– Но кто-нибудь мог…
– Никто не видел. Я по переулку шла. Ты не рад?
Нет, я не радовался, хотя, может, и зря. Она не была сложена как Джойс, но все равно выглядела лучше прочих в Сентрал-Сити. Довольно недурная девчонка, если только не выпячивала подбородок и не щурилась так, будто сама хотела, чтоб ты ей прекословил.
– Рад, конечно, – сказал я. – Еще б не рад. Пошли опять наверх, а?
Я поднялся за ней к себе в спальню. Она скинула туфли, пальто сбросила на кресло со всей прочей своей одеждой и спиной рухнула на кровать.
– Ого! – произнесла она через некоторое время; ее подбородок двинулся вперед. – Сколько пыла!
– Ой, – покачал я головой. – Извини, Эми. Кое о чем задумался.
– К-кое о чем он задумался! – Голос у нее задрожал. – Я тут для него раздеваюсь, скидываю вместе с одеждой все приличия ради него, а он т-тут стоит и «кое о чем» задумался!
– Да ладно тебе, солнышко. Я тебя просто не ждал и…
– Ну конечно не ждал! Да и чего ради? Ты меня избегаешь, от встреч постоянно увиливаешь. Если б у меня хоть капля гордости осталась, я бы… я б…
Она уткнулась головой в подушку и давай всхлипывать, а мне открылся первосортный вид на, вероятно, второй по красоте зад во всем Западном Техасе. Я почти не сомневался, что она прикидывается; от Джойс я поднабрался знаний про всякие женские штучки. Но отшлепать ее, как она того заслуживала, я не осмеливался. Вместо этого разделся, лег к ней и развернул ее лицом к себе.
– Ладно, кончай, солнышко, – сказал я. – Ты же знаешь, я был занят, как гнус на пикнике.
– Да ничего я не знаю! Я вообще ничего такого не знаю! Ты не хочешь со мной быть, вот чего!
– Глупости, солнышко. Почему это я не хочу?
– П-потому что. Ох, Лу, миленький, мне было так плохо…
– Ну вот это уж совсем глупо, – сказал я.
Она еще похныкала, как плохо ей было, а я ее обнимал и слушал – с Эми только и делаешь, что слушаешь, – не понимая толком, с чего все это началось.
Сказать вам правду, ни с чего ничего, наверно, и не начиналось. Нас просто свело вместе – как две соломинки в луже. Наши семьи вместе росли – и мы росли вместе, в одном квартале. Вместе ходили в школу и домой, а на вечеринках нас обычно не разлучали. Нам и делать ничего не пришлось. Все сделали за нас.
Сдается мне, полгорода – включая ее родню – знало, что мы с ней иногда перепихиваемся. Но никто и слова не говорил, не смотрел косо. Подумаешь – в конце концов, мы с нею поженимся… хоть жениться мы и не спешили.
– Лу! – Она ткнула меня в бок. – Ты меня не слушаешь!
– Да нет, солнышко, слушаю.
– Ну так ответь мне тогда.
– Не сейчас, – сказал я. – Сейчас я кое о чем думаю.
– Но… Ох, миленький…
Я-то думал, она канючит и балаболит ни о чем, как обычно, и забудет, что я должен ей ответить. Но не вышло. Как только все закончилось и я протянул ей сигареты, одну взяв себе, она еще раз посмотрела на меня эдак по-своему и опять:
– Ну так что, Лу?
– Даже не знаю, что и сказать, – ответил я и ни капли не соврал.
– Ты ведь хочешь на мне жениться, правда?
– Же… ну конечно, – сказал я.
– Мне кажется, Лу, мы уже долго ждали. Я могу и дальше в школе работать. У нас все выйдет намного лучше, чем у других пар.
– Но… Эми, ведь это и все. Мы никогда ничего не добьемся!
– Ты о чем это?
– Ну, я не хочу всю жизнь быть помощником шерифа. Я хочу… ну, стать кем-нибудь.
– Например, кем?
– Ох, я не знаю. Какой смысл об этом говорить?
