— Хайре, — по-эллински приветствовал иудея Диофант; они обнялись.
— Здравствуй, мой мальчик, — любуясь крепкой статью сына Асклепиодора, сказал Иорам бен Шамах. — Мы так давно не виделись…
— Эта взбалмошная селевкидская сука у меня уже поперёк горла стоит, — со злостью молвил Диофант. — Скоро на царскую хилию римляне будут выливать ночные горшки. Наша служба хуже рабства. Мы теперь сторожим эргастул, гоняемся по горам за бунтовщиками, на поверку оказывающимися всего лишь обнищавшими земледельцами, не уплатившими вовремя налоги. А по ночам обслуживаем вакханалии приближённых и самой царицы. Пьянство, разврат… О, боги, я или сойду с ума, или брошусь на меч!
— Успокойся, Диофант, ты воин. Негоже тебе уподобляться изнеженным женоподобным мальчикам, которых пользуют придворные Лаодики. У нас есть цель, высокая цель, и из-за неё стоит потерпеть ещё немного.
— Извини, учитель, ты прав… — Диофант глубоко вздохнул, чтобы обрести утраченное равновесие духа. — У меня важные новости.
— Митридат?..
— В полном здравии и шлёт тебе лучшие пожелания.
— О, Сотер, благодарю тебя… — подняв глаза вверх, шёпотом произнёс лекарь. — Где он, что с ним?
— В очень надёжном месте. Его приютил царь Малой Армении Антипатр. В целях безопасности Митридат носит другое имя.
— Антипатр знает?..
— Да. Но только он один. Антипатр очень привязался к Митридату. По моим сведениям, он прочит его в свои наследники.
— Это хорошая новость, — с удовлетворением прикрыл веки Иорам бен Шамах. — Благородный камень не потеряется среди обычных. Антипатр мудрый правитель, Митридат многому научится у него.
— Ты, как всегда, прозорлив. Антипатр нанял для Митридата лучших преподавателей. И он очень доволен блестящими успехами царевича.
— Кто ещё знает, что Митридат в Малой Армении? — вдруг встревожился иудей.
— Только Моаферн; он и разыскал Митридата. На царевича снова покушались, но он сумел избежать и этой опасности. Митридат не по годам мудр и осторожен.
— Хвала всевышнему… — скупая улыбка озарила морщинистое лицо лекаря. — У мальчика большое будущее…
Царица Лаодика с нетерпением ждала жреца Даиппа. Она в одиночестве завтракала в огромном триклинии царского дворца, переоборудованном на римский манер.
Судя по её наружности, царская китара оказалась для Лаодики нелёгкой ношей. Она подурнела, располнела, большие, выразительные глаза потускнели, а в уголках чувственных губ притаились жёсткие складки. Ненакрашенная, в поношенном пеплуме, царица была похожа на простолюдинку, матрону большого семейства, которой некогда следить за своей внешностью.
В триклиний, громко топая римскими котурнами, вошёл стратег Клеон. Годы, проведённые на вершине власти, наложили отпечаток на лицо смазливого юноши, женского угодника. Некогда румяные щёки покрывал густой загар, приобретённый Клеоном в карательных походах против недовольных подданных, — из-за отсутствия настоящих сражений, главный стратег Понта искал воинскую славу и триумфы, усмиряя нищих и обездоленных, вооружённых в лучшем случае вертелами и рогатинами. Выражение легкомысленного веселья, присущее Клеону в годы юности, теперь сменилось на неприступное величие и значимость. А припухшие от частых возлияний глаза метали молнии гневливого самолюбия, временами превращавшимися в холодные огоньки брюзгливого цинизма великого государственного мужа.
— О, несравненная… — изобразив влюблённость, Клеон небрежно чмокнул царицу в щёку и жадно схватил наполненный вином фиал.
— Ах, Клеон… — взволнованно проворковала Лаодика, заливаясь румянцем, — неожиданное желание вошло в её чресла, опалило всё ещё высокую и тугую грудь. — Присядем рядом…
— Прости, моя радость, но мне недосуг, — осушив подряд два фиала почти не переводя дыхания, Клеон погладил царицу по щеке и поторопился к выходу. — Дела, дела… — он послал ей воздушный поцелуй, изобразил слащавую улыбку и исчез за дверью.
