Миссис Мур: краеугольный камень в жизни Льюиса
Настала пора более подробно исследовать отношения Льюиса с миссис Мур. Необычная домашняя ситуация Льюиса оставалась неизвестной в Оксфорде. Даже в 1930-е годы большинство знакомых думали, что Льюис – типичный дон-холостяк, живущий со своей «престарелой матушкой» в Хидингтоне. Мало кто знал, что родной матери Льюис лишился еще в детстве и так называемая «матушка» играла в его жизни не столь однозначную роль.
Многие сообщения о личной жизни Льюиса опираются на мнение Уорни, часто выражавшего неприязнь к миссис Мур, а потому и характеризуют эти отношения в сугубо негативных тонах. Миссис Мур предстает эгоистичной, требовательной, склонной командовать женщиной, которая подчас обращалась с Льюисом словно со слугой или мальчиком на побегушках и не могла обеспечить ему интеллектуального общения.
Есть основания хотя бы отчасти согласиться с такой оценкой ситуации применительно ко второй половине 1940-х годов, когда здоровье миссис Мур ослабло и вместе с развивающейся деменцией усилилась и ее сварливость. Но в ту позднюю пору алкоголизм Уорни, пожалуй, доставлял Льюису не меньше хлопот, чем капризы хворой старухи: не следует переносить позднюю ситуацию на ту, что сложилась двадцатью годами ранее. Иная, сравнительно молодая миссис Мур, была рядом, когда Льюису требовалась эмоциональная поддержка и утешение, которых никто из близких не умел или не желал ему предоставить, она была рядом, когда он отбывал на войну во Франции (отказ отца приехать попрощаться больно задел юношу), она была рядом, когда он оправлялся от ран и когда он пытался найти себе работу в Оксфорде. Вполне вероятно, что после того, как Льюис возвратился с фронта, миссис Мур сумела создать для него стабильную, упорядоченную обстановку, облегчив таким образом переход к студенческой и академической жизни.
Не следует забывать: Льюис был разлучен с матерью смертью, а с отцом и братом – неудачным (пусть отец и поступил так из лучших побуждений) решением отправить его в закрытую английскую школу. В 1951 году британский психолог Джон Боулби (1907–1990) представил Всемирной организации здравоохранения исследование, рассматривающее проблемы с душевным здоровьем у детей, чьи семьи разорила война. Главный вывод: детский опыт отношений играет ключевую роль в психологическом развитии личности. Боулби создал термин «надежная база» – имея в детстве такую базу, ребенок учится справляться с вызовами жизни, развивает самостоятельность и достигает эмоциональной зрелости. Но это исследование появилось слишком поздно, чтобы исправить принятые Альбертом Льюисом решения. В раннем детстве у Льюиса такая «надежная база» очевидно была, но смерть матери и вынужденное пребывание в интернате ее разрушили.
Слова, которыми Льюис описывает в «Настигнут радостью» последствия утраты, заслуживают пристального внимания: «Уцелели острова; великий материк ушел на дно, подобно Атлантиде». Льюис прибегает к этим географическим образам, передавая свое эмоциональное состояние – утрату стабильности и безопасности и неизбежные следствия такой утраты: тоску по утраченному и мечту вновь обрести его в будущем. Он был подобен моряку, обреченному бороздить под парусом океан, нигде не находя надежного, постоянного пристанища. Тексты, написанные Льюисом в 1920-х, убедительно доказывают, что созданная миссис Мур необычная семья стала для него надежной базой. Миссис Мур обеспечила молодому человеку эмоциональную поддержку и ободряла его, когда он искал работу и должен был как-то пережить первые неудачи на этом пути. Но что правда, то правда – интеллектуалкой она не была и не могла разделить его академические интересы. Этим, вероятно, объясняется то притяжение, которое Льюис впоследствии будет испытывать к умным женщинам, способным писать серьезные книги. Но, по-видимому, миссис Мур обеспечила Льюиса тем, в чем он нуждался в пору становления своей академической карьеры.
