В головах зашумело. Солари пустился в рассказы в стиле «Декамерона», и все хохотали. Фиоравенти повесил голову. Надоела ему сумрачная Московия и захотелось глотнуть солнечного, пусть даже хоть отравленного, воздуха родной страны. Можно было бы попытаться примазаться к постройке миланского собора или в Рим поехать: папы, если потрафить, платят не считая. А потом — он в Московии заработал недурно — можно было бы поставить себе дом в Болонье да и жить в своё удовольствие…
Пирушка весело шумела. Бутылки сменяли одна другую. Иван Спаситель, раньше органный игрец, а теперь русский помещик, высмеивал православную обедню.
— Главное чудно, что у них дьякон читает Евангелие лицом к Господу Богу, — точно Он никогда не слыхал его!.. — а к народу ж… ой… — кричал он. — И как орёт!
И, выйдя на середину комнаты, он загнул голову и, подражая манере русских дьяконов читать Евангелие, басом заревел:
— Ала-ла-ла-ла… Ала-ла-ла-ла-ла…
И весь от натуги трясся. Это было так похоже, что иноземцы со смеху покатывались. Москвитяне останавливались под окнами и неодобрительно качали головами:
— Завтра воскресенье, а они, ишь дьяволы, ржут! Нет того, чтобы в церкву пойти.
— Да то фрязи… — сказал кто-то. — К ним, сказывают, ещё какой-то прощелыга заявился, вот и ржут.
— А-а… — равнодушно протянула какая-то борода лопатой. — А я думал, люди.
И, презрительно плюнув, борода пошла ко всенощной.
Через несколько дней князь Василий, выбрав удобную минуту, передал Ивану просьбу Аристотеля отпустить его домой.
— Это ещё зачем? — воздвиг брови государь. — Чего ещё ему тут не хватает?
— Может, по своим соскучился, великий государь, — сказал князь Василий. — Да, говорят, и убиение жидовина больно им не полюбилось: ведь и он с ихней стороны был.
— Вона что… — зло усмехнулся Иван. — В чужие дела соваться гостям не приходится. Прикажи-ка там моим именем дьяку Фёдору взять Аристотеля, чтобы не очень храндучел, под стражу.
XXXI. ВОИНСТВО САТАНИНО
Для князя Василия один день тяжко переливался в другой, неделя в неделю и месяц в месяц. Стеша была уже инокиней в Володимире, в Княгинином монастыре, а дружок его прежний, Андрей, безвыходно заперся в вотчине своей, неподалёку от Володимира. Елена всё томилась и играла. Софья считала себя слишком высокой и сильной, чтобы унизиться до боязни перед какой-то там валашкой. Она о ту пору вышивала для Троицкой лавры пелену, на которой и величала себя не великой княгиней московской, а царевной цареградской. Москвитяне просто зубами скрипели:
— Ишь ты, фря какая выискалась! Сколько волка ни корми, а он знай в лес глядит…
Но грекиня преуменьшала значение Елены: вокруг той сбирались старые бояре, противники великого государя.
Иван был хмур и жесток, но продолжал осторожно и хитро вести свою линию. Он своими приобретениями уже увеличил Московскую Русь в четыре раза. Псков был уже едва жив и из воли великого государя не выходил. Иван властно распоряжался в ещё татарской Казани, а царь иверский — грузинский — называл себя холопом его и молил о покровительстве. До XV века Московское княжество защищено было от нападений иноземцев русскими же областями со всех сторон — теперь Москва выходила на большую дорогу и заводила прямые сношения с Польшей, Литвой, с орденами Ливонским и Тевтонским, с императором германским, со странами италийскими.
Москвитяне, однако, трусили: приближалась предсказанная отцами кончина мира. Многие торопились поэтому отдать свои вотчины и деньги монастырям и церквам, и чернецы всё принимали с великим смирением. Особенно к вере усердные заказывали им сорокоусты по себе, с тем чтобы их, будущих покойников, начинали, ввиду скончания века сего, поминать сейчас же…
Владыка новгородский Геннадий бешено трудился над искоренением вольнодумства. Он уже отправил всё следственное дело о еретиках на Москву, но усердие его встретило весьма прохладный приём как у великого государя, так и — следовательно — у митрополита Геронтия. Ему было только небрежно приказано «того беречи, чтоб то лихо в земли не распростёрлося». Над еретиками — выхвачено было наудачу всего трое — состоялся суд церковного собора. Собору было ведомо о несочувствии делу со стороны великого государя, и потому виновные были приговорены только к торговой казни, то есть к публичному наказанию кнутом… Как раз об эту пору, к великой радости Геннадия, преставился его старый недруг — по кщёной воде и по посолонь — митрополит Геронтий, и на его место, ко всеобщему удивлению, был выбран старый бесстыдник Зосима. Снаружи всё было вполне благолепно: собрались святители, подумали, уставя брады своя, погадали, но так как всем им было доподлинно известно, что великий государь хочет иметь Зосиму, то, вполне понятно, Зосима был и выбран.
