Вскоре почти все миопароны, окружившие трирему, превратились в кострища, плюющиеся крупными искрами, шипящими в волнах, словно змеи. Часть этих огненных ос попадала и на трирему, но римляне поливали палубу забортной водой, спешно черпая её вместительными кожаными вёдрами. Некоторые пираты в испуге прыгали в море, но большинство с дикими воплями бросились штурмовать высокие борта римского судна. Теперь отступать им было некуда…
Макробий дрожал, будто к нему опять вернулась въедливая восточная лихорадка. Он лежал в палатке, прикрывшись кошмой, и только жалобно всхлипывал, когда очередная стрела киликийцев прошивала парусину над его головой. Сквозь приоткрытый полог ему была хорошо видна палуба, где кипела отчаянная сеча. Рядом, утробно рыча от возбуждения, лежал Луперк. Его глаза горели, как угли, под короткой шерстью трепетали железные мышцы, а мощные лапы время от времени скребли доски палубы. Только приказ хозяина удерживал боевого пса от схватки. Его учили убивать с того времени, как он стал на ноги. Убивать быстро, безжалостно, по-волчьи — сначала коротким молниеносным укусом выбить оружие, а затем клыками впиться в горло.
Авл Порций едва успел надеть панцирь. Простоволосый и босой, он сражался как истинный квирит — хладнокровно и расчётливо. Его короткий восточный меч-акинак, к которому он привык за долгие годы скитаний по Малой Азии, жалил, как змея-стрела, молниеносно находя малейшие бреши в защите противников. Рядом с ним рубился и совершенно отчаявшийся триремарх. Теперь его команды не были нужны никому, их просто невозможно было расслышать в невероятном бедламе, творившемся на палубе, — началась свалка, где временами было трудно разобрать кто свой, а кто чужой. Всё решали доли мгновений. Под ногами сражающихся ползали увечные и раненые; уже безоружные и полумёртвые они в последнем порыве бросались на врага, душили и грызли друг друга, как одичавшие псы. Палуба стала скользкой от крови, лившейся ручьями. Глотки противников исторгали крики, и не было в этих воплях ничего человеческого…
Но какое-то время Макробию показалось, что в битве наступил перелом в пользу римлян — это в бой вступили вольнонаёмные гребцы. Поражение могло принести им смерть или рабство, поэтому поначалу они сражались не хуже, нежели опытные ветераны, уже немного подуставшие в этой дикой рубке. Но когда на носу судна раздался боевой клич киликийцев, и толпа пиратов с рёвом хлынула на палубу, сметая по пути всё и вся, Макробий от жалости к своей особе заплакал и на какое-то время потерял от ужаса сознание.
Подкрепление прислал Селевк. Его «Алкион» потопил одну из бирем конвоя в начале сражения, и предводитель пиратов некоторое время кружил неподалёку от триремы, выбирая самый удобный момент для решающего броска. Наконец «Алкион» по короткой дуге юркнул мимо страшного тарана римского судна, над которым скалила зубы деревянная морда волчицы, и абордажные верёвочные лестницы впились своими железными крючьями в украшенный вычурной резьбой борт. Тут же к «Алкиону» пришвартовался ещё один миопарон, и дико завывающие головорезы с обезьяньей ловкостью полезли на палубу триремы.
Селевк очутился на римском судне одним из первых. Его кривой меч описал сверкающую дугу, и келевст, отменный воин, закалённый в многочисленных сражениях, рухнул на палубу, обливаясь кровью.
— Сдавайтесь! — зычно крикнул Селевк, не переставая орудовать своим страшным мечом. — Обещаю всем сохранить жизнь! Я — Селевк, моё слово твёрдо.
Имя весьма известного предводителя пиратов-киликийцев подействовало на римлян парализующе — о нём они были наслышаны немало. Первыми бросили оружие гребцы, не привычные к тяжёлому и опасному ратному труду. Только триремарх, Авл Порций и десятка два ветеранов, предпочитавших смерть позору плена, продолжали сражаться как одержимые. Они нагромоздили вокруг себя гору трупов, и их широкие римские мечи неустанно сеяли смерть и увечья среди потерявших голову от неистовой злобы киликийцев.
Макробий очнулся от зычного боевого клича римских легионеров.
— Барра! — гремел чей-то бас, перекрывая шум схватки.