Что еще более очевидно – она предоставила ему готовую семью. Дневники Льюиса в период с 1922 по 1925 год показывают, как складывается устойчивое и надежное семейное окружение, то, что Льюис утратил со смертью матери и отъездом из «Маленького Ли». Морин стала его сестрой, и он чувствовал себя ее братом. О Морин часто забывают, рассуждая о развитии Льюиса в студенческие годы и после, но в его дневниках ей воздается больше, чем многие догадываются.
Правда и то, что Льюису приходилось исполнять всякого рода домашние поручения, бегать в магазин за маргарином, забирать сумочку миссис Мур, забытую на автобусной остановке, или без промедления чинить карниз, обвалившийся в ее спальне. Но он был единственным мужчиной в доме и, как кажется, охотно нес свою долю общих забот, не менее других заинтересованный в том, чтобы общая жизнь шла гладко. Эти поручения кто-то должен был исполнять – вот Льюис и делал это. К тому же со временем он стал понимать их как часть традиции «рыцарской любви», благородного кодекса чести, который обязывал молодого человека «покорно удовлетворять малейшие прихоти дамы» и пройти сквозь жар и холод по повелению своей госпожи. Таким образом домашние дела наполнялись смыслом и достоинством, как благородные примеры «куртуазного ухаживания».
Благодаря миссис Мур расширился и круг общения Льюиса. Она была чуть ли не слишком гостеприимна, регулярно приглашала к ужину родных и друзей. Льюис начал приобретать те навыки отношений и тот эмоциональный интеллект, которые у него вряд ли появились бы, останься он взаперти в стенах Университи-колледжа. Он сам первый признавал, что его круг друзей был слишком узок. «Я склонен считать свой собственный круг, состоящий в основном из интересующихся литературой джентльменов, центральным, нормальным и представительным», – сообщал он отцу. Пока Льюис готовился к финальному экзамену по классическим предметам, друзей у него особо не прибавилось; более того, он стяжал прозвище «тяжелый Льюис», потому что студенты считали, что он неуклюж в попытках сблизиться с товарищами. (Нелестное прозвище, возможно, обыгрывает название легкого пулемета Льюиса, использовавшегося в Великой войне.) Способность выстраивать отношения с людьми появилась у Льюиса сравнительно поздно, и ею он более обязан кругу миссис Мур, чем своему собственному.
В дом Муров регулярно заглядывали и подруги Морин из школы Хидингтон. Одна из них, Мэри Уиблин, особенно часто фигурирует в дневниках Льюиса в начале 1920-х. Уиблин, ласковое прозвище «Смадж», преподавала Морин музыку, а Льюис расплачивался за это уроками латыни. Существуют намеки на зарождавшийся между ними романтический интерес, но из этого ничего не вышло – возможно, причина опять же в сложных отношениях Льюиса с миссис Мур.
Диплом по английской литературе. 1922–1923
Оксфорд запоздал с признанием английской литературы как предмета, достойного серьезного изучения на академическом уровне. В Лондоне уже с 1830-х годов и Университи-колледж, и Кингз-колледж предлагали дипломы по этому предмету. Растущий интерес к родной литературе обуславливался целым рядом факторов. Длительное правление королевы Виктории способствовало формированию сильного национального чувства. Что не менее важно, многие проницательные политики осознали необходимость знать и любить богатую литературную традицию отечества. Вехой на этом пути стало создание кафедры английского языка и литературы в Оксфорде в 1882 году. Однако дипломной специальности по английской литературе не существовало вплоть до 1894 года, вопреки растущему спросу.
