинами к известняковой стене какого-то дома, еще хранившей дневное тепло. Митридат взглянул сбоку на мать.
Она шумно дышала после стремительного бега, грудь ее высоко вздымалась. Выбившиеся из прически локоны упали на лоб. На щеках полыхал румянец, отчего она выглядела гораздо моложе своих лет. Лаодика тоже повернула голову и встретилась глазами с сыном..
Какой-то миг они глядели друг на друга как заговорщики, чувствуя в происходящем некое единство мыслей и действий. Затем, повинуясь внутреннему порыву, расхохотались оба враз. Смех заразил их безудержным весельем, которое извергалось из них подобно водопаду. Возбуждение от погони сменилось радостным осознанием того, что они оставили своих преследователей в глупом положении.
* * *
Митридат-младший воспринял воцарение своего старшего брата как чудовищное предательство со стороны матери. В нем кипело негодование и против знати, позабывшей о нем, и против сестер, ходивших смотреть на торжество. Когда во дворце шумело пиршество, озлобившийся на весь белый свет юнец заперся в своей комнате и рыдал, уткнувшись в подушку. С ним был только старый слуга-фригиец, который безуспешно старался хоть чем-то развлечь своего господина.
Под вечер Митридат поднялся с ложа с опухшим от слез лицом. И сразу потребовал вина.
Фригиец побежал в дворцовые подвалы, полагая, что во время Дионисий всем полезно угощаться вином. Вдобавок он надеялся, что, напившись вина, царевич быстро заснет и угомонится.
Возвращаясь обратно с ойнохоей, наполненной хмельным напитком, слуга столкнулся в портике внутреннего двора с Антиохой.
– Дитис,- окликнула слугу Антиоха,- ты спешишь к своему господину?
– О да, прелестная,- поклонился фригиец.
– Чем занят мой братец?
– Весь день лил слезы, теперь решил залить горе вином.
– Что ж,- улыбнулась Антиоха,- вино- лучший выход для слабого духом.
– О, если бы, прелестная Антиоха, ты побеседовала со своим братом о мужском достоинстве, я убежден, это придало бы крепости его духу,- просительным голосом промолвил слуга.
Девушка помедлила, задумчиво поведя бровями, потом сказала:
– Я не уверена в этом, Дитис. Однако мне есть что сказать своему слабохарактерному братцу. Идем!
Митридат был готов встретить слугу сердитой бранью, полагая, что тот ходил слишком долго. Увидев вместе с ним свою старшую сестру, он сначала слегка растерялся, но тут же приободрился, решив, что Антиоха пришла его утешить. И даже придал своему заплаканному лицу печально-страдальческое выражение.
– Вот уж не думала, клянусь Афиной, что мой брат и в пятнадцать лет будет таким же размазней, каким был и в семь, и в десять лет,- насмешливо сказала Антиоха, с ехидцей глядя на распростертого на ложе Митридата.- Никак не думала, что из двух братьев, рожденных одной матерью и носящих одно и то же имя, старший окажется сильным духом и телом, а младший будет словно вылеплен из воска. Над чем рыдаешь, Митридат? Я пришла поплакать вместе с тобой.
Сказанное Антиохой и ее тон сильно уязвили Митридата-младшего.
– Так ты заодно с матерью, обманувшей меня,- плаксиво воскликнул он, вскочив с ложа как ужаленный.- Все сговорились вокруг! Я предан всеми! Но боги покарают вас, ибо они всегда на стороне обиженных.
– Боги помогают в первую очередь сильным и смелым,- холодно произнесла Антиоха,- а не таким неженкам, как ты. Твой брат трижды достойнее тебя и по праву занял понтийский трон.
Губы Митридата затряслись от подступивших рыданий.
– Не смей так говорить! Не смей!.. Не смей!..- с отчаянием в голосе выкрикивал он, топая ногами.
Это только рассмешило Антиоху.
– Дитис, посмотри: Геракл в гневе!
Старый слуга, желая смягчить ситуацию, предложил брату и сестре вина, налитого им в серебряные чаши.
– Во время праздника Диониса ссориться нельзя,- примирительно сказал он.
– Я не стану пить вино вместе с этой… с этой дрянью!- озлобленно вымолвил Митридат и взмахом руки выбил из рук слуги обе чаши, которые со звоном покатились по полу.
Дитис не знал, что сказать, глядя на свой хитон, залитый вином, и сокрушенно качая лысеющей головой. Антиоха весело рассмеялась.
– Ах, так!- процедил сквозь зубы Митридат, пятясь к стене, где стоял сундук.- Я отучу тебя смеяться надо мной!
Вытащив из-за сундука дротик, Митридат взял его на изготовку. Глаза юноши сверкали отчаянной решимостью.
