Вскоре к удачливому охотнику присоединились и его товарищи.
— Давно мне не приходилось видеть такой точный выстрел. — Арторикс потрогал древко стрелы — она вошла в оленью тушу почти до половины.
— Поздравляю, Митридат! — сияющий Гай обнял друга.
— Видно сама Артемида направила твою руку, господин, — лекарь Паппий в восхищении покачал головой. — На полном скаку, и так…
Промолчали только двое: обычно немногословный Гордий и царский конюший, низкорослый, сутулый перс с неухоженной рыжей бородой. Оруженосец царевича принялся свежевать оленя, а конюший занялся лошадьми — расседлал, отёр пот, укрыл их попонами, устроил коновязь.
Завтракать решили прямо здесь, на лужайке. Польщённый похвалами, Митридат с гордым достоинством распределил лучшие куски своей добычи между сотрапезниками. Поев и немного отдохнув, охотники вновь направили коней в горы, чтобы ещё попытать удачи. Но солнце, поднявшееся уже довольно высоко, разогнало дичь по глухим лесным закуткам, куда и пешим забраться было нелегко. Потому, пообедав и искупавшись в неглубоком лесном озерке, решили возвращаться в Синопу…
Угрюмый, заросший до глаз густой чёрной бородищей человек сидел на плоском камне у входа в глубокую пещеру. Его одежда — грязная полуистлевшая рубаха, рваный плащ и замызганные кожаные штаны — выдавали в нём одного их тех несчастных варваров, которых было немало в эпархиях Понта. Силой уведённые из родных мест и проданные в рабство, они так и не смирились со своей судьбой и при удобном случае убегали в леса и горы. Доведённые до отчаяния, голодные и полураздетые, беглые рабы быстро теряли человеческий облик и были способны на любое, самое страшное и жестокое преступление. На них устраивали облавы, травили собаками, жгли камыши, где они прятались, но толку от этого было мало — беглецы прекрасно знали каждую лесную тропинку, протоптанную зверьем, имели укрытия высоко в горах, куда ни одного царского гоплита нельзя было заманить никакими земными благами, и легко уходили от преследователей.
Однако, бородатый скиталец отнюдь не выглядел затравленным и отощавшим — как раз он догладывал здоровенную костомаху, запивая вином прямо из бурдюка. Неподалёку пестрела горящими угольями неглубокая яма-очаг; над ней на вертеле пёкся, истекая жиром, козий бок, и бродяга с вожделением посматривал в его сторону. При этом ноздри его широкого, приплюснутого носа раздувались, рыжеватые, опалённые огнём костров брови ползли вверх, к давно потерявшему форму фригийскому колпаку, прикрывавшему жёсткие, как щетина дикого кабана, волосы, и большая медная серьга в левом ухе начинала раскачиваться в такт мычащим звукам — бородач, пережёвывая мясо, что-то напевал.
Неожиданно бродяга вскочил и прислушался. Он стоял над обрывом высотой не менее двадцати локтей, а внизу, по узкому извилистому ущелью бежала широкая каменистая тропа. И оттуда, из-за скального выступа по правую руку, доносились голоса и мерное цоканье лошадиных копыт.
Бородач удовлетворённо хмыкнул, быстро завязал полупустой бурдюк, забросал уголья землёй, не без сожаления засунул недопечённый кусок мяса в дорожную сумку и достал из пещеры тугой лук с костяными резными щёчками. Попробовал тетиву, выбрал из кожаного колчана стрелу, тщательно проверил оперенье и лёг на самый край обрыва, спрятавшись за невысокими, чахлыми кустами.
Всадники приближались, хотя их ещё не было видно. Бродяга, не отрывая глаз от тропы, сунул руку за пазуху и вытащил тяжёлый кожаный мешочек, висевший у него на шее на крепком сыромятном ремешке. Взвесил в руках, слегка тряхнул — мелодично звякнули золотые монеты. Оскалив крупные жёлтые зубы в хищной ухмылке, запихнул мешочек обратно, под рубаху; устроился поудобней, наложил стрелу на скрученную из тонких, но очень прочных и упругих воловьих жил тетиву и замер в полной неподвижности.
