Начальник царской хилии, отступив в тень, некоторое время пристально наблюдал за персами, а затем позвал начальника дворцовой стражи, рослого детину с квадратным подбородком и настороженным взглядом.
— Мне они не нравятся, — сказал Вартан Чёрный, указывая глазами на купцов. — К сожалению, долг гостеприимства обязывает нас предоставить им стол и кров, но это не значит, что они могут болтаться, где заблагорассудится. Пока эти персы во дворце, следи за каждым их шагом. Заметишь что-либо подозрительное — убей, не раздумывая. Приставь к ним лучших своих людей.
— Понял… — хищно сверкнул белками глаз начальник стражи. — Не волнуйся, у меня мышь не проскочит незамеченной, — он поторопился уйти в помещение, где отдыхали его воины.
— Поди сюда! — позвал Вартан дворцового ойконома. — Купцов во дворце не оставлять, — приказал он. — После пира пусть отправляются на ночлег в постоялый двор. Пускай там приготовят постели и всё, что необходимо.
Ойконом молча кивнул и трусцой побежал выполнять указание. Начальник царской хилии заметил, как человек в чёрном плаще, от которого не укрылась суета вокруг Вартана, пристально посмотрел в его сторону. Их взгляды встретились, и армениец почувствовал невольный холодок между лопаток. Ему показалось, что на него смотрит змея, изготовившаяся к броску. Превозмогая внезапное отвращение, Вартан Чёрный вежливо улыбнулся и жестом пригласил купцов в термы, где уже плескались воины Тиграна.
Пир удался на славу. Столы ломились от кувшинов с вином и разнообразных закусок, а новым яствам, казалось, не будет конца. В парадный зал по настоянию Тиграна были допущены и женщины, и старый Антипатр потихоньку радовался такому новшеству — в присутствии прекрасноликих наяд мужчины вели себя сдержанно и относительно благопристойно.
Митридат, к вину относившийся почти равнодушно, насытившись, постарался исчезнуть как можно незаметней. У него почему-то испортилось настроение, несмотря на радость встречи с Тиграном. Возможно, причиной этому послужило слишком шумное общество, ненавистное им ещё с тех времён, когда царица-мать едва не силком тащила его на буйные пиры, часто превращавшиеся в настоящие вакханалии. А может, ему не понравился пристальный взгляд, похожий на удар холодным клинком, которым посмотрел на него персидский купец, одетый в чёрное. Приученный своими скитаниями к бдительности и осторожности, Митридат сделал вид, что не заметил дикой злобы, сверкнувшей в чёрных глазах перса, но внутренне подобрался и подал условный знак Гордию, помогавшему слугам подавать на стол. Оруженосец понял сразу, что имел ввиду его господин, и с этого момента стал следить за купцом, как кот за мышью.
Улучив миг, когда гости пили заздравную в честь какого-то древнего арменийского героя, Митридат встал из-за стола и быстро вышел во внутренний дворик, к своему любимому водоёму. Уже стемнело, и царевич, с удовольствием подставив разгорячённое лицо свежему ветерку, уселся на камни под одним из каштанов.
Но он ошибся, когда думал, что за ним наблюдает только мрачный перс. Ещё одни глаза, карие и влажные, как у дикой лани, отмечали каждое движение нашего героя. И когда он вышел, девушка, стройная, как кипарис, и ещё чересчур юная для того, чтобы стать чьей-либо супругой, незаметно последовала за ним, сгорая от стыда, но, тем не менее, решительно и целеустремлённо.
Несмотря на то, что девушка скользила по камням дворика как бесплотное видение, Митридат, ещё не утративший остроты слуха, приобретённой на вольном просторе, всё же услышал её. Едва она приблизилась, как юноша стремительно вскочил на ноги и его кинжал едва не пронзил маленькую острую грудь.
— Ах! — вскрикнула в испуге девушка и пошатнулась, теряя сознание.
Испуганный не менее юного создания своей, едва не ставшей роковой, ошибкой, Митридат подхватил девушку на руки и бережно положил на мягкую траву под каштанами. Затем, снедаемый раскаянием, едва не роняя слезу, он стал черпать ладонями воду из бассейна и лить на её бледное лицо.
В себя она пришла быстро: то ли обморок был не очень глубоким, то ли вода оказалась чересчур холодной. Как бы там ни было, но девушка мигом вскочила на ноги и гневно бросила:
— Грубиян!