Ощутив на себе этот взгляд, увидев жало нацеленного на нее копья, Антиоха перестала смеяться. Однако испуга не было у нее на лице.
– Не промахнись, Митридат, иначе я буду презирать тебя,- произнесла Антиоха, бросая вызов взглядом.
– Ах, ты негодная!- выдавил из себя задыхающийся от бешенства Митридат и запустил дротиком в сестру, стоящую, подобно статуе, в десяти шагах от него.
Окрик Дитиса не остановил Митридата.
Короткое копье, просвистев у самого виска Антиохи, с коротким цепким звуком вонзилось в дубовую дверь у нее за спиной, слегка задрожав гладким древком.
Антиоха стояла бледная, с плотно сжатым ртом. Ее большие синие глаза, казалось, стали еще больше в этот страшный миг.
Фригиец, упав на колени, воздел руки кверху, благодаря богов, своих и эллинских, не давших руке брата оборвать жизнь сестры.
По щекам Митридата потекли слезы раскаяния. Как он посмел поднять копье на свою сестру, такую красивую, такую отважную! Он еще острее почувствовал собственную ничтожность при виде такого бесстрашия.
Митридат бросился к ногам Антиохи, умоляя простить его и не говорить об этом матери и старшему брату.
Фригиец на четвереньках подполз к Антиохе и умолял ее о том же, целуя край девичьего пеплоса.
Антиоха несколько долгих мгновений взирала на это унижение, на трясущиеся от рыданий плечи брата, обнимающего ее колени, но в лице ее не было жалости. Она словно размышляла над чем-то, как будто увидела нечто такое, что сразу изменило ее взгляд на самые привычные вещи.
– Мне кажется, прозвище Добрячок к тебе больше не подходит, братец,- насмешливо сказала наконец Антиоха.- После сегодняшнего поступка ты вполне заслужил иное прозвище. Вот только какое?
И, не прибавив больше ни слова, гордая дочь Лаодики вышла из комнаты.
Глава восьмая
ВАКХИЧЕСКАЯ НОЧЬ
Празднество растянулось на всю ночь. Лаодика с сыном оказались в самом его водовороте, пройдя с процессией до храма Диониса, наблюдая и участвуя, насколько это было возможно, в представлениях, наглядно изображающих жизнь Диониса и его подвиги. Все происходило под открытым небом при свете факелов.
Тексты актеров были немногословны, главным было действо, в котором принимали участие и многие зрители. Миф о рождении и мужании Диониса, сына Зевса и смертной женщины, был хорошо известен в народе.
Лаодика поясняла сыну смысл какого-нибудь танца или пантомимы, если он просил ее об этом. Многое Митридат понял сам.
Так, перед ним в живом и шумном представлении прошла жизнь полубога-получеловека, впоследствии за свои подвиги вознесенного на Олимпии обретшего бессмертие. Мифическое сказание, где реальность переплеталась с вымыслом, пробуждало в честолюбивой душе юноши тайное желание, подобно Дионису, покорить всю Азию до самой Индии, всюду совершая великие деяния и устанавливая собственный культ царя-бога. Кто знает, может, через это и Митридату удастся обрести бессмертие.
От таких мыслей сердцу Митридата становилось тесно в груди.
Митридата также поражали экстатические танцы вакханок, спутниц Диониса, у которого было прозвище Вакх.
Среди вакханок, кружащихся с распущенными волосами и потрясающих тирсами, увитыми зеленым плющом, было немало незамужних девушек, но еще больше в тех неистовых хороводах было молодых замужних женщин. Если первых могли запереть дома родители, придерживающиеся строгих нравов и часто так поступающие, то замужние матроны и тем более вдовы были обязаны соблюдать обряды Дионисий.
Эти священные обряды, куда входили и танцы, были предназначены именно для женщин как хранительниц домашнего очага. Культ Диониса, подателя виноградной лозы, был тесно связан с плодоносящей землей, дающей рост и дереву, и колосу, и лозе. Сущность женщины, жены и матери, издревле связывалась с плодородием почвы и богатством урожая. Поэтому любая женщина во время Дионисий могла позволить себе сойтись под покровом ночи с любым приглянувшимся ей мужчиной. Это не считалось развратом, а рассматривалось как средство для пробуждения живительных сил природы. Многие вдовы на празднике Диониса находили себе нового мужа.
… Душная ночь гудела множеством тимпанов. В свете факелов среди женщин, дико изгибающихся в танце, метались черные неясные тени по утоптанной земле; головы танцующих венчали венки из нежной листвы тиса и душистого лавра. Дружно взлетали над пышноволосыми головами тирсы, украшенные плющом, и ветки дуба. Женские неистовые голоса хором выкрикивали: «Эвоэ!» То был воинственный клич бога Диониса.
