Море шумело мягко, убаюкивающе, словно степной ковыль…
ГЛАВА 7
Командир римской триремы в досаде стукнул кулаком по мачте и выругался: о, боги, надо же быть таким невезучим! С вечера ветер утих, растворился в чёрной теплыни южной ночи, и белые паруса торговых судов безнадёжно обвисли, словно тряпьё на верёвке, вывешенное для просушки. Купеческие суда были беспалубными и не имели весел, потому что гребцы занимали бы слишком много полезной площади. Для этих неуклюжих лоханей ветер служил и кнутом и манной небесной, ибо от его милостей зачастую зависела жизнь и благосостояние хозяина.
Триремарх с тревогой пересчитал огни сигнальных фонарей: шесть больших — это у медлительных торговых посудин, и два маленьких, но ярких — биремы конвоя. Все семь судов, в том числе и его трирема, держались кучно, но с таким расчётом, чтобы было пространство для любого манёвра — не ровен час, нагрянут киликийские пираты, которых было немало в этих наполненных негой водах, и тогда придётся уповать только на милость богов. Триремарх ещё раз посетовал на свою судьбу — до ближайшей гавани оставалось всего ничего, но ведь не бросишь купцов, подрядивших его в качестве конвоя.
Он прошёлся по палубе, где вповалку спали гребцы и воины охраны, разыскивая первого помощника, кибернета. Тот, уже слегка навеселе, беседовал с кормчим. Между ними лежал полупустой бурдюк с вином, и, судя по их настроению, совсем скоро он должен был превратиться в плоскую, как лепёшка, козью шкуру.
— Хлебни, — кибернет протянул триремарху полную чашу. — У этих богачей вино, словно божественный нектар. Еле выпросил. Обидно, понимаешь, — они нашего брата ни во что не ставят. Мы для них просто слуги, дешёвые наёмники. Испей, вино отменное.
— Выпросил, говоришь? — спросил насмешливо триремарх. — Ну-ну…
Он осушил чашу и закусил вяленым фиником. Кибернет, блудливо ухмыляясь, последовал его примеру. Кормчий, здоровенный детина с узловатыми, как корни старого дуба, ручищами, тоже не стал ждать приглашения, выпил чашу до дна одним могучим глотком и удовлетворённо крякнул.
— Поставь дополнительное охранение, — сухо приказал триремарх. — И на остальные суда пусть просигналят о том же. Если кто уснёт на посту, подвешу за ноги на наклонной мачте.
— Слушаюсь, — посерьёзнел кибернет и отправился выполнять приказ.
Триремарх задумчиво понаблюдал некоторое время за кормчим, вовсе не огорчившимся уходом собеседника, а затем решительно отобрал у него бурдюк с остатками вина и зашагал на корму, где трепетный огонёк жирового светильника высвечивал красно-белую полосатую палатку — обычное пристанище командира триремы.
Но в свою палатку триремарх так и не зашёл, несмотря на то, что под прочной парусиной его ждала мягкая постель и давно остывший ужин. Он присел на верёвочную бухту под башней для лучников и стал неторопливо потягивать вино прямо из бурдюка. Тревожное томление не оставляло душу, прогоняя сон и навевая отнюдь не безоблачные мысли. Впрочем, палатка триремарха не пустовала. Оттуда слышался неясный говор и звуки, не вызывающие никаких сомнений в их происхождении — там трапезничали.
Невольно прислушиваясь к разговору, триремарх недовольно поморщился: пассажиры, навязанные ему всесильным Сенатом, чувствуют себя чересчур свободно и независимо. Но пусть их — у него и так достаточно забот, чтобы обращать внимание на такие несущественные мелочи. Сейчас главное — добрый попутный ветер, который поможет каравану быстрее укрыться в безопасной гавани острова Самос. Триремарх тряхнул головой, прогоняя сонную одурь, и нащупал горловину бурдюка…
В палатке было душно, но собеседники — худощавый мужчина с коротко остриженным седым ёжиком волос и уродливый горбун с огромными, тревожно поблескивающими глазами — и не подумали приоткрыть полог, чтобы впустить внутрь изрядно посвежевший ночной воздух. От ужина — небольшого осётра, запечённого в тесте и приправленного сладким соусом — остались одни хрящи, и теперь они налегали на вино, закусывая виноградом.