Ошарашенный царевич только пробормотал что-то невразумительное в ответ, с мольбой простирая к ней руки. Конечно же, он узнал её сразу. Девушку звали Нана, и была она из знатной аристократической семьи Ервандуни, царствовавшей при Ахеменидах в Малой Армении.
— Прости, о… — наконец обрёл дар речи Митридат, но так и не смог найти в смущённой голове достойного юной красавицы сравнения.
— Прощай, я ухожу, — с неожиданным сомнением в голосе сказала Нана и сделала робкий шажок в сторону приоткрытой двери пиршественного зала. — Но что это? — вдруг воскликнула она и стала ощупывать свою одежду. — Почему… почему я мокрая?
Митридат пустился в торопливые и сбивчивые объяснения. Нана, обрадованная так кстати подвернувшимся препятствием в виде испорченного платья, в котором, конечно же, она никак не могла появиться на людях, капризничала и делала вид, что уйдёт немедленно — царевич умолял остаться. Затем Нана пожаловалась на стылый ночной воздух: Митридат тут же с неимоверным пылом стал согревать ей руки…
Давайте, уважаемый читатель, опустим занавес на этой сцене, которая стара, как сам мир, и, тем не менее, свежа и прекрасна, как незамутнённая горестями бытия юность. И как бы там ни вещали высокоучёные умники, утверждающие с пеной у рта, что в те далёкие времена отношения между мужчиной и женщиной были совершенно иными, нежели сейчас, не верьте им. Потому что любовь сродни неизлечимой болезни, поражающей и грубого, необузданного варвара, и человека просвещённого, считающего, что уж он-то может разобраться в своих чувствах. Ибо любовью созданы и человек, и земная твердь, и вода, и животный и растительный миры.
Но возвратимся к пиршественному столу царя Антипатра.
Купец в чёрных одеждах пьянел на глазах. Пристально наблюдавший за ним Гордий про себя дивился, сколько фиалов тот сумел осушить за очень короткое время. Наконец перс поднялся и, пошатываясь, побрёл вглубь дворца, грубо отталкивая попадающихся по пути сотрапезников, не менее пьяных, чем он сам — ближе к ночи царь приказал удалить с пира женщин, и теперь мужская половина навёрстывала упущенное.
Гордий хмуро улыбнулся, тайно следуя за купцом. Он понял, куда тот держит путь — в дальнем крыле дворца находилось нужное место. Но, тем не менее, оруженосец Митридата продолжал следовать за персом, хотя сам не находил в его поступках ничего необычного — такого, что могло бы вызвать подозрения у его господина.
Едва перс запер за собой дверь общественного места, как с ним произошла удивительная метаморфоза. Он мгновенно подтянулся, движения купца стали точны и быстры. При неверном, мерцающем свете факела его лицо приобрело выражение злобной решимости и сосредоточенности. Некоторое время перс стоял у двери, с пренебрежительной ухмылкой прислушиваясь к звукам ночного дворца, затем достал из-за пазухи небольшой бурдючок с широким горлом и вылил в отверстие в полу изрядное количество вина.
Отшвырнув пустой бурдючок в сторону, он быстро снял верхнюю одежду. Под ней оказалась намотанная на туловище лестница, сплетённая из конских волос, хлипкая с виду, но, тем не менее, очень прочная. Одевшись, купец выглянул в окно, а затем с поразительным хладнокровием и бесстрашием вылез наружу и, придерживаясь за выступы в каменной кладке, пошёл по достаточно широкому карнизу к чернеющим неподалёку зубцам дворцовой стены, вплотную примыкающей к зданию.
Добравшись к стене, перс привязал крепёжные концы лестницы к железной скобе, куда обычно вставляли факелы, сбросил лестницу вниз и тем же путём, по карнизу, вернулся обратно. Из общественного места он вышел, шатаясь сильнее прежнего и что-то напевая заплетающимся языком.
Пир закончился глубокой ночью. Купцы покинули дворец навеселе, а перса в чёрном одеянии слуги тащили на руках — он был совершенно пьян. Вартан Чёрный лично проследил за размещением торговцев на постоялом дворе и приказал ночной страже не спускать глаз ни с них, ни с их помощников, поселившихся в караван-сарае.