— О-ох… — царица откинулась на спинку скамьи, закрыла глаза и в каком-то неистовом порыве стала ласкать своё тело. — Клеон… А-а…
Даипп недовольно сопел, стоя перед закрытой дверью триклиния — служанка царицы, немногословная угрюмая фурия, заглянув внутрь, застыла на пороге, будто мраморное изваяние, проронив лишь одно слово: «Ждать…» Жрец мысленно выругался, как самый последний раб-варвар, и тут же поспешил вознести богине Ма покаянную молитву за непростительную несдержанность.
Наконец служанка, громко прокашлявшись, зашла в триклиний и некоторое время спустя позвала истомившегося в довольно длительном ожидании Даиппа.
— Садись, — не поднимая глаз на жреца, сухо сказала царица.
Даипп скромно присел на резной дифр и с напускным смирением воззрился на Лаодику. Раскрасневшаяся царица долго молчала, затем спросила:
— Куда подевался досточтимый Авл Порций?
— Сие для меня неведомо. К глубокому сожалению.
— А что говорят прорицатели храма?
— Римлянин путешествует, — коротко ответил Даипп.
— О, боги! — царица злобно посмотрела на простодушный лик старого хитреца. — Это я и сама знаю. Но твои бездельники и обжоры могли бы, по крайней мере, сказать, где именно он путешествует и когда вернётся в Понт.
— Последнее гадание на внутренностях голубей показало, что Авл Порций находится в большой опасности… — будто и не расслышав недоброжелательного выпада царицы в сторону жрецов храма, Даипп начал многословно и велеречиво рассказывать ей о необычайном усердии понтийских предсказателей, денно и нощно истязающих себя молениями и общением с потусторонними силами.
— Хватит! — не выдержала царица словоблудия жреца и резко встала. — Всё это ты можешь плести тупоумному городскому демосу. Мне нужно совсем иное. Я хочу точно знать, где римлянин, и когда ты выполнишь свои обещания. И смотри, — в её голосе прозвучала угроза, — моё терпение не беспредельно.
Даипп невольно втянул голову в плечи: царица разгневалась, а в такие моменты он предпочёл бы встречу с разъярённой львицей, нежели с повелительницей Понта.
— Даю тебе время до ближайшей иды, — хрипловатым от ярости голосом сказала царица. — Найди мне Митридата! Живого или мёртвого.
— Слушаюсь и повинуюсь, — поторопился встать жрец и низко поклонился Лаодике.
— И смотри, мне не хотелось бы разочароваться в преданности друга моего незабвенного мужа… — тихо проронила царица, жестом отпуская Даиппа.
Жрец по крабьи, бочком, вышел из триклиния и за дверью привалился к стене от неожиданной слабости в ногах. От страха ему показалось, что он вот-вот повредится рассудком: упоминание о Митридате Эвергете в устах царицы звучало приговором. Чувствуя, что задыхается, Даипп сорвал с шеи золотую гривну, в этот миг показавшуюся ему удавкой царского палача.
ГЛАВА 4
Стражник царского эргастула, здоровенный детина с тупым плоским лицом, с грохотом закрыл тяжеленную дверь каменного мешка-камеры, и Иорам бен Шамах очутился в кромешной тьме. «Проклятый пёс… — бубнил стражник, запирая засов. — Переломать бы тебе кости, мерзкий иудей… Ан, нельзя. Пока нельзя… — вспомнил он строгий наказ заместителя начальника следствия как вести себя с лекарем, и на его физиономии появилась гнусная ухмылка. — Но я подожду…»
Иорам бен Шамах наощупь пробрался к стене и тяжело опустился на охапку прелой соломы. Воздух в камере был сырой, застоявшийся, где-то рядом слышались мерные звуки падающих капель. Лекарь тяжело вздохнул, привалился к стене, не ощущая сырости, и закрыл глаза.
Он давно ждал, что с ним случится нечто подобное: царица уничтожила бывших друзей и приближённых усопшего мужа одного за другим, обвиняя их в государственной измене. Спаслись только те, кто бежал в дальние провинции Понта или в Элладу. Но Иорам бен Шамах этого сделать не мог, да и не хотел. Целью его жизни было воцарение Митридата, и для этого иудей готов был пойти на плаху без колебаний и сожалений. Но одно дело быть готовым оказаться на смертном одре, а другое — очутиться в лапах истязателей и палачей, весьма поднаторевших в своём мерзком ремесле.