Галл Арторикс, ехавший чуть сзади царевича, посмотрел вверх совершенно случайно, повинуясь ещё не осознанному до конца ощущению тревоги, что его весьма озадачило — он не отличался трепетной, чувствительной душой, больше свойственной людям искусства, нежели воинам. Широкий и плоский лепесток с зазубринами уже медленно клонился книзу, слегка вздрагивая от упругости натянутой тетивы. И всё, что успел сделать Арторикс, так это поднять на дыбы своего скакуна, который одним прыжком поравнялся с жеребцом царевича.
— Митридат! О-ох… — галл, судорожно цепляясь за гриву коня, свалился на землю — стрела пробила ему шею навылет.
Первым опомнился Гордий — схватив за поводья жеребца Митридата, он, нахлёстывая его нагайкой, помчал в укрытие — к скале, козырьком нависшей над тропой.
А Гай и Паппий в это время засыпали стрелами верхушку обрыва…
Когда Гордий, обладающий кошачьей цепкостью, спустился вниз — он, невзирая на предостережения товарищей, всё же рискнул подняться к пещере — Арторикс уже умер; стрела пробила сонную артерию. Митридат стоял на коленях над телом храброго галла и тихо плакал, Гай крепился, но его глаза тоже увлажнились, а Паппий хмуро вытирал окровавленные руки пучком травы — он пытался спасти Арторикса.
— Что там? — глухо спросил лекарь Гордия.
— Сбежал…
— Куда?
— Пещера… Не найти… В ней лабиринт, уходящий вглубь горы.
— Пошлём гонца, он приведёт стражников. Выкурим, как лисий выводок из норы.
— Не получится. Я наслышан про эту пещеру. У неё есть несколько выходов.
— Эх, — Паппий со злостью швырнул пучок на землю. — Кто бы это мог быть? И сколько их?
— Он был один. Ждал нас… — Гордий понизил голос до шёпота, чтобы не услышал Митридат. — И долго. В пещере ложе из веток и травы, срезанной дней пять назад. Куча обглоданных костей, в очаге много золы…
— Понятно, в кого он целил… — сквозь зубы процедил Паппий, бледнея от гнева. — Но откуда он знал, что мы будем возвращаться в Синопу именно этим путём?
Перс-конюший, расслышав последние слова лекаря, поторопился отвернуться к лошадям. На его смуглом лице появилось выражение досады…
Спустя десять дней после этого случая в доме Иорама бен Шамаха собрались его старые друзья: стратег Алким, опальный гиппарх Асклепиодор и синопский купец Менофил, круглолицый, рослый мужчина пятидесяти лет с плешивой головой в венчике седеющих кудрей.
— …Надо мной смеётся вся Синопа, — обычно уравновешенный Алким кипел гневом. — Эти жирные придворные бараны, завитые на персидский манер, сплетничают и разносят гнусные слухи обо мне, словно рабы-уборщики общественных сортиров.
— Советую тебе сменить палудамент на мотыгу, — насмешливо посмотрел на него Асклепиодор. — Как я. Больше проку. Царица Лаодика теперь удостаивает почестей за иные заслуги.
— Усмирять бунтовщиков — дело начальника стражи. Я воин, а не палач! Катойки бросили свои селения и ушли в горы, где получили поддержку диких гептакометов. Царица требует, чтобы я принудил катойков к повиновению. Уничтожил, наконец. С кем?! Сотня гоплитов личной охраны — вот всё моё войско. На кардаков надежды никакой — их больше интересует добыча. Сброд грабителей.
— Други мои, забудем сегодня все наши личные печали и невзгоды, — Иорам бен Шамах сидел, сгорбившись, как столетний старец, и говорил тихо, через силу, словно был поражён смертельным недугом. — Ты, Алким, славный полководец, и труды твои ратные неоднократно отмечены царём Понта и народом. Два раза золотой венок триумфатора возлагали на твоё чело, беломраморная стелла в твою честь водружена перед храмом Зевса Поарина. Я уже не говорю об Асклепиодоре, удостоенном почётного звания «друг царя» при Митридате Эвергете. Все ваши нынешние беды — временные, ибо лай голодных шакалов не может остановить льва, скрадывающего осторожную, но глупую лань…
Гости иудея многозначительно переглянулись — лекарь витийствовал не хуже иного признанного оратора, и каждое его слово было наполнено глубоким смыслом.
— Я просил вас собраться здесь по делу, не терпящему отлагательства; от его благоприятного исхода зависит судьба Понтийского государства.
