Он лежал на широкой постели под пологом из темно-бордового бархата, всегда напоминавшего мне цветом кровь, закутавшись в покрывало до самого подбородка, и смотрел на меня своими по-детски огромными голубыми глазами.
- Знаешь, я не могу заснуть, - пожаловался он, когда я уселся возле него. - Ты не мог бы почитать мне что-нибудь?
- Вот еще, - фыркнул я. - Ты уже не маленький, а я тебе не нянька.
- Пожалуйста, Оттавиано. Где-то тут у меня была книжка про Парсифаля...
- Я думал, сказки тебя уже не интересуют. - Порывшись в стопке книг на столе, я вытащил потрепанный томик в переплете из вытертой кожи, который хорошо помнил еще с раннего детства. Признаться, сказки были интересные и увлекали меня самого, так что я втайне порадовался выбору Асторе. Маги и рыцари, красивые дамы и коварные злодеи, и неизменно счастливый конец - все так, как и должно быть. Наверное, не случайно мы так любили эти истории, раз уж наш отец носил имя Галеотто, ведь именно так звали рыцаря, нашедшего Святой Грааль... Я принялся за чтение, и Асторе со счастливой улыбкой закрыл глаза.
Я улегся подле него на кровати, и вскоре книга выпала из моих рук. Не то чтобы история Парсифаля была неинтересной, но я действительно утомился. Кажется, я даже забыл задуть свечи... Хорошо, что у меня есть Асторе, блаженно подумал я, обняв его и проваливаясь в дремоту. Рядом с ним было так тепло и уютно, что сон сморил меня почти моментально.
Утром, проснувшись возле еще спящего Асторе, я долго тер глаза и недоуменно думал, что это на меня накатило, что я как маленький улегся спать у него под бочком. Не скрою, его присутствие успокаивало, а спать вдвоем было гораздо теплее, чем в одиночестве... И все же я мысленно выругал себя.
Асторе, казалось, не придал моему малодушию особого значения. С тех пор он и сам пару раз прибегал ко мне в кровать, когда не мог уснуть, и я никогда его не прогонял, понимая, что малышу может быть страшно или просто холодно. Я читал ему или рассказывал разные истории, пока он не засыпал.
В то лето его мать вернулась из Болоньи. Это была уже не та женщина, которую я помнил, но и ее сын не был прежним маленьким ребенком. Асторе встретил донну Франческу с подобающей герцогскому достоинству важностью, и держался почтительно, но отстраненно. Похоже, он не смог простить ей того, что она так быстро забыла отца и оставила сына. Донна Франческа сказала, что привезла печальные новости, и я навострил уши. Прикладывая к глазам батистовый платочек, она сообщила, что мой брат Сципионе был убит в Болонье во время уличной драки в конце прошлой осени. Ее голос был печален, но я-то знал, что она не испытывала по поводу гибели Сципионе ни малейшей скорби: мы трое были для нее детьми любимой моим отцом женщины, так что в душе ее, должно быть, царило теперь мрачное удовлетворение, когда она видела мои судорожно сжавшиеся кулаки. Я заплакал, вспоминая своего старшего брата, который имел обыкновение издеваться надо мной, но которого я любил, несмотря ни на что. Донна Франческа сочувственно помолчала, а затем повернулась к Асторе и ласково ему улыбнулась и сказала, что ей удалось добиться заключения его брака с дочерью герцогини Катерины Риарио Сфорца. Услышав такую новость, Асторе лишился дара речи, а потом сказал, что не желает жениться, потому что не чувствует себя готовым повторить судьбу своего отца. Я, несмотря на всю свою печаль, восхитился его выходкой, отметив, как побледнело от ярости и обиды лицо моей мачехи. Со скучающим видом Асторе заявил, что хотел бы прежде понять, какие выгоды сулит ему самому этот брак. Донна Франческа воодушевленно и немного фальшиво начала говорить о половине владений в Романье, которые получит Асторе как приданое, но мальчишка зевал во весь рот и перебрасывал из руки в руку мячик, проявляя к ее словам не больше интереса, чем к пению скворца за окном. В итоге, проведя в Фаэнце чуть больше недели, донна Франческа отбыла в Болонью к старому герцогу Джованни, подавленная тем, что ее сын перестал быть прежним послушным мальчиком. Надо заметить, она убралась как раз вовремя: горожане, так и не простившие ей смерть моего отца, начали роптать, встревоженные ее приездом, и неизвестно, чем мог бы окончиться для нее более долгий визит.
