Татары были разбиты наголову. Великий князь получил прозвище Донского. Русь радостно вздохнула. Но татары вскоре оправились и снова поднялись на Русь. Напрасно призывал опять великий князь московский всех на общее дело: князья и бояре отказались сесть на конь, и Тохтамыш осадил Москву. Силой взять её было трудно, да, увы, и не нужно: два суздальских князя, ближайшие родственники Дмитрия Донского, помогли татарам взять Кремль обманом. В резне погибло до двадцати тысяч москвитян, да столько же угнали татары в полон. Москву сожгли, а за ней сожгли Володимир, Звенигород, Можайск, Юрьев, Дмитров, Боровск, Рузу и Переяславль. Русь снова оказалась под пятой завоевателя — и даннические отношения возобновились.
Но на победителя Тохтамыша поднялся в Орде Тимур — Тамерлан, — сверг его, и сыновья Тамерлана, поздравляя родителя с победой, осыпали его, по татарскому обычаю, горстями драгоценных камней. В поисках славы и добычи Тамерлан пошёл опять на Москву. Москвитяне, как и полагается, послали во Владимир за чудотворной иконой Богородицы. И в тот самый день, как прибыла икона в Москву, се случилось великое чудо: Тамерлан, уже вторгшийся в Рязанскую землю, вдруг увидел во сне огромную гору, с которой шли святители с золотыми жезлами, угрожая ему, а над святителями стояла в воздухе жена в багряных ризах со множеством воинства, которая люто останавливала Тамерлана. Он в ужасе проснулся, закричал, затрясся и сейчас же повелел своим полкам повернуть назад.
Так рассказывают отцы духовные в летописях. На самом деле, видимо, всё было гораздо проще. Тамерлан уже не чувствовал за собой прежней силы, — Орда разлагалась, — а Москва потихоньку силы набирала. Багряная же жена была тут пущена только для красоты слога: едва ли грозный Тамерлан спешил сообщать свои сны батюшкам на Москву. Конечно, Русь и совсем о ту пору сломала бы рога поганым, если бы уже не было разрушено её единство: юго-западная половина её страдала под польско-литовским игом.
Отступление Тамерлана без боя сказало Руси, что день освобождения у порога. Об этом настойчиво шептала в тиши ночей своему грозному, но слишком уж как будто осторожному супругу необъятная Софья, об этом открыто говорили на торгах, все с удовольствием видели, как крестились в веру православную именитые татары, как иногда татарские отряды шли уже в рядах русской рати при походе Москвы на её недругов. И если раньше великий князь должен был стоя приветствовать ханского посла, сидевшего на коне, подавать ему кубок с кумысом, кланяться басме и на коленях выслушивать чтение очередного ярлыка, то теперь обо всём этом и речи уже не было. Иван запаздывал с данью, произвольно уменьшал её, а потом и совсем перестал посылать её и с послами татарскими обходился презрительно.
XVII. РАСКАТ ГРОМА
И вдруг — был год 1480-й — над Русью пронесся страшный и в то же время веселящий раскат грома: разгневанный непочтительным поведением своего данника, а в особенности тем, что сама дань не высылалась ему вот уже девять лет, хан отправил в Москву посольство с повелением призвать Ивана к порядку. Когда послы в сопровождении большого отряда конников с их длинными, украшенными конскими хвостами пиками, на бойких, злых коньках въехали в Москву, то не только никто, как бывало раньше, не бросился прятаться, но, наоборот, всё высыпало на улицы и провожало послов злыми глазами, пренебрежительно в их сторону поплёвывало и, по московскому обычаю, отпускало ядовитые словечки:
— Ну, видали тожа… Не, брат, ныне времена тебе уж не те: харахориться тебе уж больше не дадут, будя!.. Ежели Дмитрий Иваныч, Царство ему Небесное, сумел вам ижицу на Куликовом поле прописать, так уж Ивану-то Васильевичу не трудно будет вам в штаны крапивы накласть, только клич кликни… Ишь, г…ы, величаются!
Пёстрая стая худых собак, подняв загривки, так и лезла с рёвом под ноги татарских коньков и прыгала, стараясь ухватить их за морды.
— Вали их, Шарик, косоглазых чертей! — со смехом подцыкивали москвитяне своих псов. — Рви их в клочки, так их и расперетак!