— …Я бы не сказал, что тебя встречали на Крите с распростёртыми объятиями, — горбун с ехидцей посмотрел на худощавого.
— Ты прав, Макробий… — задумчиво ответил тот и отпил глоток вина из небольшого дорожного кубка. — И меня это тревожит. Похоже, наш общий «друг» Дорилай Тактик зря времени не теряет.
— Несомненно, — подтвердил ростовщик. — Мои друзья на Крите обеспокоены не менее твоего, Авл Порций. По их сведениям, Дорилай нанял фалангу великолепно обученных гоплитов, готовых хоть сегодня отправиться в Синопу и скрестить мечи с наёмной пьянью, собранной стратегом Клеоном.
— А в том, что его там ждут, можно быть уверенным, — нахмурился Авл Порций Туберон. — Царица Лаодика настроила против себя почти всю знать. Она решила посадить на престол своего младшего сына Хреста, считающегося соправителем. Но завещание Митридата Эвергета уже известно всем, и юный Митридат, находящийся в бегах, конечно же, не станет отказываться от царской китары. Будь Лаодика умней и чуть дальновидней, она не стала бы унижать приближённых бывшего царя. Среди них, к нашему глубокому сожалению, увы, немало людей достойных, храбрых и уважаемых не только в Малой Азии, но и в Элладе. По моему мнению заговор против Лаодики уже созрел. Нужен только маленький толчок, и лавина покатится вниз, сметая всё на своём пути.
— Эта лавина может похоронить не только Лаодику… — как бы в раздумье сказал Макробий, бросив исподлобья на Туберона взгляд, полный злобного торжества.
— Пусть псы Гекаты сожрут сердце этой похотливой самки! — выругался Авл Порций. — Женщина на троне… Бр-р… — он содрогнулся от отвращения. — На неё сделал ставку наш достопочтимый Марк Эмилий Скавр, но теперь он в Риме, а мне приходится тут расхлёбывать то, что заварил этот горе-дипломат.
— Как я понимаю, всё упирается в юного Митридата.
— Именно. Не могу себе простить, что вовремя не отправил его в Эреб. Но кто мог предположить, что он осмелиться пойти против матери?
— Где он сейчас?
— Его видели наши агенты в горах Париадра.
— Видели?
— Возвратился только один, — угрюмо посмотрел на ростовщика Авл Порций, учуяв в его голосе злорадные нотки. — У этого волчонка уже выросли клыки. Остальные агенты, а их было больше десятка, покоятся на дне ущелий в этих проклятых богами местах.
— Прискорбно… — потупился Макробий, старательно избегая взгляда собеседника.
— Потому я тебя и разыскал, дорогой мой Макробий, — Туберон наполнил чаши. — Без тебя мне с этой задачей не справится.
— Нет покоя в этом мире… — ростовщик горестно вздохнул. — Ах, как чудно я провёл время в Риме! Воспоминания, воспоминания….
— В этом что-то есть… — насмешливо сказал Туберон. — Целебные римские термы, куртизанки, бои гладиаторов. Наконец, приятное общество клиентов и промотавших семейные поместья патрициев, готовых лизать тебе пятки, лишь бы сытно отобедать на дармовщину и получить ссуду.
— Это правда, — согласился не без удовольствия Макробий. — Ты забыл ещё про мой дом на Палатине. Он обошёлся мне в немалую сумму… — ростовщик не удержался, чтобы не уколоть собеседника довольно прозрачным намёком на его финансовые затруднения — несмотря на свой достаточно высокий для всадника титул и связи среди властьимущих, Туберон был по сравнению с горбуном нищим.
— О времена, о нравы… — с раздражением бросил Авл Порций и сменил позу, задев при этом огромного пса, похожего на волка.
Пёс оскалил внушительные клыки и глухо зарычал.
— Фу, Луперк! — прикрикнул на него Макробий и потрепал по загривку. — Поди погуляй… — он приоткрыл полог палатки и вытолкнул пса наружу.