— Иорам, моё ли призвание участвовать в заговорах?! — Менофил забеспокоился. — Ты хочешь, чтобы я на старости лет стал изгоем, нищим изгнанником, за которым будут охотиться, как за беглым рабом? Или сгнил в эргастуле?
— Менофил, ты никогда не был трусом, — иудей мягко положил узкую ладонь на колено купца. — Мне это известно лучше, чем кому-либо. Просто сейчас в тебе говорит голос сытости, извечной болезни людей богатых и преклонного возраста. Но утешься и успокойся — в моём доме ни о каких заговорах не может быть и речи.
— Прости, Иорам… — Менофил покраснел от досады — он никак не мог догадаться, куда клонит осторожный и хитрый иудей. — Прости, по-моему, я бегу впереди лошади, запряжённой в колесницу.
— Речь идёт о спасении главной ценности Понта — жизни будущего царя, — Иорам бен Шамах выпрямился, посуровел. — Убийцы уже стали на след Митридата и идут по нему, как гончие псы. Остановить свору не в наших силах. Задержать — тоже. Они почуяли запах крови.
— Филоромеи… — Алким с ненавистью сжал рукоять меча. — Они не только лижут пятки римлянам, но и готовы бросить царский пурпур под калиги восточных легионов Рима.
— Ты не преувеличиваешь, Иорам? — недоверчиво спросил купец.
— Если бы… — лекарь тяжело вздохнул. — Два дня назад кто-то опять подсыпал яд в любимый Митридатом малиновый напиток. На этот раз Паппий был настороже… Но кто может поручиться, что боги не устанут охранять от гибели юного царевича?
— Митридата следует отправить на Боспор, к царю Перисаду. Там он будет в полной безопасности, — наконец заговорил и Асклепиодор.
— Поздно. Теперь, по приказу нового наварха, ни одно судно не выйдет в море без досмотра.
— Это правда, — подтвердил слова иудея Менофил. — Во всех гаванях Понта усилена морская стража.
— Увезти царевича в горы, а там…
— Нет, Алким, невозможно, — Иорам бен Шамах тяжело поднялся и зашагал по комнате. — По крайней мере, очень трудно.
— Почему? — посмотрел на него с недоумением стратег.
— После покушения на его жизнь во время охоты царица Лаодика приказала везде сопровождать Митридата десятерым наёмникам-киликийцам. Я знаю их — это люди Авла Порция Туберона. Живым царевича из Понта они не выпустят.
— Воистину этот римлянин исчадие лернейской гидры, — Алким погрозил кулаком. — Клянусь Сераписом, я не успокоюсь, пока не отправлю его в Тартар!
— Неужто нет выхода? — спросил у лекаря купец. — Я готов пожертвовать последний статер, но спасти царевича…
— Требуются люди, которым можно верить, как самим себе. Отважные воины, молодые и сильные, — иудей остановил жестом Алкима, поняв, что он хочет сказать. — Мы не имеем права рисковать, ибо чересчур заметны. И будем очень нужны здесь, в Синопе, для того, чтобы царская китара как можно скорее воссияла на голове царя Митридата VI.
— Мой сын Диофант, — Асклепиодор положил руку на сердце. — Я ручаюсь за него головой.
— Прости, Асклепиодор, мне следовало бы сказать тебе это раньше… — лекарь скупо улыбнулся. — Начальник царской хилии Диофант посвящён в наши замыслы. Он возглавит тех, кто решится спасти царевича даже ценой своей жизни. Диофант смел и не по годам мудр. Именно такой человек способен свершить задуманное.
— Спасибо… — растроганный гиппарх склонил голову, чтобы скрыть подозрительно заблестевшие глаза.
— Кто ещё? — лекарь остановил свой взгляд на Алкиме.
— Предлагаю Тибия, сына родного брата Дорилая Тактика. Он один из лучших фехтовальщиков Синопы. А также Моаферна, он сейчас находится в Керасунте.
— Согласен. Пошлём к нему гонца, — кивнул иудей.
— По-моему, таксиарх Неоптолем и его брат, лохаг Архелай, тоже достойны доверия, — после долгих раздумий наконец высказал своё мнение и купец Менофил. — Неоптолем храбр, и, несмотря на молодость, уже награждён золотым венком за воинские доблести. Царица к нему не благоволит, а это Неоптолему вряд ли по душе.