Лекарь почувствовал, как его начал охватывать мелкий, противный озноб. Он понял, что боится предстоящих пыток. «О, Сотер, дай мне силы выстоять, — мысленно возвал он к Спасителю. — Я всего лишь слабый и грешный человек. Дай мне силы, Сотер!»
Его схватили, когда он возвращался после встречи с Моаферном в харчевне «Мелисса», хозяин которой, вольноотпущенник Сабазий, был членом братства ессеев с давних пор. Иудей не очень доверял хитроумному и насквозь лживому Сабазию, готовому за медный обол продать кого угодно, но иного выхода не было — после встречи с Диофантом в мастерской сапожника за домом брата по вере установили негласный надзор. Тогда иудей ушёл беспрепятственно, а вот начальника царской хилии сикофанты всё-таки выследили и попытались взять. Но могучий воин, отличный фехтовальщик, сумел отбиться от своры подручных заместителя начальника следствия и ушёл неузнанным.
Моаферн прибыл в Синопу тайно и с важными вестями от Дорилая Тактика. Стратег царя Митридата Эвергета набрал фалангу бывалых воинов на Крите и готов был в нужный момент появиться с ними в Понте, чтобы посадить на трон юного Митридата. Дорилай нуждался в деньгах, и лекарь передал Моаферну несколько мешочков с золотом, собранным среди собратьев по ремеслу купцом Менофилом. Кроме того, Моаферн сообщил, что восстание готовы поддержать в Амисе и Керасунте. Там шло брожение, и кое-кто из самых нетерпеливых стал громить лавки римских публиканов и купцов. Усмирять бунтовщиков царица направила Клеона, но её любовник неожиданно занемог. Впрочем, причина его внезапной болезни была ясна многим — в прибрежных городах стратега Лаодики встретил бы не разношёрстный, неопытный в воинском искусстве сброд, а хорошо вооружённая и обученная конному и пешему бою знать, участвовавшая в Пунических войнах и давно точившая зубы на новые порядки, установленные после смерти всеми почитаемого Митридата V, великого воителя и мудрого властелина. Царица бушевала, но изменить ничего не могла — заменить Клеона было некем, так как царская хилия во главе с Диофантом усмиряла непокорных фригийцев, тайно поддерживаемых Римом.
На допрос Иорама бен Шамаха привели только на третий день пребывания в зловонном мешке эргастула. Лекарь был слаб, с трудом держался на ногах — его почти не кормили, давали лишь воду и похлёбку из гнилой рыбы — но его исхудалое лицо словно светилось изнутри выражением неземной отрешённости, а в глазах таилось предчувствие страданий.
Допрашивали лекаря в пыточной камере, довольно обширном квадратном помещении эргастула, с высоким сводом, сухом и тёплом из-за очага, где калились клещи, пруты и другие приспособления, предназначенные для истязаний преступников. Палач, здоровенный вольноотпущенник-киликиец, молча усадил иудея на высокий дифр со спинкой и деловито привязал сыромятными ремнями. Помощник палача, узкоплечий угрюмый перс с чёрным от копоти лицом, что-то промычал, обращаясь к своему начальнику, на что тот отрицательно качнул головой — они были немы. Конечно, не от природы — прежде чем доверить им столь значимый пост, у них вырвали языки, ибо болтливым здесь было не место; чересчур много тайн хранили мрачные стены пыточной. И палач, и его помощник сами в недавнем времени были обитателями царского эргастула. Убийцы и насильники, приговорённые к смертной казни, они царской милостью получили свободу, и теперь были готовы на всё, лишь бы не поменяться местами со своими жертвами.
Бывший царский лекарь сокрушённо покачал головой, глядя на устрашающие орудия пыток, развешенные по стенам камеры. Как бывает глуп и недальновиден простой смертный… Иудей вспомнил тайник, где у него был припрятан быстродействующий яд, и в очередной раз посетовал на своё слабоволие: он даже в самых сокровенных помыслах боялся представить себя узником, напрочь отвергая подобную мысль. Он понимал, что рано или поздно это должно случиться, но так уж устроен человек — не терять надежду до последнего, даже вопреки здравому смыслу. Понимал, и всё равно ничего не предпринял для быстрого и безболезненного избавления от предстоящих мучений…
В пыточную быстрым шагом вошёл невысокого роста человек в богатых одеждах. Иорам бен Шамах узнал его — это был помощник начальника следствия, перс знатного, но обнищавшего рода по имени Оронт. Волосы перса и короткая курчавая борода были покрашены в чёрный цвет. Глаза Оронта, отражая пламя очага и светильников, сверкали хищно и дико, будто у безумца. Возможно, он и впрямь был не в своём уме, потому что даже самые отверженные из гетер избегали общения с помощником начальника царского следствия — после оргий в его доме многие женщины возвращались истерзанными, будто их рвал и насиловал дикий зверь.
