"Я не знаю, для чего пишу эти строки. Может быть, после того, как все закончится, я заберу эти записки с собой или, что вероятнее всего, их найдет один из тех молчаливых церберов, что охраняют нас по поручению тирана... Что толку гадать? Все лучше хоть такое занятие, чем мерить шагами комнату, терзаясь тоской и мрачными предчувствиями неизбежного.
Мое имя - Джованни Эванжелиста Манфреди, или просто Оттавиано, как меня с детства называли дома. Когда-то это имя было известным... не столь уж давно, по меркам обычных людей, живущих в мире за стенами мрачной крепости, ставшей мне теперь домом. Здесь время течет иначе, превращая минуты в часы, а часы - в недели. Сейчас я чувствую себя почти стариком, и если бы не малыш Асторе, я, наверное, не смог бы противиться искушению и наложил на себя руки. Но когда я смотрю на него, мое сердце сжимается от нежности и печали, и я понимаю, что ответственен за его судьбу до самой смерти. Знатный пленник все равно остается пленником, не правда ли? Я убивал и сам шел на смерть ради него, ради чистой и благородной души, доверившейся мне безоглядно. Мы продержались так долго, как только было возможно, но ведь нет на свете крепости, которую невозможно взять... Но я забегаю вперед, а ведь мне хотелось рассказать всю историю от начала до конца, времени-то у меня, как у почетного пленника, теперь предостаточно. Пока Асторе спит, а я не знаю покоя, потому что начинаю терять надежду когда-нибудь вновь обрести свободу и увидеть родину. Спи, Асторе, мой маленький ангел, мой брат и государь, пока еще можешь спать, пока еще веришь в честность и доброту человека, прельстившего тебя своими речами! Мой наивный братишка, так и не научившийся отличать ложь от милосердия, а лицемерие от настоящей любви...
Наверное, начать стоило бы с того, как умер мой отец. Мне в ту пору было шесть лет. Я знал, что моя мать после моего появления на свет ушла в монастырь, и отец, правитель Фаэнцы, женился во второй раз на знатной женщине из Болоньи. Мои старшие братья, Франческо и Сципионе, постоянно дразнили меня, так что первые мои детские воспоминания связаны с обидами и чувством отверженности.
Асторе родился на три года позже меня; маленький запеленатый живой комочек в колыбели вызывал у меня невольное любопытство и восхищение. Мать любила его без памяти... в отличие от нашего отца, которого считала мужланом и солдафоном и не упускала случая выразить свое презрение к нему. Отец терпел ее вздорный характер, пока ее стараниями он не был отправлен в лучший мир. Заговор увенчался успехом, и тело моего несчастного родителя, исколотое кинжалами, было сброшено с городской стены. Женщина, которую я привык называть матерью, забрала с собой малыша Асторе и укрылась в крепости. В городе поднялся бунт. Я хорошо помню всю эту суматоху на улицах, за которой наблюдал из окна своей комнаты, помню свой страх и старших братьев со шпагами в руках, готовых отомстить убийцам отца. Они убежали на площадь, чтобы присоединиться к штурмовавшим крепость простым горожанам, а я остался, сгорая от ужаса, тревоги и одиночества.
Все закончилось, когда из Валь-ди-Ламоне подоспели ополченцы и сдали город под власть Флоренции. Моя мачеха вернулась во дворец, и Асторе сделался правителем Фаэнцы. Теперь трехлетнего малыша называли "ваше сиятельство", и в городском совете он имел собственное место. Я завидовал ему и долго не мог понять, почему власть не унаследовал старший брат, Франческо, однако положение матери старших братьев, как мне объяснили, не могло обеспечить кому-либо из нас троих власть над Фаэнцой.