Мужчины с факелами в руках теснились по краям священного участка, в центре которого кружилось в танце несколько сотен женщин, позабывших обо всем на свете в вакхическом исступлении.
Митридат старался разглядеть среди множества разлетающихся широких одежд и длинных волос свою мать, которая под воздействием то ли выпитого вина, то ли дикой магии древнего танца тоже устремилась в кольца нескольких гигантских лороводов и затерялась в них, как соломинка в копне сена. Раза два перед взором Митридата мелькнуло ее самозабвенное сияющее лицо, осененное миртовым венком, случайно подобранным ею на земле. Больше он не мог различить средь стольких гибких тел и лиц ни знакомых черт, ни знакомого пеплоса. Все слилось перед ним в один сплошной круг, над которым реял звонкоголосый клич: «Эвоэ!»
Уставшие вакханки выходили из круга танцующих и присоединялись к тем женщинам, которые по летам или из скромности не участвовали в танце. Зато они били в тимпаны и дружно выкрикивали «Эвоэ!» через равные промежутки времени.
Руководили этим действом бриариды, жрецы Диониса. Они стояли выше всех на ступенях храма и возле колонн портика.
Рядом с Митридатом стоял чернобородый грек в белом гиматии, складки которого не могли скрыть тучности его большого тела. Круглую голову грека с торчащими ушами покрывал жиденький венок, сдвинутый набок.
Судя по тем репликам, которые срывались с уст чернобородого, он был далеко не в восторге от праздника и особенно от танца вакханок.
– Куда деваются стыд и скромность у добропорядочных жительниц Синопы в дни Дионисий?- ворчал толстяк.- Кто заражает наших женщин безумием и заставляет дарить себя кому попало ночь напролет?
Видя, что стоящий подле него широкоплечий густоволосый юноша прислушивается к его словам, чернобородый повысил голос, желая, как видно, поговорить с ним.
– Жена у меня помешана на Дионисиях.- Толстяк покрутил коротким пальцем у виска, глядя на Митридата.- И бью ее, и запираю – все без толку. Убегает, бесстыжая, на эти грязные игрища, каждый год убегает! Домой возвращается пьяная, в рваной одежде, вся пропахшая потом и спермой своих случайных любовников. Но довольная до…- Толстяк не договорил, так как Митридат перебил его:
– Жена у тебя просто не блюдет себя, друг. При чем здесь праздник Диониса?
В глазах грека промелькнуло удивление, как будто он услышал заведомую глупость. На его широких губах появилась едкая ухмылка.
– Да ты, дружок, я вижу, ничего не знаешь. Впервые на Дионисиях? Митридат кивнул.
– Идем-ка,- толстяк потащил Митридата сквозь толпу муж чин подальше от шумного круга танцующих женщин,- я кое-что тебе растолкую.
Пробравшись к живой изгороди из молодых кипарисов, толстяк принялся дружеским тоном объяснять Митридату низменную сущность этого праздника, во вреде которого он нисколько не сомневался.
– Ты видишь вокруг себя множество полупьяных мужчин, которые пришли сюда не из почтения к Дионису, вовсе нет, дружок, – молвил толстяк, взирая на высокого Митридата снизу вверх и жестикулируя руками. – Весь этот пьяный сброд ждет не дождется того момента, когда жрецы объявят начало священной ночи, чтобы предаться разнузданной похоти с любой подвернувшейся бабенкой. Танец скоро закончится, и все вакханки бросятся врассыпную к близлежащим зарослям, вот увидишь. Все эти подобия приличных мужей толпами устремятся за ними, и начнется самый откровенный разврат под покровительством бога.
Толстяк не смог удержаться от презрительной усмешки.
– Я пришел сюда из-за своей непутевой жены, как и многие другие из граждан Синопы, чтобы вовремя схватить за руку кто супругу, кто дочь, кто сестру,- уже совсем другим тоном поведал толстяк.- Меня зовут Деменей. Я из древнего аристократического рода. Мои предки всегда прославляли Деметру и Кору. Им и в голову не могло прийти поклоняться Дионису да еще столь гнусным способом! Это не священные обряды, а растление жен и дев. Или я не прав?
– Пожалуй, прав,- кивнул Митридат.
– А ты, друг мой, с кем пришел сюда?- спросил Деменей.- С женой или сестрой? Я видел, как ты высматривал кого-то в хороводе.
– Меня уговорила прийти сюда моя тетка,- солгал Митридат, которому было стыдно признаться после всего услышанного, что он пришел сюда с матерью.