— Добавьте огня, вы, ублюдки, — резко приказал он палачам, при его появлении в страхе склонившимся едва не до пола. — Обленились, скоты… — проворчал уже себе под нос.
Оронт не спеша подошёл к дифру, где сидел лекарь, с нездоровым любопытством осмотрел тщедушную фигуру будущей жертвы. Наконец, видимо удовлетворённый увиденным, молча указал на иудея палачу-киликийцу, который, едва дыша от раболепного ужаса, согбенно торчал позади. Палач рыкнул от чрезмерного рвения и одним махом обнажил лекаря по пояс, разорвав в клочья ветхий хитон.
— Сейчас мы немного тебя поджарим, пёс иудейский, — злобно ухмыляясь сказал перс. — Чтобы ты понял, что тебя ждёт в том случае, если не скажешь правду. Начинай!
Иорам бен Шамах попытался возразить… сказать что-то, но из его горла уже рвался нечеловеческий крик — раскалённая металлическая полоса легла на обнажённое тело, и отвратительный запах горелого человеческого мяса наполнил пыточную.
— Достаточно! — Оронт, раздувая ноздри, глубоко вдохнул и по-волчьи ощерился. — Теперь подумай хорошенько, прежде чем отвечать на вопросы. Солжёшь — проклянёшь тот миг, когда тебя мать родила.
Он прошёл вглубь пыточной, где на низком столике стоял кувшин вина и сладости, явно предназначенные не для немых полуживотных-палачей. Налив чашу, он выпил и присел в ожидании на грубую скамью, застеленную ковриком. Палачи, безмолвные, как истуканы, стояли по сторонам входной двери, сложив руки на груди и следя за каждым движением начальника с подобострастием и готовностью выполнить любой приказ.
Даипп, учащённо дыша от непривычного возбуждения, зашёл в пыточную и, небрежно кивнув на приветствие Оронта, уселся на предложенный дифр с мягкой подушкой на сидении. При виде переполненных болью глаз иудея он удовлетворённо улыбнулся в сторону вопросительно смотревшего на него помощника начальника следствия и сказал:
— Запиши всё в точности. Наша великая правительница не любит ошибок.
Коротко поклонившись, Оронт достал глиняные дощечки для письма и бронзовый стилос. Его лицо на миг озарила брезгливая ухмылка — главный жрец богини Ма был труслив, как шакал. Он побоялся взять с собой своего логографа, чтобы никто и никогда не узнал о причастности Даиппа к расправе над лекарем.
— Иорам бен Шамах! — торжественно провозгласил жрец. — Ты обвиняешься в государственной измене и намерениях свергнуть законную власть в Понте. За одно это тебя можно четвертовать или распять, как самого недостойного раба. Но наша царица — да хранит её богиня Ма! — многомудра и милостива. Если назовёшь своих сообщников, будешь помилован. Не скрою, что ты будешь изгнан за пределы Понта. Но жизнь тебе будет сохранена.
— Даипп… — голос иудея был тих и невыразителен. — Я не хочу осквернять свои уста ложью. Мы знаем друг друга достаточно давно, и ты можешь верить, что я говорю правду. Не скрою, нынешние порядки в Понте мне не нравятся. Скоро мы станем ещё одной провинцией Рима. И тебе это известно лучше, чем кому-либо. Жадность никогда не приводила к добру, Даипп. Золотом не заменишь честь и совесть. Ты ведь видишь, что, несмотря на уверения в вечной дружбе и бескорыстии, римляне исподволь прибирают к рукам земли Понта. Пока тайно, через своих агентов. Но не за горами то время, когда калиги римских легионов будут топтать наши хорионы, а мы безропотно, как стадо животных, пойдём за их колесницами на убой и в рабство. Ты этого хочешь, главный исполнитель указаний нашей «несравненной и богоравной?»