Франческо вскоре уехал в Венецию, и с тех пор мы лишь изредка получали от него письма, из которых знали, что он устроился на военную службу и добился хорошей должности. Сципионе отправился в Болонью к деду, а я остался в Фаэнце, поскольку был еще мал, под опекой слуг и нянек, вместе с маленьким Асторе. Мы почти все время проводили вместе. Этот серьезный не по годам белокурый малыш постоянно требовал, чтобы ему читали вслух. Поначалу с этим неплохо справлялись его мать и ее новый друг синьор Альти, но потом им это прискучило, и почетную обязанность чтеца возложили на меня. Я рано научился читать и писать, и страшно гордился своим умением, но тогда, клянусь, возненавидел грамоту всеми печенками: Асторе заставлял меня по нескольку раз перечитывать сказки о рыцарях, да так что через несколько дней мне даже не требовалось заглядывать в книжку, чтобы повторить все без ошибки. Уже тогда он заявлял, что станет великим полководцем, а я только посмеивался над ним. Порой, раздраженный его детским хвастовством, я устраивал "его сиятельству" невинные шутки вроде привязывания его к кровати, пока он спал, или запускания жука ему за шиворот. Едва сдерживая слезы, Асторе обычно вынимал меч и грозился расправиться со мной; его деревянный меч не вызывал у меня ничего, кроме смеха, но мне нравилось, что ему не приходило в голову бежать жаловаться на мои злые проделки старшим. Наш дед, Джованни Бентивольо, не любил нытья, а Асторе обожал его и изо всех сил старался угодить старику, когда тот приезжал в Фаэнцу. Дед был суров и ни за что не простил бы внука, если бы тот вел себя как девчонка и постоянно жаловался.
У меня не было другой компании, кроме Асторе, он таскался за мной повсюду, как тень. Я учил его лазить по деревьям, но его мать, застав нас однажды за этим занятием, пришла в ужас. Я был наказан, и синьор Альти подробно объяснил мне, что со мной сделают, если Асторе разобьет себе голову. Асторе ревел, требуя, чтобы меня простили, а потом укусил Альти за палец и велел слугам высечь его. Помню, меня это здорово насмешило, хотя весь тот день мне пришлось просидеть взаперти и остаться без ужина. Когда мать решила отвезти Асторе в Болонью, он не хотел расставаться со мной и, что было для него большой редкостью, дал волю слезам в моем присутствии: вначале он заявил, что я должен ехать с ними, чтобы защищать их от разбойников; потом, поняв, что этот довод не убедителен, пригрозил посадить мать в подземелье, если она не возьмет в Болонью и меня, а затем начал всхлипывать и в итоге разревелся, как обычный младенец. Мне стало жаль его, а донна Франческа пообещала, что они вернутся очень скоро.
Обещание обещанием, а в Фаэнцу они вернулись только через год. Я уже успел позабыть своего беспокойного братишку, но мне явно не хватало шума многочисленного семейства. Фактически, я жил один: слуги были почтительны, но их общество меня не радовало. Я читал, играл в мяч с кастелланом, а больше просто бездельничал и откровенно скучал, так что возвращение Асторе доставило мне больше радости, чем я сам ожидал. Мне казалось, что возиться с малолетним ребенком, каковым я считал его - занятие не для меня, и я обреченно ждал, что меня снова заставят читать вслух глупые сказки или попросят возглавить армию глиняных солдатиков. Что ж, признаться, я был удивлен. Асторе приехал без матери, в сопровождении только пожилого сенешаля, и при одном взгляде на него я понял, из какого теста получаются хорошие правители. Его лицо было лицом ребенка, но голубые глаза смотрели серьезно, а шпага в ножнах у пояса была хоть и небольшой, но вполне настоящей. В течение прошедшего года он начал обучаться латыни и греческому языку, фехтованию и верховой езде, поскольку дед его считал, что эти дисциплины делают из мальчика мужчину, а из мужчины - правителя. Я был неприятно задет тем, что сам начал обучаться всему этому гораздо позже. Что ж, решил я, "сиятельству" в наше время положено быть просвещенным человеком.
Мы неплохо проводили время, играя или объезжая окрестности. По утрам мы вместе занимались чтением и письмом, потом играли в мяч или в шахматы, гуляли по городу, фехтовали или боролись под руководством наставников, а после обеда Асторе отправлялся в синьорию слушать дела. Мне же в его отсутствие тоже нашлось занятие: в библиотеке обнаружились книги о походах Александра Великого, так что я имел возможность развлечь себя чтением. Обычно я сгребал в мешок глиняных солдатиков и располагался прямо на полу в библиотеке, по ходу описания расставляя на деревянном полу войска и разыгрывая картину сражения. Постепенно моя армия пополнялась новыми солдатами, деревянными камнеметами и укреплениями, и скоро они уже не помещались в одном маленьком мешке. По вечерам я вырезал из дерева или лепил из глины фигурки, пока Асторе рассказывал мне о том, что происходило за день в городе. Честно говоря, меня мало интересовали подробности краж и тяжб между ремесленниками или купцами, но руки мои были заняты работой, так что я молча слушал, а Асторе, польщенный моим вниманием, разливался соловьем.