Татары ясно чувствовали перелом в настроениях московских, и, хотя и подбоченивались, но дух у них всё же упал: кто знает, выйдешь ли живьём из этого осиного гнезда? Много уже татарских голов слетело по городам на Руси в последнее время. Народ становился всё нетерпеливее и нетерпеливее, и как будто сам уже толкал великого государя на решительные действия.
Князь Василий Патрикеев явился на Ордынское подворье всего чрез несколько дней — раньше послов торжественно встречали за Москвой — с обычным приветствием. Он пренебрежительно — это умел он как никто — поздравил послов с благополучным прибытием и стал говорить о совершенно посторонних вещах.
— Но… — широко открыл на него глаза глава посольства, старый, жирный татарин с висячими усами. — Но мы не для этих разговоров приехали сюда. Нам надо скорее видеть великого князя: великий хан очень на него гневается.
— Теперь никак нельзя, — небрежно сказал князь Василий. — У великого государя как раз пируют послы от хана Менгли-Гирея.
Татар перекосило: если у них в борьбе с Москвой был естественным союзником литовский Казимир, то Москва дружила крепко с крымским ханом Менгли-Гиреем.
— Великий хан разгневается на такие ваши слова, — побледнев от злости, сказал посол. — Твоя голова молода, и лучше бы тебе поберечь её про старые годы.
— Ну, хан далеко, авось не достанет, — отвечал князь Василий, глядя чрез окно на пёстрые толпы работного люда, воздвигавшего стены Кремля. — Мы дадим тебе знать, когда великий государь соизволит принять тебя. А пока прощенья просим.
Татары просто ушам своим не верили.
И началась московская посольская волокита, обычная для всех послов, но совершенно непривычная для татар.
В тот же день они проведали, что никакого посольства от Менгли-Гирея в Москве не было, и вот тем не менее день шёл за днем, а великому государю всё было недосуг выслушать их: то то, то другое. Татары скрежетали зубами, но сделать ничего не могли. И наконец пришло из Кремля слово:
— Великий государь жалует послов ордынских, велит им предстать пред свои светлые очи.
Послы, заряженные гневом, поехали в Кремль. Снова пёстрые стаи собак, под смех жителей, дружно напали на них в тучах золотой весенней пыли. Снова ухмылялись и показывали им с кремлёвских стен свиное ухо работные люди. И, когда посольство скрылось в хоромах государевых, всё затаило дыхание: все чувствовали, что вот сейчас произойдёт что-то решительное и страшное. Каменщики бросили кладку, сходились кучками, смотрели в сторону палат государевых, и надсмотрщики не подгоняли их.
Иван, весь в тяжёлой парче и золоте, неподвижно сидел на троне. Глаза его горели. По бокам его не дышали рынды. Всё, что было в Москве сановитого, в пышных тяжёлых нарядах недвижно стояло и сидело в блещущем покое. С медлительной важностью вошли послы и склонились пред прекрасно-грозным в неподвижности своей великим государем московским. В воздухе была гроза. Нечем было дышать. Лица были бледны, и горели глаза. И, пренебрегая всеми издавна выработанными правилами обхождения, Иван поднял на послов свои страшные очи.
— Мы слышали, — сказал он, — что вы, приехавши от великого хана на Москву, допустили не подобающие послам речи, указывать нам вздумали, как и когда нам принять вас. Мы хотели было даже и совсем не допускать тебя за это пред очи наши и послать в Орду наше посольство, дабы хан прислал к нам людей, знающих вежество, да отдумали: ты своё дело изложи пред нами, а потом мы всё же с хана потребуем, чтобы он за своих послов пред нами, великим государем, повинился бы.
Татары переглядывались: никогда ещё ничего подобного не слыхали уши татарские на Москве! Иван, весь белый, палил их своими страшными глазами.
— Великий хан прогневался на тебя, государь! — дрожащим голосом проговорил старший из послов, вручая великому государю басму, символ ханского повеления, и грамоту. — Ты в Орду и глаз не кажешь, дани не высылаешь, а когда мы от имени великого хана явились к тебе, ты вот нам ещё словно и выговор ещё делаешь… Ты данник и слуга великого хана, и ежели ты забыл старые порядки, которые установлены Ордой на Москве, так великий хан пришлёт свою рать, чтобы тебе их напомнить… Твой…
Он оборвал себя и отшатнулся: весь белый, с бешеными глазами, Иван быстро встал во весь рост, исковеркал в ярости басму, швырнул её на пол, наступил на неё ногой и, изорвав в клочья ханскую грамоту, бросил и её на ступени трона и плюнул на обрывки.