Дело попросту в том, что Оксфорд противился подобным нововведениям. Создание Школы английской литературы в 1894 году сопровождалось ожесточенными раздорами. Многие насмехались: нашли, наконец, что изучать слабым студентам – легкий и никому не нужный предмет. Других волновало появление нового диплома, который неизбежно будет считаться второсортным. Экзамены по классическим языкам – серьезные, требуют конкретных знаний, а по английской литературе что спрашивать сверх произвольных рассуждений о романах и стихах? Как можно приравнять к академической работе «пустую болтовню о Шелли»? Это что-то поверхностное, субъективное, такие вещи в Оксфордском университете не поощряются.
Тем не менее давление сторонников университетского курса английской литературы все возрастало. Многие традиционалисты в Оксфорде по-прежнему рассматривали этот курс как облегченный, предназначенный для не слишком талантливых юношей, которые пополнят ряды преподавателей частных школ, и, разумеется, для женщин. Многие девушки, недопущенные к изучению точных наук и классических языков, выбирали английскую литературу как одну из немногих открывавшихся перед ними дверей к высшему образованию. С 1892 года Ассоциация поощрения высшего образования для женщин в Оксфорде организовывала лекции и семинары для своих членов, и английская литература играла там главную роль.
Вторая группа студентов, потянувшихся к изучению английской литературы под конец викторианской эпохи, – будущие колониальные чиновники. Индийская гражданская служба, желая обеспечить себя лучшими кадрами, ввела с 1855 года обязательные экзамены по английскому языку. Те студенты Оксфорда, которые планировали делать карьеру в Индии, учуяли, куда ветер дует, и взялись изучать английскую литературу. При этом в Оксфорде упор делался больше на эпитет английская, чем на существительное литература: по мере того, как британский империализм под конец викторианской эпохи и затем в эдвардианский период распространялся все шире, английская литература превращалась в доказательство культурного превосходства метрополии над выскочками-американцами и мятежными колониями.
Победа над Германией в Великой войне также способствовала некоторому подъему национализма и добавила к изучению английской литературы патриотическую мотивацию. Однако в изучении английской литературы в Оксфорде сильнее сказались иные факторы, помимо возрожденного национализма.
Для очень многих вдумчивых умов литература открывала возможность преодолеть травмы и разрушения, причиненные войной, позволяла по-новому сформулировать терзавшие их вопросы и найти более глубокие духовные ответы, не ограничиваясь ура-патриотизмом истеблишмента.
Одним из важнейших факторов такого рода стало, наверное, появление «военных поэтов». Многим их творчество приносило утешение, позволяя увидеть ужасы войны в ином и более осмысленном свете. Другие присматривались к тому, как эти поэты выражают вполне естественный гнев на жестокость и бессмысленность войны, и искали способы придать этому гневу политически и социально конструктивные формы. Иными словами, мотивация для изучения английской литературы в первое послевоенное десятилетие была сложной, но вполне реальной, и она пробудила интерес к той области знаний, что прежде считалась культурно и интеллектуально ущербной по сравнению с изучением классики.
К началу 1920-х годов Оксфордская школа английского языка и литературы существенно расширилась, воспользовавшись послевоенным приливом интереса к своим предметам. По перечисленным выше историческим причинам большинство здесь поначалу все еще составляли девушки-студентки и молодежь, собиравшаяся служить в Индии. По мере того как школа разрасталась, колледжи стали обращать внимание на эту тенденцию, начали создавать вакансии тьюторов по английскому языку и литературе. Едва ли этого мог не заметить Льюис, и раз уж ему не удавалось получить должность преподавателя классических языков или философии, то вот альтернативная возможность.
Он приступил к занятиям английским языком и литературой 13 октября 1922 года, встретившись с А. С. Л. Фаркухарсоном в Университи-колледже и обсудив с ним программу своих занятий. Фаркухарсон посоветовал Льюису поехать в Германию изучать немецкий: будущее, как он полагал, за европейскими литературами, и в этой области должны появиться вакансии. По очевидным причинам Льюис отказался следовать этому совету. Ни миссис Мур, ни Морин не обрадовались бы ни поездке Льюиса в стан недавнего врага, ни его продолжительному отсутствию, когда по дому всегда найдется немало мужских дел.