— Э-э, чего там… — шутили острословы. — Не всё ли одно? По пасхалии выходит, что ещё год какой и миру-то стоять — стоит ли тут из-за митрополитов спорить? А Зосима мужик покладистый…
И с первых же дней Зосима потребовал от новгородского владыки ни много ни мало как… исповедания веры: не еретик ли уж сам Геннадий? Тот обиделся: он совершил исповедание веры, по обычаю, при поставлении его в архиерейский сан. И, с своей стороны, он требовал преследования еретиков по примеру шпанского короля, инквизицией очистившего свою землю, и имел даже дерзость в послании своём к митрополиту всея Руси указывать на дьяка Фёдора Курицына как на корень всего зла. Зосима прочитал дурость эту, заколыхался всем своим жирным брюхом:
— Воистину дубина стоеросовая!..
И оставил священные вопли новгородского владыки без всякого внимания. Тогда владыка Геннадий взялся за владыку Зосиму. Ему помогал дружок его Иосиф Волоколамский. «В великой церкви Пречистой Богородицы, — писал он епископам, — на престоле святых Петра и Алексия, сидит скверный, злобесный волк в пастырской одежде, Иуда-предатель, бесам причастник, злодей, какого не было между древними еретиками и отступниками». Зосима хохотал.
Владычний двор в Новгороде кипел. Приспешники владыки хватали людей направо и налево. Всякий оговор вёл за собой заключение оговорённого под стражу. Ежели вольнодумец запирался, владыка подвергал его, во имя Божие, пыткам. Доносы усиливались. Это было понятно: доносчик получал вознаграждение из имущества грешника…
Дьяки и подьячие владычные были завалены работой, которая давала всем им изрядные доходы. Владыка продолжал рассылать свои послания о гибели Святой Божьей Церкви, и когда же?! Накануне светопреставления!
Надо было немедленно подымать рать против воинства сатанинского. Те, которые раскаивались пред ним, оставлялись на свободе. Он запрещал им только ходить в… церковь, в которую они и без того не ходили. А нераскаянных, продолжавших хвалить «веру жидовскую», он отсылал к наместнику великого государя для «градской» казни, а они бежали в Москву и там, под защитой сильных единомышленников, жили на покое припеваючи и распространяли своё «мнение» всё шире.
Под неустанным напором неистового Геннадия мирно дремавшие на Москве епископы стали просыпаться: нельзя же в самом деле давать вратам адовым потрясать так Божию Церковь! Еретики всенародно ругались святыне, а москвитяне уже закатывали рукава, чтобы своротить им скулы во имя Господне. И потому Зосима вынужден был созвать новый собор.
Собор, опасаясь неудовольствия великого государя, опять отнесся к вольнодумцам довольно милостиво: он лишил виновных священников сана, предал их проклятию и положил заключить их в темницу.
В то время как в Москве заседал освящённый собор, князь Василий был по поручению великого государя с посольством в Ревеле для переговоров с Божьими риторями. Они казнили двух русских купцов: одного за грех содомский они сварили живьём в котле, а другого за подделку денег сожгли на костре. В ответ на это Иван приказал схватить в Новгороде сорок девять немецких купцов и забрать все их товары, что, по его счёту, составляло триста тысяч гульденов, а по счёту немцев — миллион. Это сильно ударило по торговле Ганзы и по новгородской. Но спуску гордым соседям давать было нельзя, да и ущемить Новгород было недурно. Посольство возвращалось уже обратно и прибыло в Новгород, когда туда были отправлены из Москвы еретики.
Как ни обескровливал Иван вольный Новгород постоянными выселениями новгородцев на Низ, старый город-бунтарь, когда пришёл слух, что еретиков везут, зашумел. Геннадий выслал навстречу воинству сатанину своих людей за сорок вёрст от города.