Вечером после ее отъезда Асторе пришел ко мне в спальню.
- Можно? - спросил он, залезая ко мне под одеяло.
- Валяй. - Я подвинулся, давая ему место, и он прижался ко мне.
- Оттавиано, я ненавижу свою мать, - прошептал он, глядя на меня расширенными глазами, в которых были растерянность, недоумение и отчаяние.
- Я тебя понимаю. Если ты заметил, вся Фаэнца испытывает похожие чувства.
- Да нет же. Что ты ее ненавидишь - это ясно, потому что она тебе не мать, а то, что про нее говорят... Ведь я же знаю, почему Франческо и Сципионе покинули Фаэнцу, и догадываюсь, почему случилось так, что Сципионе погиб. Я не помню отца, но помню синьора Альти... Скажи, Оттавиано, разве наш отец был похож на Альти?
- Нисколько. Я до сих пор скучаю по нему.
- Какой он был?
- Ну... Он был, пожалуй, плохим правителем, но замечательным отцом и просто хорошим человеком, - улыбнулся я. - Достаточно сказать, что он не расставался со шпагой даже в постели, а высшей степенью благородства считал доблесть полководца на поле боя. Он был солдатом, а не герцогом. Франческо говорил, что у него никогда не было денег, потому что он слабо разбирался в городских делах и не умел считать казну. Но это не так уж и важно, я думаю. Его любили простые люди... Когда он погиб, сотни горожан бежали к крепости, чтобы расправиться с его убийцами.
- Я хочу быть похожим на него, - вздохнул Асторе. - Если бы я был постарше, то сделал бы так, чтобы эта женщина, которая называет меня своей матерью, никогда не возвращалась в Фаэнцу!
Я кивнул, невольно соглашаясь. Донна Франческа могла бы разозлить даже святого.
- А теперь вот она задумала меня женить, - возмутился Асторе. - Ну сам подумай, что я буду делать с женой?
- Да уж, ты еще маловат, чтобы знать, что с ней делать, - сочувственно сказал я.
- Заткнись. Сам-то ты будто такой уж взрослый!
- Меня никто пока не собирается женить, - поддел я. - Но я думаю, что сейчас тебе вряд ли придется познакомиться с супругой, так что можешь успокоиться.
- Надолго ли?
- Лет на семь-восемь, если твоя матушка до тех пор не передумает.
- И на том спасибо. - Он замолчал, глядя в потолок, потом закрыл глаза и отвернулся. - Спокойной ночи, Оттавиано.
Время шло, донна Франческа не возвращалась, и мало-помалу жена Асторе превратилась для нас в предмет шуток, а потом и вовсе в сказочный персонаж, наподобие тех, что кукловод прячет в свой ящик после представления. Я подтрунивал над братом, говоря, что в следующий свой визит его матушка непременно привезет его невесту с собой, и тогда ему придется доказывать, что он настоящий мужчина. Он поначалу сердился, а затем смеялся вместе со мной, и, наконец, вся эта история с женитьбой почти совсем забылась.
Я был рад, что Асторе подрастает, превращаясь понемногу из любознательного малыша в не по годам развитого и крепкого мальчишку, и порой я забывал, что он младше меня. Разумеется, мы ссорились, и иногда дело доходило до драки, но я не мог долго сердиться на него и часто сам просил прощения, а после он великодушно прощал меня и тут же забывал обо всем. Кулаки у него были послабее моих, но недостаток силы он с лихвой восполнял проворством и прямо-таки кошачьей гибкостью.
Асторе не слишком любил заниматься математикой и правом, зато языки давались ему на удивление легко. Кроме того, он неплохо для своего возраста обращался со шпагой и кинжалами, и Микеле хвалил его успехи. Мне больше нравилась борьба, владение приемами которой я считал необходимой для настоящего мужчины, тактика и искусство ведения боя.
Как-то раз мы занимались фехтованием на открытой террасе. Июльская жара быстро измотала нас обоих, но Асторе держался стойко, не переставая наступать. Меня злила его неутомимая настойчивость и одобрительные возгласы Микеле, я же сам и без того совершенно выдохся; в конце концов, я вытер вспотевший лоб и, отсалютовав, бросил шпагу.