Мы неплохо ладили, и хотя разница в возрасте у нас была небольшая, я снисходительно считал его малышом. Впрочем, малышом он остается для меня и посейчас... Асторе был действительно необычным ребенком. У меня было чувство, что синьория и совет изо всех сил вытаскивают его из детства, а дед Джованни и донна Франческа, которую я после смерти отца перестал называть матерью, по мере возможности способствуют этому. К девяти годам мальчишка знал и умел больше своих сверстников, и лишь удивительная наивность, порой прорывающаяся в его поведении и речах, говорила о его юном возрасте.
- Оттавиано, представляешь, Микеле научил меня свистеть! - заявил он однажды, и целую неделю после этого демонстрировал свое новое умение, причем чаще всего просто натужно шипя и краснея от усердия. Скоро у него стало действительно получаться, и тут-то громкий свист раздавался с утра до вечера, изводя не только придворных и слуг, но даже меня, уж на что я был снисходителен к его выходкам.
Все, за что он брался, он делал обстоятельно и любил доводить до конца, и я быстро убедился, что он чертовски упрям. Его ум, казалось, не терпел праздности; однажды я застал его за написанием стихов на латыни. Когда я попытался отобрать у него бумагу, он ловко увернулся и спрятал листок за пазуху, видимо, не желая, чтобы его творчество стало предметом моих насмешек. Вскочив из-за стола, Асторе кинулся наутек, но я, изловчившись, толкнул его в спину, и он упал, лязгнув зубами. Я тут же прыгнул на него и навалился сверху, силясь добраться до ворота камзола.
- Черт, Оттавиано! Пусти!
Я засмеялся и заломил ему руку за спину. Он задрыгал ногами, и я нажал сильнее.
- Кто это тут у нас поэт? - протянул я издевательски. - Дай-ка посмотреть, что там за стишки...
- Иди к черту! - Он завозился подо мной, пыхтя и ругаясь, но я сунул руку ему за пазуху и нащупал смятый листок. - Оттавиано! Не трогай! Проклятье, я тебя уничтожу...
Откатившись в сторону, я быстро развернул листок и начал декламировать, давясь от смеха:
"Вершины гор окрашены рассветом,
Я солнца жду, надеждою томим..."
И тут Асторе, заверещав, бросился на меня. Я не ожидал такого натиска, и мы покатились по полу в нешуточной борьбе. Я был больше и сильнее его, поэтому воспринимал все это как игру и помнил, что могу по неосторожности повредить ему. Схватив Асторе за руки, я подумал, что теперь у него не много шансов против меня, но тут он пребольно пнул меня коленом в пах. С воплем выпустив его руки, я скорчился на полу, а мерзкий мальчишка, вскочив, дал стрекача, сжимая в кулаке заветную бумажку со стихами.
Весь день он не разговаривал со мной, а мне было попросту не до него. Вечером я поклялся себе, что отыграюсь при первой же возможности, да так, чтобы поганец запомнил, и пусть себе поищет кого-нибудь еще для битья. Улегшись в постель, я тщетно пытался заснуть, и тут Асторе заглянул в дверь со свечой в руке.
- Оттавиано?
Я отвернулся, решив, что нипочем не стану разговаривать с ним.
- Я вел себя как дурак, правда. - Он подошел ближе и сел на край кровати, потом положил руку на мое бедро. - Тебе ведь было больно?
- Уходи, пока я не рассердился, - процедил я, не поворачиваясь. Он вздохнул и убрал руку.
- Прости. Оно того не стоило. - Он помолчал. - Знаешь, я думаю, если бы Вергилий и Гомер так же никому не показывали свои стихи, они бы так и умерли безвестными. Мало того, их бы все ненавидели, вздумай они бить каждого, кому были бы интересны их стихи.
- Ты действительно дурак, Асторе. Иди спать.
Он еще немного повздыхал, потом очень тихо начал бубнить себе под нос, и я не сразу догадался, что это и есть те самые злополучные стихи, ради которых мне пришлось столько вытерпеть сегодня. Честно скажу, мне было уже не до латыни, но из жалости к нему я не стал смеяться над описанием красот местной природы в довольно убогих рифмах. Вскоре я уснул, убаюканный его речитативом, так что уж не знаю, обиделся он или нет.
