Характерно, что параллельно складыванию сибирского мифа в эпоху кардинальных перемен происходит формирование областнической идеи, выстраивающейся в явно пограничной ситуации. Г.Н. Потанин подчеркивал, что в 1860-70-е гг. «сибирская интеллигенция еще жила исключительно общими интересами с остальной Россией», поэтому «дрожжи» у нее были «не свои, не сибирские»153. Действительно, взгляды первой сибирской «областнической молодежи» – Г.А. Потанина, Н.И. Наумова, Н.М. Ядринцева, С.С. Шашкова – сложились под влиянием исследований о Сибири П.А. Словцова, исторических сочинений Н.И. Костомарова, земско-областной теории А.П. Щапова, способствовавших формированию областнической доктрины, идеи сепаратизма.
Русское население Сибири этнически и конфессионально всегда тяготело к России, было политически и экономически привязано к ней. Поэтому сами областники (особенно на первом этапе развития) чаще лишь на словах объявляли о своей укорененности в сибирской жизни. В основном же они оставались людьми европейского мышления, которое сформировалось в атмосфере Петербурга под влиянием народнических идей Герцена и Чернышевского.
Эволюционным этапом в их мировоззренческой системе, в освоении и усвоении мира, стало осознание своего «я» и отделение «своего» пространства от «чужого», «иного», что неизбежно приводило к актуализации идеи границы и разработке разнообразных ее символов. В самой сути областнической идеи и духовно-топографическом пути ее лидеров можно пронаблюдать характерную ситуацию фронтира, пересечения границы, поиска идеального локуса для воплощения своей доктрины. Вследствие этого происходила явная перефокусировка взгляда на Сибирь, которая воспринимается уже не извне, а изнутри, в самой же литературно-культурной ситуации формируется очередной локальный текст.
Категория «локального» текста достаточно прочно утвердилась в современном литературоведении за текстом «городским» и большей частью «провинциальным». По отношению же к тексту «сибирскому», думается, такое понятие применимо с трудом. Сибирь, как мы уже подчеркнули, изначально представляла по отношению к центру колонию и была не провинцией, а периферией. Понятие «провинции» дошло до нас из Древнего Рима, где оно сложилось в рамках имперского сознания. Провинция в этой перспективе – нечто отличное от периферии, которая всегда является чем-то относительным – относящимся к местоположению данного центра в данное время. Периферия принципиально отличается от провинции, существующей на фрагментированной природной ландшафтной основе, где очаги взаимосвязаны, тогда как периферия – максимально центрированный и одновременно фрагментированный компонент системы. Культурная периферия может быть одновременно экономическим центром, религиозным, но при этом оставаться политической периферией и т.д. Провинция же – это периферия ко всему, что относится к качествам центра как некоего абсолюта.
Особенность провинциальности определяется именно тем, что ее средоточие лежит в той же горизонтальной плоскости, что вся остальная среда, – в том же пространственно-временном, слабо развивающемся континууме. По определению М. Каганского, провинция – самодостаточная обыденная среда системы, нецентростремительная база деятельности, удаленная от краев и крайностей. Периферия же – это прежде всего подчиненная окраина, место решения задач, от которых зависит существование системы в целом. Причем главная особенность периферии заключается в том, что ее пространство изначально присвоено, а не освоено, неопределенно, охвачено и задано внешне. Все это ярко проявилось в истории Сибири. Важной при таком подходе видится проблема границы, которой дано обеспечить контакт со средой. Понятно, что на периферии она максимально удалена от центра, «это контр- и антицентр, поэтому главная функция ее деятельности заключена в посредничестве и интеграции, сепарации, медиации»154. Самоопределение границы часто и неизбежно носит внешний, позиционный, пространственный характер.
По своему расположению к востоку от Урала Сибирь является по преимуществу «евразийским» регионом. В то же время конфигурация ее территории такова, что Сибирь можно считать продолжением Западной России в Азии. Тем не менее, определяющим для границы Сибири стал именно Урал, который разделил вполне реальную «метрополию» и столь же реальные «владения», где имелось все, чему положено быть в колониях (территориальная удаленность, экзотические аборигены, золотые прииски и пр.). Таким образом, представляя Сибирь именно как периферию, а не провинцию, можно уже с определенной целью говорить о специфике формирования «сибирского текста» в литературно-культурной ситуации последних десятилетий XIX в.
К середине 70-х гг. будут окончательно сформулированы главные положения областнической концепции, выраженные в многочисленных публикациях Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева. В связи с этим начинает формироваться и собственно сибирская литература. Писатель-регионалист входит в обособленный мир духовной культуры собственного края, но, с другой стороны, он участвует в общенациональной литературной традиции. В данном случае показательным становится феномен сибирского писателя Н.И. Наумова, который не только в топографических, но и в духовных метаниях демонстрирует характерную ситуацию внутреннего мировоззренческого конфликта.