— Видели, собаки? — прогремел он над помертвевшими татарами. — Так поезжайте домой и передайте хану, что вы здесь видели, и скажите, что если он посмеет явиться в Русскую землю, то и ему, свинье дикой, будет то же…
Всё окаменело. По рядам золотых вельмож пробежал ветер ужаса и восторга. А над поражённой толпой с поднятой вверх рукой, с белым, искажённым страстью, красивым, как никогда, ликом, точно изваяние стоял великий государь московский и всея Руси…
— Вон! — прогремел он. — И чтобы Ахмат твой не смел больше посылать ко мне никого.
Татары не помнили, как они и к коням своим выкатились. Широкими шагами, никого и ничего не видя, великий государь ушёл в свои покои. Бояре, точно от сна пробудившись, обменивались молчаливыми взглядами, в которых стояли и ужас, и восторг. И понемногу зашумели их золотые ряды.
— Ну и дела! Господи, помилуй!
— Да ты подумай: ведь осторожнее великого государя в делах государских на Руси никого ещё не было! И вдруг…
— Ну, слава Тебе, Боже наш: спасена матушка Русь! — всхлипнул голос.
То плакал Берсень. Теперь ему было совершенно всё равно, как обернётся дело со старым боярством, теперь он думал только о Руси. Уютный дьяк Бородатый боялся только одного: как бы не забыть чего из того, что он только что тут видел и слышал. Вместе с дружком своим дьяком Васильем Мамыровым они вели летопись, и не сохранить великого дня сего для потомства во всех его подробностях было бы грехом великим.
— Ох, как-то ещё оно всё обернётся! — вздохнул кто-то. — Как бы не выпала нам неволя ещё грузчая той, которую пока несли.
Но сомневающимся не давали говорить:
— Брось! Помни деда его! — кричали со всех сторон с горящими глазами. — Никто за ним не пошёл, а что он на поле-то Куликовом наделал? Только потому и сильны они, что мы боимся их. Хвала великому государю — за такого и голову сложить хоть сейчас можно!
— Вот это так! — кивнул тяжёлой головой своей князь Семён, в глазах которого стояли слёзы. — Вот когда сказать можно: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему».
Точно чудом каким из палат великого князя весть о приёме послов татарских мигом разнеслась сперва по Кремлю, по стенам, по торгу на площади, а потом и по всем посадам московским. Какой-то попишка похабный с дрянной бородёнкой и редкими зубами, стоявший около Фроловских ворот, насмешливо поглядел вслед скачущим татарам.
— Тщима руками отхождаху, — ернически подминул он и плюнул вслед поганым.
И как ни велик был страх перед вековыми угнетателями, над Москвой точно вдруг великий праздник засиял. К вечеру большая толпа москвитян ринулась было громить Ордынское подворье, но отряд конных загородил ей путь. Но всё же некоторых татар изловили и прикончили.
— Пёс с ними! — сказал Иван, когда ему донесли об этом. — Пусть только одного оставят, чтобы было кому весть в Орду подать.
Иван втайне сам на себя дивился: хитрый, осторожный, он так дела вести не любил. Но иначе теперь он поступить не мог: в нём вдруг во весь рост встала вся Русь. Он неимоверно вырос, супротивники его опустили головы, и долго в душах бояр, и ему преданных, и ковавших против него крамолы, стояло страшное и восхитительное видение: золотой трон, на ступенях его поруганная басма и белые клочья порванной грамоты, вкруг смятенные послы ханские и золотая толпа державцев государства Московского, а над всем этим в тяжёлой золотой одежде, в шапке Мономаха, в бармах страшная фигура великого государя с белым, вдохновенным лицом и палящими глазами…
Долго не спала Москва в эту ночь. Точно громы весенние над ней перекатывались: и страшно, и весело. Это был день исключительной красоты, когда даже в грубых сердцах зажигаются праздничные огни, один из тех дней, которые народами помнятся века. Горячее и моложе забились на Руси сердца, и стало слышнее, дороже то, что раньше иногда забывалось, иногда пренебрегалось: Русь, Родина, Мать… Даже Софья, нелюбимая, хитрая, надменная, неприятно огромная, и та теперь стала представляться иной: «Ай да грекиня! Ну и голова!..»