— Неоптолем хороший воин… — иудей задумчиво огладил бороду. — Спору нет. Но — скрытен. И льстив… Впрочем, любой человек скроен из достоинств и недостатков, и трудно определить, где заканчиваются одни и начинаются другие. Даже если он надумает изменить, помешать побегу царевича уже никто не сможет — мы его известим о наших замыслах в последнюю очередь. А что касается Архелая… — он с сомнением покачал головой. — Умён, напорист, и в то же время жаден, как ростовщик Макробий. Подвигнуть на доброе дело Архелая может только кошелёк с золотом, и вряд ли — веление сердца. А если кто предложит больше? Ненадёжен.
— Архелая я беру на себя, — самодовольно похлопал Менофил по своей поясной сумке; звякнули монеты. — Он получит столько, сколько запросит. Торговаться я не буду. Но клятвенное обещание хранить тайну Архелай мне напишет и скрепит своей кровью. Не думаю, что он осмелится нарушить обет, данный в храме богини Ма — проклятия жрецов страшнее самой лютой казни.
— Кстати, Иорам, скажи — Даипп знает о наших планах? — спросил Алким.
— Верховный жрец богини Ма думает, что свил гнездо под крышей царского дворца надолго. Это простительно, ибо человек по своей природе существо тщеславное и чаще всего власть над себе подобными ставит гораздо выше главных добродетелей — совести и чести, — горечь звучала в словах лекаря. — Не нам судить Даиппа за его чрезмерную гибкость в пояснице. Всё взвешено и определено в этом мире, и неумолимы мойры. И всё же достойно сожаления, что он так быстро забыл царя Митридата Эвергета, коему обязан своим возвышением.
— Даипп опасен. Его коварство не знает границ, — мрачно сказал Асклепиодор. — Я не уверен, что наш замысел уже не стал ему известен.
— О, боги! Если это так, то можно считать, что мы одной ногой в лодке Харона, — побледнел Менофил.
— Не думаю, — Иорам бен Шамах сурово сдвинул брови. — Даипп предусмотрителен и осторожен. Ему ведомо, что мы не одиноки и не беззащитны. И он понимает, что безнаказанно оборвать нити наших жизней невозможно…
Утром следующего дня сикофанты донесли верховному жрецу, что гости царского лекаря разошлись поздно и в хорошем подпитии. Узнав их имена, Даипп призадумался. А когда ему стало известно, что все они к вечеру в большой спешке покинули Синопу, жрец встревожился — такое единодушие не могло быть случайным совпадением. И Даипп послал логографа за помощником начальника следствия, своим ставленником…
Митридат придержал жеребца на взгорье и оглянулся. Позади синело море, а над ним блистал глубокий и прозрачный осенний небосвод. Восходящее солнце уже высветило красную черепицу крыш Синопы, и город казался пёстрым персидским ковром, брошенным небрежной дланью гиганта среди скал полуострова.
Царевич вдруг почувствовал, как чья-то сильная, невидимая рука сдавила сердце. Слёзная поволока затуманила взор, размывая очертания царского дворца с башнями. Митридат судорожно вздохнул и, выпятив подбородок, крепко, до скрежета, стиснул зубы: он сюда ещё вернётся! Рано или поздно, но это будет.
— Вперёд, Тирс, вперёд! — он ударил нагайкой золотисто-рыжего жеребца, пуская его с места в карьер.
По сторонам скакали хмурые, неразговорчивые киликийцы-телохранители…
Гай, Паппий и оруженосец Гордий ждали Митридата, как условились с вечера, возле развалин капища идолопоклонников, в сотне стадий от Синопы на старой дороге. Они выехали затемно, якобы в поисках оленьего стада, чтобы устроить облавную охоту. Но на самом деле им нужно было скрыть от соглядатаев туго набитые вьюки с тёплой одеждой, продуктами и оружием.
Завидев друзей, Митридат осадил скакуна и посмотрел на обугленный молнией дуб в три обхвата, под которым стоял глубоко вросший в землю алтарь кровавого бога варваров. Там, среди голых ветвей, трепетал на ветру лоскут пурпурной ткани. Это был условный знак, означавший, что Диофант со своим небольшим отрядом уже здесь, притаился в засаде.