В самой областнической концепции к этому времени тоже наметилась явная эволюция, связанная с усилением внутреннего спора по проблеме границы. Значительное влияние на формирование и развитие взглядов областников оказала история западно-европейских колоний, политические и экономические теории того времени. Через всю жизнь у Ядринцева проходит увлечение Северо-Американскими Штатами и уверенность, что Сибири уготовано столь же прекрасное будущее. Западные идеи и колониальный опыт в значительной мере стали для будущих областников толчком к осознанию колониального положения Сибири в составе Российской империи. Наряду с историей колоний и колониальной политики областники обращаются к изучению вопроса о положении провинции в Европе, прежде всего во Франции, Англии и Швейцарии155. В итоге Ядринцев становится одним из наиболее заметных русских защитников и теоретиков децентрализации. Потанин же видел залог будущего развития Сибири в общинном, артельном начале. Для него важно было указать на ту разницу, которая существовала между сибирской и американской колонизацией. Главное отличие Сибири от России, по его убеждению, – в отсутствии крепостного права, поэтому, прежде всего, из общины вырастает сам принцип федерализма, и именно Сибирь должна совершить данный переход, в этом ее мировое значение.
Таким образом, окончательное оформление идей областничества в последние десятилетия XIX в. приводит к новому в русской культуре взгляду на Сибирь как на целостность. По утверждению современного исследователя, «образ Сибири, созданный областниками, был настолько крупным, соразмерным поставленным ими политическим задачам, что он до сих пор, по-видимому, является более прочным и практичным, нежели большинство современных геополитических образов Сибири, слишком явно ориентированных на природно-ресурсную составляющую»156.
Сибирский регион начинает теперь мыслиться как уникальный локальный хронотоп. Преодолевать «тоскливое уныние», в отличие от романтиков, областникам помогает ощущение границы. Характерным аспектом областнического мироощущения станет восприятие Сибири как родной земли. Не случайно сюжет путешествия приобретает в творчестве областников все более отчетливые автобиографические черты, и с точки зрения традиции сама дорога предстает как сюжетно организованный текст, линейно разворачивающийся от «ухода» до «возвращения». Важно, что сюжет «дороги» в данном случае не только реконструируется, но и реально существует, эксплицируется самой традицией в жанровых формах путевых заметок и дневников, дорожных рассказов и воспоминаний.
Сущностные сдвиги происходят на данном периоде и в русско-европейском литературном процессе. В творчестве Достоевского, пережившего Сибирь не только духовно, но и топографически, она станет символом «мертвого дома». Показательно, что через десять лет появятся книги, продолжающие исследование проблемы: «Сибирь и каторга» С.В. Максимова, «Русская община в тюрьме и ссылке» Н.М. Ядринцева. Страшный мир каторги, о котором с такой болью рассказано в «Записках из Мертвого дома», и в «обновляющейся России», по ироничному замечанию Ядринцева, не перестал быть таким же страшным и жестоким.
С другой стороны, именно в Сибирь будет направлять своих любимых героев Достоевский для экстатического акта возрождения-воскрешения. В поисках новых путей и национального типа героя для литературы этой поры характерна тенденция к преодолению привычных границ, схождению с центральных дорог культуры на проселочные. Ю.М. Лотман, говоря о сюжетном пространстве русского романа, приводит в пример слова М.Е. Салтыкова-Щедрина о том, что завязка современного романа «началась поцелуями двух любящих сердец, а кончилась <…> Сибирью». И это принципиально, так как в привычном сюжетном звене русских сюжетов: смерть – ад – воскресение, исследователь акцентирует подмену другим: преступление – ссылка в Сибирь – воскресение157.
В публицистическом творчестве Лескова 60-70-х гг., где он уясняет для себя феномен русского странничества, бродяжничества, показателен выход на так называемую идею места, проблему культурного пространства. Тема Сибири, изначально развивающаяся в творческом сознании Лескова на уровне писательской интуиции, постепенно воплощается в его текстах в некую образную систему. Писатель, прекрасный знаток русских религиозно-сектантских движений, явления переселенчества, добровольного и вынужденного странничества, все больше присматривается к топографии народных перемещений. Поэтому не раз Сибирь предстает для него как своеобразный знак, символ-сигнал «земли обетованной», куда бредут все гонимые и страждущие в поисках «потерянного рая».
В принципиальном для творческой системы Лескова рассказе «На краю света» (1875) действие происходит в Сибири. На первоначальном этапе он покажет типичный путь героя к чужой и страшной периферии, мешающей соединению с сакральным центром и требующей особого усилия в преодолении, по терминологии В.Н. Топорова, «границы-перехода». На конечном же этапе герой уже испытает ситуацию воскрешения, и причиной этому станет не его миссионерская деятельность, а неосознанное подвижничество дикаря-тунгуза, возвратившего его, как Лазаря, к жизни. Постепенно Сибирь открывается для писателя как новое этноконфессиональное пространство, и он вводит в русский контекст еще одну формулу, закрепленную в национальном культурном сознании: Сибири как «края», но «края света». Таким образом, в мировоззренческой системе Лескова сохраняется привычная амбивалентность по отношению к сибирскому хронотопу, но с резким сломом устоявшихся понятий, и именно экзистенциальная природа сибирской границы как феномена сознания определяет характер ее семиотизации. Формирование сибирского дискурса продолжится и в позднем творчестве Лескова, в его рассказах-очерках 90-х гг.: «Сибирские картинки XVIII века», «Юдоль», «О квакереях», «Вдохновенные бродяги» (удалецкие «скаски»), «Продукт природы».