Ростовщик поднял голову и увидел гиганта-кормчего в окружении разъярённых киликийцев. Великан отмахивался от пиратов обломком весла, словно бурый медведь-шатун от своры шавок. Уже добрый десяток пиратов валялись с раскроенными головами, а кормчий неутомимо молотил направо и налево своим несколько необычным оружием. И только когда под его страшными по силе ударами пал один из вождей киликийцев, смуглый и кряжистый, как столетний дуб, пираты в страхе расступились.
Тем временем к сражающимся неспешно приблизился помощник Селевка, кривоногий пират с изуродованным шрамами лицом. Зловеще ухмыляясь, он поднял небольшой лук и прицелился в незащищённую грудь великана.
— Остановись! — неожиданно резко и повелительно прозвучал голос предводителя пиратов, и молнией сверкнувшее лезвие меча обрубило наконечник стрелы.
Селевк оценивающим взглядом окинул мощную фигуру кормчего и сказал:
— Он мне нужен живым. Приготовьте сети…
Вскоре гигант бился как большая рыбина в прочных верёвочных ячейках, с пеной у рта выкрикивая проклятья и угрозы.
Чья-то волосатая ручища рванула полог палатки, и совсем потерявший голову от страха Макробий увидел голого по пояс пирата с огромной золотой серьгой в левом ухе. Завидев умоляющий взгляд ростовщика, киликиец что-то выкрикнул на своём языке и поднял меч.
Но тут раздался хриплый рык, больше похожий на рёв неведомого зверя, и Луперк в мгновение ока сомкнул клыки на горле пирата. Не останавливаясь, пёс вылетел из палатки, словно камень из пращи, и кинулся на ошеломлённых киликийцев. Он сбивал их с ног, рвал артерии и сухожилия, остервенело полосовал руки с мечами, которыми пираты довольно неуклюже пытались достать мечущееся с невероятной быстротой чудовище, похожее на взбесившегося волка. Суеверным киликийцам стало казаться, что это один из неуязвимых псов богини Гекаты. Некоторые из них с перепугу пытались спастись от огромных клыков зверя бегством, но неумолимый Луперк догонял пиратов и ломал им шейные позвонки.
Только помощник Селевка, немного обиженный на вождя за то, что предводитель пиратов не дал ему возможности расправиться с кормчим, сохранил спокойствие и присутствие духа. Он молниеносно натянул тетиву и калёное жало стрелы пробило сердце бесстрашного пса.
Несколько смущённый видом кровавой бойни, учинённой псом, Селевк подошёл ко всё ещё сражающимся легионерам во главе с триремархом.
— Вы храбрые воины, — устало сказал он, останавливая пиратов. — Я уже обещал сохранить вам жизнь. Клянусь Кибелой, это правда. Более того, я вас отпущу на свободу, если вы или ваши родственники заплатят мне выкуп. Сдайте оружие.
Немного поколебавшись, триремарх с проклятиями швырнул меч под ноги пирату. Его примеру последовали и израненные ветераны. Только Авл Порций, сохраняя невозмутимый вид, подошёл к Селевку и отдал ему акинак со словами:
— Великому вождю и другу римлян негоже уподобляться неотёсанному разбойнику с большой дороги.
Римский агент сказал это на чистом киликийском языке, чем немало удивил пирата.
— Я всегда беру то, что мне нравится и что плохо лежит, — резко ответил Селевк. — И в этом Рим мне не указ. Но кто ты? И откуда тебе известна наша речь?
— Этого римлянина я знаю… — к Селевку подошёл один из вождей, седой старик с хищными орлиными глазами; склонившись к уху предводителя пиратов, он прошептал несколько фраз.
— А ты везучий, римлянин, — покривил губы в небрежной ухмылке пират. — Сегодня великие мойры явно к тебе благосклонны. Уходи. Ты свободен. Дай ему лодку, — приказал он своему помощнику.
— Господин! Господин… — умоляюще проблеял невесть каким образом пробравшийся сквозь толпу Макробий. — Отпусти и меня. Я старый немощный человек. Я болен… и ни на что не годен…
Селевк с трудом понял из-за косноязычия горбуна, о чём тот просит.
— Что это за красавчик? — спросил Туберона пират. — Только говори правду, — в его голосе прозвучала угроза.