Ани-Камах спал. Безлунная ночь мерно дышала свежим горным воздухом, а чёрное бездонное небо сеяло на землю искрящуюся звёздную пыль. Мёртвую тишину изредка нарушали шаги воинов ночной стражи и ленивый лай сторожевых псов.
Подрёмывала и охрана купеческого каравана на рыночной площади. Впрочем, чего им было бояться? Товары все сложены под навесы, среди арменийцев воров не водилось, а высокие мощные стены семибашенного Ани-Камаха были надёжнее любой сокровищницы Малой Азии.
Неожиданно один из самых больших тюков шевельнулся, затем послышался неприятный звук вспарываемой материи, и из образовавшейся дыры выполз, словно гусеница из кокона, человек. В его левом ухе болталась медная серьга, у пояса висел короткий меч-акинак, а в руках он держал небольшой, но очень тугой персидский лук. Это был уже знакомый нам Исавр, предводитель кардаков.
По-волчьи принюхиваясь, он мелкими шажками, на цыпочках, подбежал к невысокой стене, сложенной из дикого камня и ограждавшей рыночную площадь, перемахнул её и углубился в узкие тёмные коридоры городских улиц.
К дворцовой стене Исавр добрался, когда на востоке появилась тонкая серебристо-серая полоска просыпающегося рассвета. С силой подёргав лестницу из конских волос, чтобы убедиться в её надёжности, кардак с кошачьей лёгкостью вскарабкался наверх и, пригибаясь пониже, чтобы его скрывали квадратные зубцы, пошёл по достаточно широкому внутреннему поясу стены, предназначавшемуся для лучников на случай осады. Наконец до его острого звериного слуха донеслось чуть слышное бормотание ручья. Исавр осторожно выглянул из-за зубца и удовлетворённо осклабился.
Внизу светлой шелковистой скатертью раскинулся внутренний дворик царского дворца. Посредине его темнело круглое пятно водоёма, из которого вытекал тонкий ручеёк, тут же исчезающий в отверстии, пробитом в стене. Под густыми раскидистыми каштанами, закутавшись в кусок какой-то ткани, а возможно в плащ, лежал мужчина и тихо похрапывал. От него до Исавра было не более двадцати локтей, и горный разбойник ещё раз обнажил зубы в торжествующей усмешке. Не теряя времени, кардак достал из небольшого футляра несколько стрел с тщательно замотанными в тряпьё наконечниками и разложил их возле себя. Одну из стрел он осторожно наложил на тетиву и прицелился в спящего.
Первая стрела вонзилась в тело с тихим свистом. Спящий резко вздрогнул, из его горла вырвался чуть слышный хрип и тут же он застыл, уснув на этот раз навсегда: стрела попала точно в сердце. Для верности вогнав в неподвижное тело ещё две отравленные стрелы — с такого расстояния промахнуться было просто невозможно, но, наученный горьким опытом, Исавр решил перестраховаться — кардак опрометью бросился обратно к лестнице. Быстро перевязав узел только ему известным способом, он спустился к подножью стены, дёрнул за свисающий сверху верёвочный конец и, поймав на лету лестницу, тут же припустил в направлении грозных башен Ани-Камаха.
Очутившись возле городской стены, Исавр затаился в кустарнике у её основания, и, немного выждав, запустил вверх стрелу с привязанной к ней тонкой бечевой. Вскоре шнур в его руках несколько раз дёрнулся, и кардак начал сноровисто тянуть его на себя, укладывая, чтобы не запутаться, аккуратными кольцами.
К другому концу бечёвки была привязана толстая верёвка. Не теряя времени, Исавр обвязался ею и три раза дёрнул. И тут же верёвка натянулась, и кардак, поднимаемый неведомой силой, вскоре очутился на гребне стены. По другую сторону он спустился точно так же, как и со стен дворца.
Внизу его ждал небольшой отряд кардаков. Оказалось, что верёвку тянула одна из лошадок; на их морды, чтобы случаем не заржали, были надеты торбы с зерном.
Рассвет застал кардаков далеко в горах. Ступающие неслышно лошади (их копыта были обмотаны звериными шкурами), неутомимо преодолевали длинный и крутой перевал. На чернобородом лице Исавра застыла, словно приклеенная, улыбка злобного торжества. А вдалеке, над чёрными громадами башен Ани-Камаха, полыхал утренний пурпур, похожий на лужу свежей крови.