– Может, врачом? Мне кажется, это будет ужасно славно. Ты это имел в виду, Лу?
– Я знаю, это бредово звучит, Эми. Но…
Она рассмеялась. Хохоча, она даже головой по подушке мотала.
– Ой, Лу! Ну это ж подумать только, а? Тебе двадцать девять, т-ты и по-английски-то не говоришь толком, а… а… туда же, ха-ха-ха…
Она смеялась, пока не стала задыхаться, а у меня сигарета догорела до самых пальцев, и я этого не понял, пока не запахло обожженной кожей.
– Из-звини, миленький. Я не хотела тебя обижать, но… Ты посмеялся надо мной? Ты пошутил со своей маленькой Эми?
– Ты ж меня знаешь, – сказал я. – Весельчак Лу.
От того, как я это сказал, она понемногу успокоилась. Отвернулась от меня и вытянулась на спине, теребя пальцами одеяло. Я встал и нашел сигару, потом снова сел на кровать.
– Ты не хочешь на мне жениться, да, Лу?
– Нет, я думаю, сейчас нам не стоит.
– Ты вообще не хочешь на мне жениться.
– Такого я не говорил.
Несколько минут она молчала, но лицо говорило за нее. Я видел, как она щурится, как зло кривятся губы, и знал, о чем она думает. И почти дословно знал, что она сейчас скажет.
– Боюсь, тебе придется на мне жениться, Лу. Придется, понимаешь?
– Нет, – ответил я. – Не придется. Ты не беременна, Эми. Ты никогда ни с кем другим не ходила, а от меня ты не беременна.
– Выходит, я лгу?
– Похоже что так, – сказал я. – Ты б не могла от меня забеременеть, даже если б я захотел. Я стерилен.
– Но ты…
– Стерильный – это не импотент. У меня была вазэктомия.
– Так почему же мы всегда так… почему ты надеваешь…
Я пожал плечами:
– Чтобы не объяснять. Как бы там ни было, если вернуться к теме, – ты не беременна.
– Я вот чего не понимаю, – нахмурилась она. Ее вовсе не беспокоило, что я поймал ее на лжи. – Это сделал твой отец? Но зачем, Лу?
– А, я просто переутомился, сильно нервничал, и он подумал…
– Но это же не так! Ты никогда таким не был!
– Ну, – сказал я, – а ему казалось, что был.
– Ему казалось! Это же ужас – у нас теперь никогда не будет детей просто потому, что ему показалось! Господи, какой кошмар! Меня сейчас стошнит… Когда это случилось, Лу?
– Какая разница? – сказал я. – Да я и не помню. Давно.
Не надо было распускать язык из-за этой якобы беременности. Теперь я уже никак не мог отступиться. Она поймет, что я соврал, и подозрений будет еще больше.
Я ухмыльнулся ей и пробежался пальцами по ее животу. Сдавил ей одну грудь, затем передвинул руку повыше – так, чтобы ладонь легла ей на горло.
– В чем дело? – спросил я. – Почему хорошенькое личико так сморщилось?
Она ничего не ответила. И не улыбнулась. Она просто лежала, глядела, расчисляла меня по пунктам – и с одной стороны, недоумение охватывало ее, а с другой – отступало. Ответ прорывался к ней, и ему это не вполне удавалось. Мешал я. Ответ никак не мог обогнуть сложившийся у нее образ мягкого, дружелюбного, добродушного Лу Форда.
– Мне кажется, – медленно произнесла она, – я лучше пойду домой.
– Может, и лучше, – согласился я. – Скоро рассветет.
– А завтра мы увидимся? То есть сегодня.
– Ну, в субботу мне довольно некогда, – сказал я. – Может, в воскресенье в церковь сходим вместе или поужинаем, но…
– Но ты же занят в воскресенье вечером.
– Это правда, солнышко. Я обещал подсобить одному парню, и теперь назад откручивать не годится.
– Понимаю. Тебе никогда не приходит в голову думать обо мне, когда ты свои планы составляешь, правда? Только не это! Я же ничего не значу.
