– Так давайте тупо очертим их всех Кругом Киевиц и не будем париться, – Даша посмотрела на пар-предсказатель – вышел хороший каламбур.
– Но у вас мало времени, – пришпорила их Глава Киевских ведьм. – Скоро Киев накроет туман… А вместе с ним к вам слетятся гости.
– Примерно так? – Мир Красавицкий уже сидел за компьютером, изучая одну из многочисленных интернет-галерей с работами Котарбинского.
На экране пред ним стоял снимок черно-белой дореволюционной открытки. Из забытого, заросшего цветами могильного холмика вылетал чей-то грустный крылатый дух. Возможно, как раз для того, чтоб заглянуть к своим на Деды.
Дом, где посчастливилось (?) жить семье Ипатиных, был в своем роде печальной достопримечательностью Киева – вздыбившийся над Мариинским парком, похожий на крепость, он стал первой уродливой новостройкой, «одороблом», навсегда испоганившим легендарный живописный вид правого берега Киева, раззолоченный лаврскими куполами.
Холл дома-монстра, обшитый темным деревом, украшенный большим окном с витражом, изображавшим Мариинский парк и дворец, напоминал дорогую гостиницу… но это вряд ли могло примирить Киевиц с проклятой крепостью.
Воспользовавшись адресом, выданным им прокурорской ведьмой, Маша и Даша поднялись на 21-й этаж.
– Конечно, все может быть, – убежденно сказала Маша, как только излишне картинная горничная в черном платье и белом фартуке с бантом на попе пошла докладывать вдове убитого бизнесмена, что к ней пришли Мария Ковалева и Дарья Чуб. – И желание прятать лицо необычно для обычного человека. Но все же пока понятно только одно: когда я пришла во Владимирский, Город не случайно дал мне это знание, и ты, Даша, не случайно купила газету, и Катя не случайно пошла на аукцион…
– И спасибо, что ты пошла со мной, – подвела черту Чуб. – Сама знаешь, у меня с Кругом Киевицы не очень. И во-още ты классное заклятие нарыла!
– Называется «любосреча», – сказала Ковалева. – «Среча» – это встреча. После прочтения у человека появляется иллюзия, что он тебя точно знает, но не может вспомнить. Однако знакомство это приятное, нужное или интригующее – в общем, важное. Тут главное – не мешать. Через несколько секунд после встречи вдова сама нас «вспомнит». Сейчас к ней наверняка приходит много людей…
– Ну, не знаю, – Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры. Изобилия гостей тут не наблюдалось. – И вообще, ты прости, что я замутила все в твой день рождения. У меня, если честно, для тебя и подарка-то нет.
– Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, – сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. – Лучше перестраховаться. Очертим Кругом вдову и жениха и забудем о них, – похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.
– Проходите, Ада Антоновна ждет вас, – объявилась черно-белая горничная.
Девица обернулась, приглашая их за собой.
Вслед за бантом на переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно – неприятным и тревожным пятном. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на тридцати пяти – замерло в неестественной позе, слишком искусственной, чтобы обмануть хоть кого-то.
– Маша… Маша Ковалева, – ненадолго замялась Ада Антоновна. – Ну конечно. Ты же дочь Светы! А ты, – посмотрела она на Дашу, – ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала к вам в Харьков. Простите, я не сразу… Совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?
– Нам есть где жить, – увернулась от дополнительной лжи Ковалева. – Скажите лучше, как вы? Вы держитесь?
– Не знаю… не знаю… – затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. – Твоя мама знает, я ей тогда все рассказывала. Я ведь ему сразу сказала: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители – алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… Он так деток хотел… раз своих Бог не дал… Я ж понимала, он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила ему. Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать, кто в доме хозяин. А он ей все-все прощал… Его доброта его же и погубила.
Ада Антоновна поднесла ко рту пластиковую электронную сигарету, слишком жадно затянулась и выпустила ароматный ментоловый дым.
– Она была папина дочка, – с положенным вздохом произнесла Маша, незаметно пиная Дашу ногой.
– Не знаю я, чья она дочка была! – неожиданно резко сказала Ада Антоновна, и Киевицы не могли не отметить верность сего замечания. Если темноволосая девушка с застывшим взглядом взаправду была некромантом, брать ее в семью, несомненно, было опасно. – Ее в детдом тот подбросили. Кто ее родители, никому не известно. А Сеня, мой Сеня… Как он любил ее… Вы же Иру не знали. Я в Харьков без нее приезжала тогда. Эта девка меня и за мать не считала! Пока маленькая была – еще ничего… А с тринадцати лет как с цепи сорвалась… И вот… доигралась!
Ада со стуком отложила искусственную сигарету, встала, подошла к белому комоду, заставленному множеством дорогих и почти вопиюще уродливых вещей – огромная фарфоровая кошка, украшенная золотом и стразами; часы-новодел под старину в виде полуголой богини; вставший на дыбы единорог с раззолоченной гривой… проходя порой мимо витрин магазинов, Маша изумлялась, кто может покупать такое убожество – и вот неожиданно получила ответ.
– Я читала в газете – она пишет вам сообщения, – сказала «дочь Светы».