ГЛАВА 6
В Синопу пришла осень. Первый осенний месяц выдался на удивление тихим, солнечным и тёплым. В обеих синопских гаванях кипела работа с раннего утра до поздней ночи: купцы торопились вывезти до наступления штормов поковки знаменитого халибского железа, сухую краску в плотных мешках, солёную и вяленую рыбу, керамику и другие товары, пользующиеся большим спросом в Элладе и самом Риме.
«Мелисса» в предвечерний час пустовала. Скучающий хозяин харчевни Сабазий с надеждой посматривал на хлипкую дверь — не появится ли кто-нибудь из ремесленников, изредка захаживавших в его забегаловку, чтобы выпить чашу-другую зелёного вина. Долго они не задерживались, были скуповаты, но Сабазию их почерневшие медные ассы казались не хуже серебра, оставляемого здесь подгулявшими ворами и разбойниками.
— Провалиться тому псу, который построил этот курятник, в Тартар! — неожиданно раздался чей-то грубый голос, и на пороге харчевни появился богатырского роста воин, потирающий ушибленную голову.
Позади него кто-то весело рассмеялся, и в «Мелиссу» вошёл гоплит ростом пониже, но с мощным мускулистым торсом. На обоих были надеты короткие воинские плащи, широкие боевые пояса, окованные железными пластинами, а оголённые смуглые ноги оплетали ремешки римских калиг.
— Эй, хозяин! — заревел богатырь, пнув по пути скамью. — Где ты запропастился, сучий потрох!
— В-ва… — заблеял потерявший от страха голову Сабазий и склонился перед воинами, едва не касаясь лбом пола.
— Ты посмотри на это чучело, — рослый гоплит с отвращением принюхался к запахам кухни и сплюнул. — Я уверен, что в этой выгребной яме, хозяином которой является сей мерзкий урод, подают шакальи потроха под соусом из куриного дерьма. Послушай, ты, урод! — он схватил Сабазия за шиворот железной пятерней и сильно тряхнул. — Если у меня после твоего угощения будет несварение желудка, клянусь Сераписом, я вырежу твою печень и скормлю её псам.
— Оставь его, — мягко сказал второй гоплит, усаживаясь за дальний стол. — Он постарается… — добавил, посмеиваясь над Сабазием, дрожавшим, как осиновый лист.
— Пшёл! — богатырь пнул хозяина харчевни пониже спины. — Да поторапливайся, образина! — он уселся напротив своего товарища. — Это всё твои выдумки, Архелай… — проворчал гоплит, постепенно остывая. — Более гнусной дыры найти в Синопе невозможно.
— Зато ищейкам Даиппа сюда путь заказан, — возразил ему Архелай. — Что нам и нужно, Неоптолем.
— Всё прячемся, таимся… — Неоптолем сжал кулачищи. — А как по мне, так нужно собрать верных людей и отправить этого ублюдка Клеона вместе с нашей несравненной шлюхой Лаодикой в Эреб. И как можно быстрее.
— Успокойся, — строго сказал Архелай. — И, будь добр, потише. Не накличь на наши головы беды. Осторожность и предусмотрительность — вот в данный момент наше оружие. Ещё не пришло время…
— Я и так осторожен, — криво ухмыльнулся Неоптолем. — Скоро буду от своей тени шарахаться. — Он помолчал; затем пожаловался: — Я служу в царской хилии уже лет десять, и до сих пор только лохаг. Это я-то! Ты знаешь, Архелай, чего стоит мой клинок в битве. Но получается так, что безродные выкормыши, эти лизоблюды и пьяницы, получают почести и награды, а я — только шрамы на теле. Проклятье!
— Ты прав, брат… — ненависть чёрной тенью промелькнула по лицу Архелая. — Кое-кто получает новые богатые земли, а мой хорион скоро пустят с молотка. Эти филоромеи словно пиявки. Я уже забыл, как выглядит золото. В моём кошельке пусто, будто в желудке самого паршивого раба.
— Вот-вот… — Неоптолем опорожнил фиал. — М-м… — пожевал он губами, смакуя. — Удивительно, но вино у этого урода отменное.
— А ты сомневался, — хмуро улыбнулся Архелай и последовал примеру Неоптолема. — Надеюсь, и жаркое тебе придётся по вкусу…