В морщинах на лице ростовщика таилась ехидная усмешка. Ему была понятна причина резко ухудшившегося настроения досточтимого Туберона. До недавних пор на Палатине, одном из семи холмов, на которых располагался Рим, жили только высокородные патриции. Это было самое престижное место столицы. Даже для всадника, не говоря уже о представителях купеческого сословия, купить дом на Палатине считалось столь же невероятным, как, например, для смертного побывать на Олимпе. Но многочисленные войны с дикими племенами галлов и фракийцев опустошили казну и разорили семьи патрициев. Богатые всадники и публиканы не замедлили воспользоваться уникальной возможностью хоть таким образом — скупая дома и поместья — уязвить высокомерных патрициев, стать с ними вровень пусть не чистотой аристократической крови, но положением в обществе и богатством.
— Мне и впрямь нужна твоя помощь, Макробий, — остывший Авл Порций выжидательно смотрел на ростовщика.
— Об этом мы уже говорили не раз, — вздохнул с сожалением Макробий. — Нет, всё-таки мне нужно было ехать не в Рим, а куда-нибудь подальше. Я стар и немощен. У меня нет семьи и детей, кому я мог бы оставить свои дома, торговые суда и золото. Всё это добывалось тяжкими трудами. И зачем? Вместо того, чтобы наслаждаться на старости лет плодами взращённого мною дерева, я, как безумец, повинуясь так называемому гражданскому долгу, опять возвращаюсь в болото, где буду разгребать грязь, чтобы добыть какой-нибудь горький корень, малопригодный для еды.
— Сильно сказано, — снисходительно улыбнулся Туберон. — В тебе, мой дорогой друг, пропал великий поэт. Но, клянусь Юпитером, это будет последняя услуга, оказанная тобой Сенату. И оплачена она будет щедро, можешь не сомневаться.
— Я готов уплатить кому угодно в два раза больше, только бы меня оставили в покое, — горько вздохнул ростовщик. — Но с Сенатом не поспоришь.
— Именно, — сухо сказал Авл Порций. — Впрочем, я думаю, с твоими выдающимися способностями и связями среди купцов и ростовщиков Востока тебе не составит большого труда выполнить указание Сената. Нам нужно разыскать юного Митридата во что бы то ни стало. Живого или мёртвого. Лучше второе. Он опасен. Очень опасен. Если Митридат сядет на трон Понта, всё, чего мы достигли за эти годы в Малой Азии, пойдёт прахом. Несмотря на отсутствие острого ума, Марку Эмилию Скавру не откажешь в проницательности. Что и подтверждается последними событиями.
— Я постараюсь, — ответил со скорбным видом Макробий. — Но, видят боги, мне нравится этот мальчик… — пробормотал он чуть слышно…
Триремарх проснулся мгновенно, будто его кто-то толкнул. Он вскочил на ноги и стал беспокойно оглядываться по сторонам. Тревожное чувство надвигающейся опасности не покидавшее его с вечера, усилилось многократно. Но волны были спокойны и пустынны, а голубовато-серый рассвет уже проявил контуры безмятежно спящих суден.
Медленно, едва не на цыпочках, он прошёлся по триреме, заглядывая во все закоулки. Но и здесь витал Морфей, и только дозорные неприкаянно топтались на своих постах, вглядываясь в пушистые языки предутреннего тумана, трепетно мерцавшие над водной гладью и поднимающиеся всё выше и выше.
Недовольно ворча себе под нос, триремарх подошёл к наклонной мачте, откуда доносился раскатистый храп. Там спали двое: богатырь-кормчий, чья мощная грудь работала как кузнечные меха, исторгая из глотки чуть ли не звериный рык, и худощавый, просоленный морскими ветрами кибернет, лежащий в обнимку с новым бурдюком.