На Ивана же и глаз поднять не смели: от него точно сияние величества исходило. И никогда не работали так на стенах кремлёвских работные люди, Русь.
Вскоре прилетел на Русь слух: взбешенный хан Ахмат поднял на Москву огромные силы. У всех точно крылья выросли: авось на этот раз развяжет Господь народ Свой окончательно. И тотчас же прилетела и другая весть: дружок великого государя, хан крымский Менгли-Гирей, в бешеном топоте своих конников, в лязге кривых сабель, в огне и дыму пожаров буйной лавиной вторгся в пределы Литвы, и союзник Золотой Орды, Казимир, был вторжением этим скован по рукам и по ногам. Мало того: ногай, враги Золотой Орды, кочевавшие в предгорьях Кавказа, бросились на улусы Ахмата с юга, а с севера, Волгой, туда же поспешал другой враг Ахмата, брат Менгли-Гирея и союзник Москвы, казанский хан Нордулат, к полкам которого присоединился и воевода звенигородский Ноздреватый со своей ратью…
Москва горячо шумела приготовлениями бранными. Мелкие князья со всех сторон спешили к ней со своими полками. Вся рознь затихла, и на кровавый пир вся северная Русь готовилась, как на Светлый праздник. И никогда не было так остро обидно, что юго-западная Русь в чужих руках. Но у всех крепла надежда: будет вместе и она!
Настал и торжественный день выступления в поход на Оку, или, как тогда говорили, «на берег». Ко всеобщему изумлению, Иван Молодой не только не стонал и не охал, но, наоборот, показал большую расторопность.
— Я говорил, что он личину носит, — сказал князь Семён. — Он хитростью-то, может, и саму Софью за пояс заткнет. У него какая-то своя думка есть. Азият!
Во главе рати, которая пошла на Серпухов, стал Иван Молодой. Другие полки, которые должны были занять все переправы через Оку вплоть до Угры, повели именитые бояре. А 23 июля, оставив «ведать Москву» князей Можайского и Ивана Юрьевича Патрикеева, во главе блестящей свиты направился к Коломне и сам великий государь.
С ним ехал и князь Патрикеев-младший. И, когда проезжали все мимо хором Данилы Холмского, к Фроловским воротам, князь Василий поднял глаза на высокий терем и вдруг вздрогнул: из окна светлицы, сжав не то в испуге, не то в восторге белые руки на груди, смотрела на него Стеша… Его ослепило и потрясло восторженное выражение милого лица, и голубые глаза в одно мгновение сказали ему такую правду, от которой испуганно и блаженно закружилась голова.
XVIII. ИОАНН III
Затаив дыхание, Москва, а с нею и вся Русь каждый день ждали с берегов Оки известий о победе: других известий быть не могло. Кроме того, о поражении нельзя было думать и потому, что слишком страшна была эта мысль. Но если не думали о такой возможности москвитяне, то думал Иван. Объезжая со своими воеводами русские полки берега Оки вдоль, он смотрел на стан татарский, занявший другой берег, и взвешивал его силы. Ставка в игре была огромна. В случае беды Русь могла потерять всё, чего она достигла за последние годы, и превратиться в простой да еще и разорённый улус хана Ахмата. Умный Иван видел слишком много, слишком далеко, слишком сложно и потому колебался: наверное, знают, что делать, только очень ограниченные люди. Хотя в полках своих он явно чувствовал нетерпение ударить на врага, ясно слышал ропот воевод и даже отцов духовных, призывавших его скорее «постоять за дом Пресвятыя Богородицы», он медлил, откладывал, выжидал: то, что татары не решаются нападать на него, было для него весьма знаменательно… Но страшила необъятность татарского стана. И неотступно гудели ему в уши трутни придворные, «богатые сребролюбцы, брюхатые предатели», как называет их летопись, которые твердили ему одно: «Не становись на бой, великий государь, лучше беги…» Они, конечно, не отстали бы…