- Проклятье, Асторе, я взмок, как боевой конь. Сегодня чересчур жарко.
- А по-моему, кто-то очень не хочет признавать свое поражение, - фыркнул он, улыбаясь. Он тяжело дышал, золотистые локоны слиплись от пота. Тонкая мальчишеская рука, сжимавшая эфес, чуть заметно дрожала.
- Если ты сможешь отдышаться, твое гадкое сиятельство, я тебе покажу, кто из нас проиграл, - пообещал я, вложив в голос как можно больше строгости и презрения. - Я просто не хотел тебя покалечить.
- Попей водички, Оттавиано, - ухмыльнулся он. - Ты уже не боец.
Стянув через голову намокшую рубашку, он бросил ее вместе со шпагой Микеле.
- Вы можете идти, синьор Лоретти, на сегодня урок окончен.
Наставник удалился, и я уселся прямо на нагретые солнцем каменные плиты, прислонившись спиной к парапету, а Асторе, подойдя к стоявшей в тени колонны бадье с водой, зачерпнул полный кувшин и сделал несколько больших глотков.
- Холодная, - с наслаждением объявил он. - Хочешь попить, Оттавиано?
- Принесешь? - сощурился я, прикидывая, станет ли правитель Фаэнцы таскать воду своему незаконнорожденному брату, или гордость не позволит ему пасть так низко.
Асторе подошел и молча протянул мне тяжелый мокрый кувшин. Я стал жадно пить, поперхнулся, закашлялся и тут же выругался.
- Мой дорогой старенький Оттавиано, - издевательски пропел Асторе, положив руку мне на плечо. - Ты неуклюж настолько, что даже напиться самостоятельно не можешь? Должно быть, это довольно досадно. Придется мне самому тобой заняться.
Придерживая кувшин, он осторожно поил меня, как ребенка, и я сдерживал смех, чувствуя себя действительно беспомощным, но странное дело, мне не хотелось отталкивать его.
- Так лучше? - спросил он заботливо, заглядывая мне в глаза. Я посмотрел на его серьезное лицо, склонившееся ко мне, и ничего не ответил. Он чуть помедлил, затем положил ладони на мои плечи, погладил их и тут же сердито проговорил:
- Немедленно сними эту рубашку, ты же весь мокрый! Не хватало еще, чтобы ты заболел! - С этими словами он сам стащил с меня рубашку и провел рукой по моей груди. Я смутился, сам не понимая почему, и в самом деле почувствовал озноб. - Так и есть, весь сырой... Пойдем в комнаты, нам обоим не помешает вымыться и переодеться.
Он подобрал мою шпагу и зашагал вперед, не оборачиваясь, как до него только что ушел Микеле, унося его собственные рубашку и шпагу. Сравнение почему-то раздосадовало меня. Какое-то время я смотрел ему вслед, невольно заметив, как он вытянулся за последнее время. У него была легкая походка, выработанная тренировками небрежная грация движений и уже вполне угадывающаяся гордая осанка правителя. Мне на мгновение стало интересно, как выгляжу я сам. Глупые мысли - что я, в конце концов, девчонка, чтобы беспокоиться о своей внешности? - были тут же изгнаны из головы, и я поспешил следом за уходящим Асторе.
Вымывшись, переодевшись и приведя себя в порядок, мы вновь стали похожи на знатных юношей, а не на взмыленных шалопаев, какими ушли с террасы. После обеда Асторе отправился в синьорию и пригласил меня с собой, но я отказался: мне не слишком хотелось сидеть в пыльной жаркой зале, слушая разбирательства дел или пустую болтовню советников. Мне было почти шестнадцать лет, и я начинал чувствовать себя взрослым, чего не мог бы сказать о членах городского совета; для них по-прежнему государь был только один - тринадцатилетний Асторе, хрупкий и неразумный пока еще мальчуган, за которого они принимали все решения. Меня же в расчет никто не принимал, хотя я считал себя ровней своему брату. Асторе часто говорил, что хотя его мнение советники всегда выслушивают внимательно, по завершении дискуссии ему не раз приходится его менять, причем он каждый раз убежден, что делает правильный выбор. Другими словами, старики из совета давали ему почувствовать власть, но всегда сами решали за него, убеждая легковерного мальчика, что его авторитетное мнение рождается в его собственной голове в ходе обсуждения. Он уже сознавал это и, не оспаривая мудрость советников, сокрушался, что они до сих пор считают его ребенком. "Если бы они больше мне доверяли!" - говорил он. В совете Асторе держался уверенно, и его все любили, несмотря на юный возраст, за простоту и великодушие.