На следующий день в синьории давали обед, на который я был приглашен, и там должны были присутствовать знатные девушки Фаэнцы. Не то чтобы я уже увлекался девушками, но считал своим долгом оценить их привлекательность, ведь в свои двенадцать лет я был почти взрослым, как мне казалось, и из хорошего рода. Я смело считал себя высокородным, несмотря на свое сомнительное происхождение, ведь я, как ни крути, был все же сыном герцога Галеотто Манфреди, бывшего правителя Фаэнцы, и братом правителя нынешнего. Возможно, одной из местных красоток посчастливится завести со мной более близкое знакомство, думал я. Впрочем, на деле барышни оказались нескладными жеманными девчонками, глядевшими на меня томными глазами и всячески старавшимися оказаться возле меня, оттесняя подружек. Мне не понравилась ни одна из них, но Асторе вечером принялся требовать от меня поделиться впечатлениями.
- Анжела очень даже неплоха, - сказал он с видом знатока. - Она совсем как настоящая дама, у нее уже большая грудь и приятный голос.
Я вспомнил улыбчивую стройную брюнетку, прикосновения которой к моему плечу заставляли меня робеть, и нахмурился.
- Большая грудь еще не является бесспорным достоинством сама по себе. А кроме того, она уже старая, ей, должно быть, не меньше шестнадцати лет.
- Подумаешь, какое дело. - Он помолчал, потом нерешительно привел еще один довод. - Зато, говорят, Анжела очень щедрая.
- С чего ты это взял?
- Микеле сказал, что она дает всем подряд. - Он был совершенно серьезен, и на его лице явственно читалось нечто вроде благоговения.
Я расхохотался, запрокинув голову, а Асторе смотрел на меня с непонимающим видом.
- Ничего смешного в этом нет, - обиделся он.
- Не воспринимай всерьез все слова Микеле, - посоветовал я, потрепав его по голове. - Он часто имеет в виду не совсем то, о чем говорит.
- Объясни.
- К черту тебя, Асторе. Я не нанимался переводчиком.
- Тогда я спрошу его сам.
Я окинул взглядом озадаченное лицо мальчишки, его хрупкую фигурку в синем бархатном костюме, и представил себе, как здоровяк Микеле, обучавший нас фехтованию, объясняет ему во всех подробностях, что он имел в виду, говоря о "щедрости" Анжелы. Неясное беспокойство шевельнулось в моей душе, и я сказал, что непременно растолкую ему все, но тема не настолько интересна, чтобы тратить время на ее обсуждение.
- Щедрость бывает разной, Асторе, - сказал я. - По-настоящему щедрый человек ничего для себя не ждет за свою доброту. Когда ты даешь нищему монету, ты думаешь о том, чем он может тебя вознаградить?
- Да я знаю, что он ничем меня не вознаградит, разве что скажет "благослови вас Бог, господин".
- То, о чем говорил Микеле, не имеет ничего общего с щедростью. Ты уже знаешь, что мужчина может получить от женщины?
Асторе заерзал на стуле.
- Ну, я слышал об этом кое-что. - Он, похоже, смутился и покраснел до корней волос. - Епископ говорит, что это мерзость и грех.
- Отлично, в таком случае, мне не потребуется долго объяснять. Анжела, судя по всему, питает слабость к мерзости и греху, так что не может отказать мужчинам в доступе к своему телу. Беда в том, что мужчин вокруг слишком много, и получается, что о ее поведении знает уже весь город, даже маленькие мальчики вроде тебя, которых она не успела осчастливить.
Глаза Асторе округлились, он охнул и навалился грудью на стол, уставившись на меня, похоже, даже не заметив, что я назвал его маленьким мальчиком, чего он обычно мне не прощал.
- Выходит, ей придется гореть в аду?
- По всему выходит так, - подтвердил я, стараясь не засмеяться. - Впрочем, это только ее дело. Если ее отец достаточно богат, он сможет купить ей отпущение грехов, и ад ей не грозит.
Асторе задумался. Я стал рассказывать ему о других событиях дня, он слушал не перебивая, разве что поинтересовался, сколько денег синьор Браччано собирается попросить для укрепления городских стен, и заметил, что не хотел бы превращать Фаэнцу в неприступную крепость, не говоря о том, что это чересчур дорого. Я поспорил с ним, сказав, что если придется воевать, то крепостные стены сослужат хорошую службу, и он, чуть подумав, согласился. Потом он сказал, что устал и замерз, и отправился принимать ванну, оставив меня в одиночестве. Через некоторое время явился слуга, сказавший, что Асторе зовет меня. Я был немного раздосадован, потому что собирался уже идти спать, но на просьбу брата не откликнуться было нельзя, и я пошел к нему в спальню.