Поморщившись, триремарх слегка попинал носком сандалии безмятежного кибернета, но тот лишь пробормотал в ответ солёное морское словцо и ещё крепче прижал к себе бурдюк. Сплюнув от досады, триремарх, сонное состояние которого уже улетучились напрочь, вернулся к башне, где одним долгим глотком наконец осушил бурдюк, отобранный у кормчего. Удовлетворённо потянувшись, он уселся удобней и стал мысленно прокладывать маршрут каравана: Остия, Сицилия, остров Крит — это уже всё позади; острова Самос, Хиос, Лесбос, Боспор Фракийский, Гераклея, Амастрия и Синоп. Места ему достаточно хорошо знакомые, но, о превеликие боги, сколько опасностей подстерегает караван на пути в Понт. Будь его воля, он бы выбрал другую дорогу, стороной обходившую Южные Спорады, кишащие киликийскими пиратами. Но у его таинственных пассажиров есть предписание Сената, и он обязан подчиняться беспрекословно…
Неожиданно мысли триремарха спутались, рассыпались на мелкие осколки, больно уколов сжавшееся от дурного предчувствия сердце. Пёс горбуна, до этого спокойно дремавший возле палатки, теперь стоял на помосте для вперёдсмотрящего и тихо рычал, глядя куда-то в туман.
Встревоженный триремарх быстро встал и подошёл к борту. В этот миг пёс злобно оскалил клыки и, ощетинившись, зарычал во весь голос. Его налившиеся кровью глаза были прикованы к неверным теням, скользящим через туман к триреме.
Триремарх проследил направление его взгляда и охнул. Чувствуя, как вдруг ослабли ноги, схватился за поручень и хрипло вытолкнул из себя:
— Тревога… Тре… — ком в горле глушил звуки, рвущиеся из груди; он с усилием прокашлялся и закричал, что было мочи: — Тревога! Пираты! Справа по борту!
Сонная тишина на триреме сначала зашуршала, затем забренчала доспехами и наконец взорвалась криками деканов и центуриона. Легионеров охраны не смутило внезапное нападение пиратов: здесь были в основном ветераны, прошедшие хорошую школу боёв с нумидийцами, галлами и фракийцами, предпочитавшими скрытные манёвры и ночной бой. Звякнули щиты, до этого подвешенные к бортам триремы, загудели тетивы луков.
И тут взревели боевые рога киликийцев. Уже не таясь, миопароны коршунами рванулись вперёд, вспенивая лопастями вёсел застывшее олово морских вод. У триремарха волосы поднялись дыбом, когда он ощутил, как затрещал корпус триремы — это в крепкие просмолённые доски правого борта вонзились тараны. Гребцы римского судна, повинуясь командам, опустили вёсла на воду, но сухой треск ломающегося дерева возвестил облачающемуся в доспехи триремарху, что вожди пиратов хорошо знали своё дело: несколько тяжёлых миопаронов с разгона превратили вёсла в щепу, проскользнув у левого борта. Грозная трирема закружила на месте, как волчок.
«О, боги! — мысленно возопил триремарх. — Пошлите нам ветер! О, Юпитер, обещаю тебе большие жертвы…»
Казалось, что и впрямь его призывы достигли ушей божественных небожителей: сначала робкий, а затем более сильный порыв ветра посеял на воду крупную рябь, лёгкая волна ударила о борта, с хлопком наполнились огромные чрева парусов. Торговые суда медленно стали удаляться в сторону Самоса. Пираты не обращали на них никакого внимания. Им нужно было в первую голову разделаться с конвоем, а догнать потом брюхатые купеческие посудины не составляло особых усилий.
Триремарх пытался перерубить канат абордажного крюка; десятки железных «кошек» впились в борта, запутали снасти триремы. На биремах уже кипел отчаянный бой. Всё новые и новые миопароны киликийцев возникали из туманной пелены и шли на абордаж, ломая вёсла римлян.
— Зажигай! Быстрее, рыбьи кости вам в глотки! — орал кибернет на келевста и двух легионеров, под прикрытием башни для лучников возившихся с какими-то горшками.
Вместо крышек узкие горловины небольших горшков были обмотаны просмолённой парусиной с дымящимися фитилями.
Повинуясь команде, келевст и легионеры начали метать эти необычные снаряды прямо на палубы пиратских миопаронов, впившиеся своими таранами-жалами в борта триремы. Раздались испуганные крики и ругань киликийцев, и тут же жаркое голубоватое пламя, изливающееся из разбитых горшков, стремительно покатилось по сухим доскам настилов, обжигая рабов-гребцов и пиратов. Это был так называемый «греческий огонь», грозное оружие Эллады, тайну которого римляне узнали совсем недавно.