– В воскресенье я недолго, – сказал я. – Может, часиков до одиннадцати. Давай-ка ты придешь и подождешь меня, как сегодня? Я тебя до смерти захочу.
Глаза ее блеснули, однако она не стала читать нотацию, хотя, должно быть, подмывало. Жестом она попросила меня подвинуться, чтоб можно было встать, а встав, принялась одеваться.
– Мне ужасно жаль, солнышко, – сказал я.
– Неужто?
Она натянула платье через голову, разгладила на бедрах и застегнула воротничок. Попрыгав на одной ноге, надела туфлю, затем другую. Я встал и подал ей пальто, поправил на плечах, когда она оделась.
Не выскальзывая из моих рук, она развернулась ко мне лицом.
– Ладно, Лу, – отрывисто сказала она. – Сегодня больше говорить не будем. А вот в воскресенье разговор у нас будет хороший и долгий. И ты мне расскажешь, почему ты такой последние месяцы, – и никаких врак и уверток. Слышишь?
– Мисс Стэнтон, – ответил я. – Есть, мэм.
– Хорошо, – кивнула она. – Договорились. А теперь лучше оденься или ложись обратно, а то простудишься.
5
Тот день, суббота, был очень насыщен. В городе полно пьяных с получки – середина месяца, – а пьяные тут – это драки. У нас всех – у помощников, двух констеблей и шерифа Мейплза – дел было выше крыши.
У меня с пьянчугами хлопот немного. Папа научил: они ранимые как черти, а нервные вдвойне, и, если их против шерсти не гладить, на уши не ставить, договориться с ними можно как ни с кем другим на свете. Ругать пьянчугу никогда не следует, говорил папа, бедняга уже и так сам себя наругал до слез. И пистолетом ему не надо грозить, и замахиваться на него не надо – он решит, что его жизнь в опасности, и отреагирует как положено.
Поэтому я просто ходил по городу, мягкий и дружелюбный, и, когда мог, вел парня домой, а не в тюрьму, и никого не мучил, да и сам не мучился. Но это же куча времени. В полдень я вышел патрулировать и до одиннадцати вечера даже кофе выпить не останавливался. А потом около полуночи, когда и смена у меня давно закончилась, мне досталось одно из тех спецзаданий, к которым меня вечно привлекал шериф Мейплз.
Трубопроводчик-мексиканец обкурился марихуаны и до смерти зарезал другого мексиканца. Когда его брали, парни над ним поработали на славу, и теперь, с клевером и прочим, мексиканец совершенно озверел. Его удалось загнать в одну из «тихих» камер, но он так буянил, что было ясно: либо камеру разнесет, либо сам при этом гикнется.
– Нам с чокнутым мексом не справиться как положено, – пробурчал шериф Боб. – Тем паче с убийством. Если не ошибаюсь, какому-нибудь крючкотвору хватит, чтоб впаять нам «третью степень».
– Посмотрим, что тут можно сделать, – сказал я.
Я спустился в камеру, пробыл там три часа – и ни минуты зря не терял. Не успел я и дверь захлопнуть за собой, как мекс на меня кинулся. Я перехватил ему руки и придержал, а он бился и ревел; потом я отпустил, и он снова кинулся. Я опять его поймал – и опять отпустил. Так и шло.
Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил – и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.
В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности.
А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.
Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я – на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу – а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.
Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз – и изумленно покачал головой:
– Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?
– Просто улыбаться надо, – сказал я. – Вот и весь ответ.
– Да ну? Иди ты, – протянул он.
– Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.
Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.
– Шучу, Боб, – сказал я.
Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.
Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Сделал себе большую тарелку яичницы с ветчиной и картошкой-фри и отнес в папин кабинет. Съел все у него за столом, и покойно мне при этом было так, как давно уже не бывало.
На одно я точно решился. Хоть трава не расти, а жениться на Эми Стэнтон я не буду. Я ее откладывал в долгий ящик: мне казалось, нет у меня права на ней жениться. А вот теперь я точно не хочу. Если на ком и жениться – так не на матери-командирше, у которой язык как колючая проволока, а лоб сопоставимой толщины.