Значимым вкладом в формирование «сибирского текста» станет творчество В.Г. Короленко, развивающееся с начала 80-х гг. В записных книжках, дорожном дневнике, письмах периода якутской ссылки, сибирских очерках и рассказах писатель вырабатывает свою формулу Сибири как «настоящего складочного места российской драмы». Феномен русского странничества и бродяжничества, постигавшийся его творческим сознанием, оказался важным для жанра этнографического очерка. Излюбленным персонажем в нем предстает бродяга, беглый каторжник, поведение которого превращается в своеобразный жизненный жест. Важно, что писатель, вошедший в большой литературный ряд, никогда не потеряет под собой так называемую региональную почву. Философско-религиозные раздумья в постсибирский период творчества Короленко, выраженные в его дневниках, письмах, рассказах, приведут к значимой смене нарративных стратегий, когда он начнет говорить языком мифа, сказки, притчи.
Г.И. Успенский, предпринявший добровольную поездку в Сибирь, воспринимает ее поначалу как крест, движение в сторону ада, который должен пройти каждый человек. Но при этом у него произойдет и принципиальное столкновение-конфликт «книжного» представления о Сибири и собственного «открытия» места. Основной лейтмотив в сформировавшемся образе Сибири – устойчивое описание ее как страны негостеприимной, угрюмой, опасной, узилища для каторжников. Сибирская формула писателя – «виноватая Россия» – выразится не только в главном творческом итоге путешествия – цикле «Поездка к переселенцам», – но буквально «пронзит» все его дорожные записи, письма с дороги.
А.П. Чехов по пути на каторжный остров Сахалин неожиданно откроет для себя Сибирь как особое пространство, что приведет и к перевороту привычного понятия Восток – Запад, «свое» – «чужое». Путешествие писателя в итоге обусловит важную смену позиций как в творческом, так и мировоззренческом плане. Показательно, что при постижении далекого экзотического пространства в центре внимания Чехова оказались не специфические местные проблемы, а общерусские противоречия культурной, социальной и политической жизни. Поэтому по мере «узнавания» нового пространства у него произойдет слом привычных стереотипов, результатом чего станет своеобразная демифологизация Сибири. Антропоцентризм Чехова выдвинул в центр повествования отдельные драматические судьбы, в итоге в преодолении начальной оппозиции «здесь» и «там» (России-дома и Сибири, страны-ада) объединяющим началом станет человек с трагической судьбой, но способный к постоянному развитию, умеющий покорять пространство и вести диалог с миром.
Как видим, новый «опыт» осуществляется писателями в процессе «опровержения» уже существующего «знания». Постепенно пространство Сибири демифологизируется и то, что считалось «типическим, детипизируется». В итоге, к концу века, по точному выражению Е.Н. Эртнер, «Сибирь из предмета «в-себе» становится интенциональным предметом, неким «в-себе для-нас»158. Сам же «сибирский текст» все больше начинает выражать себя уже на уровне определенного «метатекста».
Известно, что граница обеспечивает контакт со средой при всей своей максимальной удаленности от центра. Сибирская граница как реалия и тем более как художественный знак-образ полностью соответствует ментальным закономерностям, сложившимся к этому времени в русской литературе и культуре. Г.Н. Потанин, осмысляя феномен сибирской литературы в статье «Роман и рассказ в Сибири», определенно рассматривает ее проблему уже не в узко локальном, но принципиальном смысле, выявляя в ней особые органичные «кристаллические формы»159. Крайне характерным ему видится актуализация новых жанров и сюжетов в творчестве сибирского писателя Н.И. Наумова.
Несомненно, что особенности нарратива, стратегии межкультурного диалога в текстах Наумова связаны с его личным опытом и сибирским материалом, задающим самую разнообразную жанрово-нарративную природу произведений. Но если учесть, что многое может дать взаимодействие жанров, чьи контуры пересекаются в пределах одного произведения, то преобладающее место в творчестве Наумова занимает очерк, позиционирующийся как некий универсальный в плане содержания жанр, размывающий границу между художественным и документальным письмом. Основная тема его произведений – жизнь народа в многообразных ее проявлениях, изображение пестрого люда, крестьян, купцов, обозников, переселенцев, пустившихся в путь по России. Практически все сюжеты очерков писателя связаны с дорогой, сибирским трактом, сам же автор выступает в них не просто как чиновник по крестьянским делам, но и как «невольный турист».