В тот вечер, вернувшись, он утащил меня в свою комнату и стал рассказывать о новостях.
- Только послушай, какие вести привез из Рима синьор Браччано. - Его глаза блестели в полумраке лихорадочным возбуждением. - В городе только и говорят, что об убийстве герцога Джованни Борджиа.
- Не может быть! - вырвалось у меня. - Он же второй человек в Италии, знаменосец Святой Церкви, и... все знают, что он сын папы!
- Ну так что же, по-твоему, он не может умереть? - скривился Асторе. - Мало ли найдется врагов у такого человека? Рассказывают, что его труп был выброшен в реку вместе с нечистотами, а папа чуть рассудка не лишился, когда его отыскали и принесли во дворец.
- Какой ужас. - Меня передернуло от отвращения. - Благородный человек недостоин такой смерти. Что теперь будет с армией Церкви?
- Надеюсь, она не подчинится французам, которые рвутся к нам через горы. - Он вздохнул и задумался. - Знаешь, мы должны укрепить город. Неспокойные нынче времена, и я не хочу, чтобы в Фаэнце хозяйничали враги.
Он встал, подошел ко мне сзади и обнял за плечи.
- Мне страшно, Оттавиано. - Его голос упал до шепота. - Не будь тебя, мне было бы еще страшнее. Пообещай, что будешь сидеть со мной в совете. Ближе тебя у меня нет никого, и ты достоин занять свое место по правую руку от меня. Сейчас оно часто пустует. Почему?
Я накрыл ладонями его руки.
- Успокойся, Асторе. Я никогда не оставлю тебя. Как ты мог подумать, что я пренебрегаю тобой?
- Черт побери. - Он вздохнул, отошел от меня и проговорил, глядя в сторону. - Я малодушный трус, и никогда не прощу себе, что так раскис в твоем присутствии.
- Асторе...
- Ладно, забудь.
Я встал и подошел к нему вплотную. Его синие чистые глаза глянули на меня снизу вверх - в них были печаль, надежда и суровая, недетская решимость. Он порывисто обнял меня, и я прижался щекой к его золотистым волосам - тонким и мягким, хранящим запахи трав и горячего июльского солнца.
- Я люблю тебя, Оттавиано.
- Я тоже тебя люблю, братишка.
Он судорожно вздохнул, не отпуская меня, словно боясь потерять. Не знаю, что на меня тогда нашло: склонившись, я поцеловал его в щеку, стараясь успокоить. Он отстранился и посмотрел на меня с легким недоумением.
- Вот еще глупости, - пробормотал он, краснея, и отошел.
Я стоял, опустив руки, не в силах хоть что-то сказать. Острая нежность, сожаление и стыд боролись в моей душе. Он не оттолкнул меня, и в том, что я сделал, кажется, не было ничего предосудительного, но оба мы, неизвестно почему, придали этому какое-то особое значение.
Асторе подошел к окну и, отвернувшись от меня, смотрел на дальние горы, а я смотрел на него - одинокая мальчишеская фигурка в лучах заходящего солнца, отливающие бронзой локоны, мягкая и одновременно строгая линия щеки, решительно сложенные на груди руки. Молчание повисло между нами, но я готов был молчать еще целую вечность, невольно залюбовавшись своим братом. В этом было что-то неправильное, я смутно догадывался об этом - и не мог отвести взгляд. Маленький одинокий рыцарь, прячущий за внешней невозмутимостью ранимость и страх ребенка. Я вдруг впервые осознал, как он красив и беззащитен, и это перевернуло мою душу. В смятении, словно ища опоры, я окликнул его почти неслышным шепотом.
- Асторе...
Он быстро повернулся ко мне, и наваждение рассеялось. Он снова был обычным мальчишкой, моим младшим братом и моим единственным другом.
- Пойдем ужинать, - сказал он, улыбаясь. - А потом ты расскажешь мне про поход Александра в Индию.
Кажется, я испытал облегчение. Поздно вечером, уже засыпая, я вспомнил его встревоженный взгляд, его крепкое объятие, тепло его хрупкого тела, и твердо решил, что не оставлю его одного, что бы ни случилось.