Я унес посуду в кухню, все вымыл и надолго залег в горячую ванну. Затем ушел спать – и спал как бревно до десяти утра. А когда сел завтракать, услышал, как на дорожке хрустит гравий; выглянул и увидел «кадиллак» Честера Конуэя.
Он вошел в дом не постучавшись – у людей закрепилась эта привычка, когда папа еще практиковал, – и сразу направился в кухню.
– Не вставай, мальчик мой, не надо, – сказал он, хотя двигаться я и не собирался. – Завтракай-завтракай.
– Спасибо, – сказал я.
Он сел и вытянул шею, чтобы получше разглядеть в тарелке, что это я ем.
– Кофе у тебя свежий? Мне тоже плесни. Подскочи-ка, чашку подай?
– Есть, сэр, – врастяжечку произнес я. – Уже бегу, мистер Конуэй, сэр.
Это его не задело, само собой, – он рассчитывал как раз на такую услужливость. Шумно отхлебнул кофе, потом еще. Когда глотнул третий раз, чашка опустела. Он сказал, что больше не будет, хоть я и не предлагал, и закурил сигару. Спичку бросил на пол, затянулся и сбил пепел в чашку.
В целом западные техасцы – публика довольно наглая, но, если перед ними мужик, напролом не прут; уважают чужие права. Честер Конуэй был исключением. Он был самым главным в городе еще до нефтяного бума. И всегда ему удавалось иметь с другими дело на своих условиях. Никто ему не перечил столько лет, что теперь, если бы кто вздумал, он бы и не понял. Да обложи я его в церкви матом, он бы глазом не моргнул, наверно. Решил бы просто, что слух подвел.
В том, что он подстроил убийство Майка, я почти не сомневался. Если это сделал он, значит, все нормально.
– Ну что, – сказал он, раскидывая пепел по всему столу, – ты на вечер сегодня все настропалил? Не оскользнешься? Так заведи, чтоб завод не кончался, слышь?
– Я ничего делать не буду, – ответил я. – Я уже сделал все, что собирался.
– По-моему, не стоит оставлять как есть, Лу. Помнишь, я тебе говорил, что мне это не нравится? Так вот, мне по-прежнему не нравится. Этот Элмер, чертов полоумный, опять с нею видится, и непонятно, что дальше. Ты, парень, сам деньги возьми. У меня все готово, десять тысяч мелкими купюрами, и…
– Нет, – сказал я.
– …сам ей заплатишь. А потом поприжмешь ее чутка да из округа выдворишь.
– Мистер Конуэй, – сказал я.
– Так и надо, – хмыкнул он, и его дряблые бледные щеки заколыхались. – Заплатить, прижать и вытурить… Ты что-то сказал?
Я еще раз ему все объяснил – очень медленно, по слову зараз. Мисс Лейкленд требует повидаться с Элмером перед тем, как уедет из города. Она требует, чтобы капусту принес он, и не хочет никаких свидетелей. Таковы ее условия, и, если Конуэю не терпится, чтобы она покинула город, надо соглашаться. Мы, конечно, могли бы ее прищучить, но тогда она неминуемо распустит язык, и получится очень некрасиво.
Конуэй раздраженно кивнул:
– Все это понятно. Грязная реклама мне без надобности. Но я не вижу…
– Я вам скажу, чего вы не видите, мистер Конуэй, – перебил я. – Вы не видите, что наглости у вас до черта.
– А? – Челюсть у него отпала. – Че-го?
– Извините, – сказал я. – Остановитесь и подумайте минутку. Как это будет выглядеть, если разнесется слух, что офицер охраны правопорядка заплатил отступные за шантаж? Это если она вообще согласится принять от меня деньги. Каково, по-вашему, будет мне, если я впутаюсь в такое грязное дело? А вот Элмер – он в это вляпался и пришел ко мне…
– Умнее он ничего не сделал.
– …а я пришел к вам. И вы попросили, чтобы я проверил, как можно тихонько выдворить ее из города. Я проверил. И больше ничего делать не собираюсь. Я не понимаю, как вы можете просить меня о чем-то еще.