– Писала… Больше не пишет. И телефон свой выбросила. Правильно сделала. Иначе бы ее сразу нашли. Сейчас это просто.
– Так она не откликается больше?
– Нет. К счастью. Пусть лучше исчезнет. Зачем этот суд? Сеню все равно не вернуть. А грязи выльется столько. И так не знаю, как от нее отмыться теперь… от этой грязи, от крови… Сеня всех тогда на ее день рожденья позвал. А потом я их всех должна была обзвонить. Представляете, что я при этом прочувствовала? Обзванивать, стоя над Сениным трупом, и говорить: «Не приходите к нам. Ира Сеню убила». Теперь они к нам уже никогда не придут. Половина друзей не звонит. Все в шоке, наверное… Надеюсь, они хоть на похороны…
– Ах, какой у вас вид отсюда красивый! – пока Ада Антоновна говорила, «пнутая» Даша успела встать, пройтись по комнате, выбирая подходящую точку, и подойти к окну – оттуда открывался воистину умопомрачительный вид на рыжеволосые кудри деревьев Мариинского парка, на замерший серый октябрьский Днепр и левобережную киевскую даль.
Вид с другой стороны, с Левого берега теперь, увы, был иным. Двадцатиэтажная Крепость победила незыблемую красоту правобережья, где до нее по умолчанию царили лишь золотые кресты и меч родины-матери.
И Даша подумала: не проклятьем ли этого ненавистного дома объясняются беды этой семьи? Если каждый день сотни сотен киевлян клянут про себя каменного уродца, рано или поздно крепость все равно не устоит, взорвется или рухнет, провалится в тартарары – проклятия, они имеют склонность сбываться… и лично она не рискнула бы снимать тут квартиру. В таком доме все равно удачи не будет.
Но вслух она сказала другое:
– Землепотрясный вид… никогда не видала такой красоты!
Вдова бизнесмена повернула голову к окну. Пользуясь моментом, Маша быстро нарисовала указательным пальцем над ее головой защитный Круг Киевиц. Хотя, если Ирина была некромантом, коллекционирующим любящие души, ее названой матери ничего не угрожало – она не любила свою приемную дочь.
– Красивый вид. Да… И она, Ира, тоже так говорила, – сказала Ада. – Единственное, что в ней нормального было – любила этот вид из окна. И аллею к Зеленому театру любила. А в остальном… Звереныш зверенышем. Психопатка. Либо огрызается, либо молчит в ответ на вопрос, либо ходит по дому пьяная. Знали бы вы, как я ее свадьбы ждала. Думала: наконец-то избавимся, пусть теперь Егор с нею мается. Он – мужчина сильный, волевой, он бы с ней справился. Он всерьез о политике думал.
– Он любил ее? – спросила Маша.
– Пылинки сдувал. Оно и понятно. Чем-чем, а красотой эту девушку Бог не обидел. Да и она его вроде тоже любила. Во всяком случае, его она слушалась. Для нас он был уже членом семьи. Теперь мне нужно говорить: «У нас один бизнес»… Семьей мы с ним уже не будем… никогда… Нет больше семьи… Ничего больше нет!
Она вдруг заплакала, горько и искренне, точнее заплакали только глаза – ее застывше-холеные черты лица попытались сдвинуться с места, но не смогли, словно купленная молодость приросла к ней как страшная маска.
– Ничего нет… ничего, – повторяла она. – Спасибо хоть деньги остались. Радуйтесь девушки, пока молодые – в вашем возрасте все бесплатно, – с внезапной истеричной искренностью сказала Ада. – Любовь, веселье – бесплатно… красота, цвет кожи, овал лица без брылей и морщин, волосы без седины… Потом все это будет за деньги. И веселье за деньги, и дружба, и разговоры до утра… знаешь, как мы с твоей мамой в Харькове тогда в молодости до утра на кухне сидели, все говорили и говорили? Теперь все не так… И волосы тебе покрасят, и морщины разгладят, и расслабиться помогут, и поговорят по душам, и развеселят – ты только плати. Парикмахеру, косметичке, массажисту, психологу, аниматору, йогу, дилеру, учителю танцев – любому, хоть из «Танцев со звездами», и они продаются за сто долларов в час. Но бесплатно уже никто с тобой возиться не будет. Вот это, девушки, и есть одиночество. Это и есть настоящая старость… когда без денег ты за месяц-другой превратишься в никому не нужную одинокую злую седую старуху!
Ада Антоновна закрыла лицо ладонью, ее рот замер в конвульсивной и самобичующей ухмылке.
– А как твоя мама… Света… она-то как? Я так и не спросила, – после паузы сказала она.
– А вы позвоните ей, думаю, она вам будет рада… бесплатно, – посоветовала Маша, невольно проникаясь печалью этой малоприятной женщины.
– Так вы говорите похороны завтра? А Егор будет на похоронах? – спросила Даша. – Он вас поддерживает?
– Конечно… Он и похоронами сейчас занимается. Он как-то держится. Не знаю уж как… Надеюсь, она с ним ничего больше не сделает. – Ада Антоновна опустила руки, аккуратно утерла слезы, стараясь не размазать грим под глазами.