— Ростовщик Макробий, — нимало не поколебавшись, ответил Авл Порций.
— Он богат?
— Трудно сказать, — с некоторой иронией молвил Туберон. — Об этом вряд ли кто будет кричать на всех перекрёстках.
— Значит, богат, — с удовлетворением улыбнулся Селевк. — Отведите эту старую обезьяну на «Алкион» и берегите, как родную мать. Если он не заплатит мне достойный выкуп, я прибью его гвоздями к мачте.
Стенающего Макробия, у которого от слов пирата вдруг отнялись ноги, под руки потащили на миопарон. Авл Порций поклонился на прощанье вождям киликийцев и Селевку и спустился в ожидающую его одновесельную лодку. Вынужденная морская прогулка в одиночестве не страшила римского агента, не мало перевидевшего на своём веку. Кроме того, гавань острова Самос была совсем близко.
Вскоре стремительные, словно стрижи, миопароны киликийских пиратов вспенили утреннюю синь морской волны. Ветер был попутный, и Селевк, подставляя разгорячённое недавним боем лицо под мириады мелких брызг, взвихрённых тараном, мысленно подсчитывал барыши, ожидавшие его впереди: купеческие суда всё ещё были в пределах видимости и плелись медленно, как брюхатые коровы.
Огромное солнце медленно вспухало над горизонтом, и на фоне его оранжевого диска подожжённая пиратами трирема казалась куском тающего воска.
ГЛАВА 8
Шторм, свирепствовавший над Эгейским морем почти двое суток, разметал миопароны киликийцев во все стороны. Некоторым повезло укрыться в тайных гаванях, несколько суден выбросило на берег, и об участи оставшихся в живых можно было только догадываться — на псов удачи точили зубы все прибрежные греческие полисы; киликийских пиратов никогда не брали в плен и не продавали в рабство, а уничтожали на месте.
Только «Алкион» успел проскользнуть в Мраморное море, и теперь вяло болтался на якоре у пристани Византия. Во время шторма сломалось рулевое весло, и судовой плотник готовил новое, тщательно скобля и шлифуя широкую лопасть. Сам Селевк вместе с помощником и несколькими приближёнными коротал время в гнусной харчевне на задворках гавани, где обычно собирался портовый сброд.
Несмотря на молодость, пират был хитёр и коварен, как старый лис. Ещё на подходе к Византию косой киликийский парус был заменён на прямоугольный, обычный для судов эллинов, команду переодели в одежды сирийцев и прибитую под акростолем доску с названием судна сменили на новую с именем какого-то иноземного божества.
Макробий бесцельно слонялся по палубе «Алкиона», бормоча проклятия в адрес обманщика и предателя Авла Порция Туберона. Ростовщика не заковали в цепи, как остальных пленников, видимо, учли возраст и слабое здоровье. Но от этого ему было не легче — Селевк запросил за освобождение огромную сумму золотом, и Макробий всерьёз начал подумывать о самоубийстве. Прижимистая душа ростовщика не могла снести такого надругательства над любимым идолом.
«Я разорён и унижен! — беззвучно бушевал Макробий. — Лучше смерть… О-о, нет, я вырвусь отсюда и тогда берегись, Авл Порций! Ты мне ответишь за всё…»
Редко кто мог предположить, что под невзрачной трухлявой оболочкой таились могучий ум и несгибаемая воля. Все страхи Макробия происходили лишь от боязни потерять то, на что он потратил жизнь — свои немалые сокровища. Многие пытались завладеть ими, кое-кому даже казалось, что ещё немного, и загнанный в угол тем или иным способом ростовщик безропотно откроет тайные закрома с золотом, серебром и драгоценностями. Но с виду покорный и робкий Макробий вдруг змеёй ускользал из расставленных капканов и наносил разящий смертельный удар…
Ростовщик на цыпочках подошёл к рабам-гребцам, сидевшим у борта. Некоторое время он был поглощён созерцанием небольшой компании, среди которой выделялись два богатыря. Это были Пилумн и новый раб по имени Руфус, бывший кормчий римской триремы. Они уже успели сдружиться и теперь о чём-то вполголоса разговаривали.
Наконец Пилумн заметил горбуна.
— Ба, наш старый добрый приятель! — вскричал он, широко улыбаясь. — Макробий, как я рад лицезреть тебя, мой незабвенный покровитель. Подойди поближе, и давай обнимемся, — он сделал вид, что встаёт.