И вот вдали среди снегов показалась длинная вереница саней, в которых хмуро зябли осуждённые. Софияне встретили их издёвками:
— Что, звездочётцы окаянные, достукались? Вылезайте-ка из саней — покатались, будя!..
Осуждённых переодели в дрянную одежду, которую к тому же выворотили наизнанку, на головы им надели берестяные колпаки с мочальными кистями и соломенными венками вокруг. А по колпакам была в назидание всем пущена надпись: «Се есть воинство сатанино». Потом подвели им софияне дрянных одров, связали им назад руки и усадили на кляч лицом к хвосту. Шествие двинулось к городу. Первыми ехали те священники, Денис и Захар, которых великий государь сделал протопопами в кремлёвских соборах. Отец Денис за время суда страшно исхудал, поседел, и глаза его недвижно смотрели в одну точку. Отец Захар, тоже исхудавший, держался бодро.
Весь Новгород высыпал встречать их к Московским воротам. Этого и хотел владыка, дабы, глядя на наказанных вольнодумцев, народ «уцеломудрился». Владычные люди, поджигая толпу, кричали:
— Се врази Божии, христианстии хульницы…
Но новгородцы хмурились, а некоторые и плакали. Князь Василий, тоже нахмурившись, глядел на всё это издевательство. Он не разделял взглядов вольнодумцев, но теперь ему хотелось бы разделять их.
— Ну что, княже, скажешь? — раздался рядом с ним тихий голос.
Он оглянулся. То был боярин Григорий Тучин, исхудавший, потемневший, со скорбью в тёмных глазах. Он тайно последовал за еретиками из Москвы: кто знает, может, удастся как и помочь несчастным?
— А что же тут можно сказать? — сухо отвечал князь Василий, всё более и более замыкавшийся от людей. — Не ты меня — так я тебя, должно быть, из этого человек не выйдет…
— Человек должен из этого выйти, ежели он человек, — тихо сказал маленький боярин.
— Не знаю, — отвечал князь Василий. — Не верится мне что-то. Что это ты?
Смуглое лицо Тучина вдруг исказилось, и из глаз побежали слёзы: мимо них, нелепо качаясь в седле, проезжал в шутовском наряде своём какой-то попик с добрым, печальным лицом.
— Отец Григорий это, здешний священник, давний дружок мой, — сказал Тучин сквозь слёзы. — Добрейшей души человек. А это, — опять содрогнулся он, увидев на следующей кляче Терентия, — тоже мой дружок; вступился по доброте душевной за нововеров, и сгребли заодно. Боже мой, Боже мой!..
Кивнув головой князю, Тучин вместе с толпой устремился вслед за сатаниным воинством в город. И когда вытянулся весь поезд на старое Славно, на вечевую площадь с онемевшей башней, к отцу Денису, который ехал во главе, приблизился князь Пелгуй и, прикрывая от ветра восковую свечу, поднес её к соломенному венку. Огонь сразу весело охватил солому и бересту. Отец Денис очнулся от своего столбняка и с криком рухнул головой в снег. Запылали колпаки и на других осуждённых. Толпы народа, стиснув зубы, смотрели на это торжество Церкви Православной.
Еретиков с обгоревшими чёрными головами и сумасшедшими от боли глазами провезли мостом чрез замёрзший Волхов, и всё шествие скрылось на владычнем дворе: там, в сырых подвалах, уже было приготовлено для воинства сатанина место.
Владыка торжествовал победу. Но не долго. Софияне каждый день доносили ему, что в Новгороде продолжается великая пря о верах, что не унимаются новгородцы. В Москве же злые еретики по-прежнему продолжали пользоваться благорасположением великого государя. Владыка пришёл в отчаяние. Одно только утешало старика: скоро конец мира — и все эти козни сатанинские падут сами собой, еретики с их высокими покровителями пойдут в огонь вечный, где будет плач и скрежет зубовный, а ему, владыке, за его рвение в деле Божием, будет уготовано место прохладное, место злачное, иде же и другие праведники упокояются…
— Гм… — кашлянул в руку дьяк Пелгуй. — А с отцом Денисом что-то словно неладно, владыко.
— Ну? — воззрился на него тот заплывшими глазками.