Учеба показалась Льюису изматывающей. Потребовалось не только полное погружение в весьма обширную литературу, но и приобретение лингвистических навыков, чтобы разобраться в наиболее древних текстах. Но главная проблема заключалась в том, что Льюис решил менее чем за девять месяцев справиться с курсом, рассчитанным на три года. Обычно первокурсник год занимался основной литературой, а следующие два года отводил более подробному изучению, но Льюис был освобожден от базового курса, как человек, уже имеющий оксфордскую степень, и тем не менее нужно было уместить в один год программу двух старших курсов, иначе он бы не мог претендовать на диплом «с отличием», а получил бы только свидетельство об окончании курса. Льюису непременно требовался диплом первого класса, чтобы подтвердить свой потенциал и обеспечить себе наконец работу в университете.
В ту пору между двумя старинными университетами наметился серьезный разрыв в подходе к английской литературе. Оксфорд в 1920-е – 1930-е годы сосредоточился на исторических, текстологических и филологических вопросах, а Кембриджская школа, во главе с наставниками вроде Ричардса (1893–1979) и Ф. Р. Ливиса (1895–1978), выбрала более теоретический подход, рассматривая литературные произведения как «тексты» или «объекты», которые можно подвергнуть научному литературному критицизму. Льюис чувствовал себя как дома в оксфордской школе. Он предпочитал именно авторов и их тексты, а литературная теория вызывала у него отвращение, что ощущается во всех академических работах Льюиса до конца его жизни.
Изучение английской литературы поглощало все силы. За академический год 1922/23 он написал сравнительно мало писем, и в них часто упоминается растущий интерес к древнеанглийскому (англосаксонскому) языку и проблемы, с которыми он сталкивался при его изучении. Он также обнаружил заметную социальную разницу между своими прежними однокурсниками и теми, с кем учился теперь: в основном это «женщины, индийцы и американцы», сообщает он своему дневнику, отличающиеся «некоторым дилетантизмом» по сравнению с будущими специалистами по античности. Дневник за Михайлов семестр 1922 года ощутимо выдает интеллектуальное одиночество, изредка облегчаемое интересными лекциями и вдохновляющими беседами. Но по большей части умственные радости Льюис черпал из книг, засиживаясь часто до полуночи, чтобы разделаться со своим списком для чтения.
Однако стали возникать отношения, дополнявшие (заменить они никогда не смогут) его давнюю дружбу с Артуром Гривзом. Два человека оказались для него особенно важны. С Оуэном Барфилдом (1898–1997) Льюис познакомился еще в 1919 году. Барфилд тогда изучал английский в колледже Уэдхем. Льюис сразу распознал в нем человека и умного, и хорошо начитанного, хотя расходился с ним в мнениях практически обо всем. «Барфилд, наверное, забыл больше, чем я когда-либо знал», сокрушался он в дневнике.
Льюис называл Барфилда «лучшим и мудрейшим из неофициальных моих учителей» и охотно поправлял свои ошибки, следуя его советам. В качестве примера Льюис приводит случай, когда он назвал философию «предметом». «Для Платона она не была предметом, – заметил Барфилд, – она была путем». Интерес Барфилда к философии Рудольфа Штайнера, «антропософии», зародился, когда Оуэн прослушал в 1924 году лекцию Штайнера, пытавшегося распространить научный метод на духовный опыт человека, и с этого начался их длительный спор с Льюисом, который в ту пору был атеистом. Позднее Льюис шутливо пишет о «великой распре», происходившей между ними и по этому вопросу, и по многим другим. «Все то, от чего я так старательно избавлялся в самом себе, вновь ожило и ярко вспыхнуло в ближайших моих друзьях». Постепенно он почувствовал себя словно в осажденной крепости под градом вопросов, которые задавал ему Барфилд и на которые Льюис не мог дать удовлетворительного (прежде всего для самого себя) ответа.