Макробий в испуге отшатнулся и, за что-то зацепившись, едва не растянулся на тщательно выскобленных досках палубы. Гребцы дружно расхохотались.
— Как, ты не хочешь? — деланно удивился Пилумн. — Ну я, конечно, не молодая наложница, но и ты, мой дорогой приятель, м-м… скажем так, не блещешь красотой.
Все опять рассмеялись. Киликийцы-охранники стали лениво оборачиваться на шум. Они расположились на носу миопарона и перемывали косточки своему вождю и его приближённым, веселящимся в харчевне — Селевк под страхом немедленной казни запретил им прикасаться к вину.
— Заткнись, Пилумн, — остановил друга Тарулас, пристально наблюдавший за Макробием. — Он один из нас, такой же раб, как и мы, — по выражению лица ростовщика, бывший центурион понял, что у того есть, что сказать им. — Присаживайся, Макробий, — приветливо пригласил он недавнего недоброжелателя.
Ростовщик, опасливо косясь на смутившегося Пилумна, присел на корточки рядом с Таруласом так, чтобы его не видели охранники.
— У меня есть план… — шепнул она на ухо фракийцу.
Тот понял мгновенно, о чём пойдёт речь, посерьёзнел и подал знак окружавшим их гребцам. Они тут же разбились на мелкие группы и стали играть в кости, чтобы отвлечь внимание пиратов от Макробия — Селевк не разрешал ростовщику даже приближаться к банкам, где сидели рабы-гребцы, пригрозив в противном случае наказать его палочными ударами по пяткам.
Захлёбываясь от торопливости, ростовщик рассказал Таруласу о своих замыслах. Посветлев лицом, тот размышлял недолго.
— Годится, — он доброжелательно похлопал ростовщика по плечу. — Принимается. Мы тут ещё посоветуемся, и решим, что и как. Иди. Я дам тебе знать…
Звёздный прохладный вечер постепенно сменила мрачная сырая ночь. Над Византием слоились плотные облака; в них пряталась ущербная луна. Море вздыхало тяжко, будто столетний старик. Город давно уснул, и только изредка слышались шаги ночной стражи — македонцев, закованных в броню (что было нелишне — любой закоулок или подворотня могли таить в непроглядной темени калёную смерть).
«Алкион» стоял на якоре у самого входа в бухту. Недоверчивый и предусмотрительный Селевк был всегда настороже и готов, в случае чего, мгновенно поднять парус и скрыться в морских просторах. И в эту ночь, несмотря на опьянение, он спал чутко, как дикий зверь.
Но даже он, не говоря уже о разомлевшей от сытной и свежей еды охране, не слышал, как чьи-то босые ноги, едва касаясь палубы, проследовали к разметавшемуся во сне келевсту. Невыразительная, размытая мраком тень, взмахнув крыльями короткого плаща, опустилась у изголовья пирата…
Затаив дыхание, Макробий осторожно нащупал связку ключей от замков, запирающих цепи рабов. Он потянул их — и едва не застонал от досады: связка висела на крепком сыромятном ремешке, привязанном к поясу. Неожиданно келевст что-то пробормотал и поднял голову. Не колеблясь ни единого мгновения, Макробий с неожиданной силой зажал ему рот и полоснул по горлу узким, остро отточенным ножом, всегда хранившимся у ростовщика за пазухой — обыскать тщедушного горбуна пираты даже не подумали. Воздух с тихим шипением вырвался с перерезанной гортани, и келевст, прижатый телом Макробия к палубе, отправился в царство Аида даже не дёрнувшись. Отцепив ключи, ростовщик лёг и медленно пополз к ожидающим его гребцам, что было весьма затруднительно из-за горба.
От цепи, приковывавшей рабов к банкам, удалось освободиться бесшумно и быстро. Гребцы, скованные по двое, придерживая ножные кандалы, чтобы они не гремели рассыпались среди спящих пиратов. Пилумн с Таруласом и богатырь Руфус, прикованный к Савмаку, должны были перебить охрану, что дрожащему от возбуждения и опасений Макробию казалось совершенно невозможным. Он отдал нож Таруласу, но тот молча передал его Савмаку, показав ростовщику свои мускулистые руки.