— Заговариваться стал, — сказал дьяк. — Словно бы умом зашёлся.
— Так какое же тут диво? — усмехнулся владыка. — От Бога-то, брат, не уйдешь: Он тебе не Зосима.
И, взглянув в передний угол, на свои охотницкие, тёплого, золотистого новгородского письма иконы, владыка истово перекрестился: он ясно видел, что Господь сражается на его стороне.
Вскоре отец Денис скончался в безумии, а за ним чрез короткое время последовал и отец Захар. Владыка испытывал глубокое удовлетворение.
— Вот он, вот он, перст-ат Божий! — назидательно-восторженно говорил он. — На, кажи Матушке Пречистой кукиша!.. Ты Ей, Владычице, кукиш, а Господь Батюшка тебя по загривку. И годно!
И, явно ободряемый силою вышней, он взялся за очередное послание к Иосифу Волоколамскому, который в борьбе с воинством сатаниным проявлял тоже великое одушевление и смелость…
XXXII. ОБЩИЙ НАРОД
От Новгорода по Московской уже почерневшей под оттепелями дороге шло четверо, все в сермягах домашней работы, в лапотках, с подожками. У троих за спиной были холщовые сумы, а у четвёртого, со страшными красными глазами, потёртая кожаная: видно, парень поболтаться любил-таки. Это был Митька. После нападения на поезд Стеши он, боясь, что проделки его раскроются, бежал из Москвы, составил себе небольшую шайку удалых добрых молодцев, пограбил малую толику по дорогам, а потом пришёл в Новгород отдохнуть: человек столичный, он в лесах очень скучал. Потом он осмелел и решил податься на Москву, тем более что у него наклёвывалось как будто новое дельце вкруг князя Василия да Стеши. Это, что она монахиня теперь, дело пустое… Митька всё тосковал о княгине и в уме держал прежнее: князю Василию, благодетелю, при случае нож в бок, а княгинюшку поперёк седла — и ходу в леса… Остальные трое были новгородские каменщики, которые, так как в разорённом Новгороде с делами стало тихо, шли впервые в Москву на кремлёвские работы. Старший из них, костлявый мужик с чёрной бородой и большими сердитыми глазами, звался Василей Облом. Он был бобыль, работавший на земле знаменитого Хутынского монастыря, а теперь решивший попытать счастья в далёкой Москве. Другой, маленький, широкий, с кудрявой седеющей бородой, был Игнат Блоха, тот самый, что помогал москвитянам вечевой колокол снимать, теперь беглый. У прежнего помещика жить было тяжко, сварлив и скуп был боярин, и Блоха хотел перейти к другому. По правилу нужно было сперва произвести с боярином расчёт в пожилых и оброчных деньгах при свидетелях и при том помещике, к которому он переходил. Но скряга наделал на него такие начёты, что он рассчитаться не смог, а так как сквалыга осточертел ему, то он в минуту отчаяния бросил бабу с ребятами, скотину, всё убогое хозяйство своё и ушёл кормиться на чужу дальню сторонушку: ежели дело пойдёт, и бабу с ребятами можно будет забрать. Третий был Никешка Ших, древолаз и охотник, сын большой и сильной крестьянской семьи, не поладивший с мачехой. Она внесла в дом всякие свары, а Никешка больше всего ценил на свете благодушество и любил песни, сказки, жития…
Митька пристал к ним уже на пути, но все они опасались его: бахвал мужичонка да и на язык больно зол. Но так как, по его словам, он Москву знал как свою ладонь, то попутчиком он был желательным: Москва, сказывают, хуже лесов новгородских — враз человек заплутаться может…
Смеркалось. Все притомились. Дорога была пустынна. С обеих сторон её стояли тёмные стены старого леса. Митька крепко выругался:
— Мать честная, и что же это будет? Не под кустом же ночевать-то. Уж не завёл ли нас нечистый не в путь куды?
Все испуганно огляделись. Нет, под ногами была торная Московская дорога. Но над чёрными лесами уже затеплилась в сумерках лампада большой вечерней звезды. В потемневшей чаще ельника чуть попискивали синички. Чрез дорогу свалил в овраг совсем свежий след матёрого волка. Путники шли, наддавая всё больше и больше. И вдруг справа мелькнул среди деревьев мутный огонёк и послышался звонкий по лесу собачий лай. То был какой-то крошечный, в три избёнки, починок.