Но, несмотря на разногласия с Барфилдом, Льюис приписывал ему две важные перемены в собственном образе мыслей. Прежде всего Льюис избавился от «хронологического снобизма»: «Я уже не мог просто принимать распространенные в наш век идеи и предвзято думать, что все устаревшее заведомо можно отвергнуть». Вторая перемена связана с отношением к реальности. Льюис, как большинство его современников, склонен был предполагать, что «вселенная, открываемая нам в чувствах», и есть «неколебимая реальность». По его мнению, то был наиболее здравый и экономный подход к тем вещам, которые он считал сугубо научными. «Мне хотелось, чтобы Природа совершенно не зависела от нашего внимания, чтобы она была чем-то другим, безразличным и самодостаточным». Но как насчет моральных суждений? Или чувства радости? Или переживания красоты? Как эти субъективные мысли и чувства вписываются в такую картину вселенной?
То был не праздный вопрос. Студентом в Оксфорде Льюис оказался под влиянием того, что он окрестил «новым взглядом» – рационалистического мышления, которое привело его к убеждению, что следует отказаться от надежды, будто мимолетные феномены Радости могут открыть ему подлинный смысл жизни. Льюис отдался этому потоку, погрузился в модный на тот момент образ мыслей. Он поверил, будто его детские желания, стремления и переживания доказано лишены смысла. Он решил, что «с этим покончено». Он «разоблачил» Радость. Больше он «не попадется на эту приманку».
Но Барфилд убедил его в непоследовательности самого этого рассуждения: Льюис положился как раз на те логические схемы, которые отвергал, когда утверждался в знании якобы «объективного» мира. Последовательный вывод из веры во «вселенную, познаваемую чувствами», – «пойти дальше и разделить взгляды бихевиористов на логику, этику и эстетику». Но в их взгляды Льюис никак не мог поверить. Оставалась альтернатива, полностью признающая важность моральной и эстетической интуиции человека и не сбрасывающая ее со счетов. Для Льюиса оставался возможным лишь один вывод: «Наше мышление причастно космическому Логосу». И куда вел этот ход рассуждений?
Эту тему он исследовал в рассказе под названием «Человек, рожденный слепым». Этот рассказ особенно значим, поскольку это, по-видимому, первый дошедший до нас образчик взрослой прозы Льюиса. Текст не слишком хорош и имеет мало общего со зрелым стилем Льюиса и его мощной, доходящей до видений фантазией. Эта притча уложилась менее чем в две тысячи слов, и относится она к эпохе до обращения Льюиса в христианство. Основной сюжет – к человеку, родившемуся слепым, возвращается зрение. Он ожидал увидеть свет, но он не понимает, что свет не есть нечто видимое – это то, благодаря чему мы видим все остальное.
Льюис полагал, что человеческая мысль зависит от «космического Логоса», который сам по себе невидим и непостижим и даже не способен стать видимым или постижимым, но тем не менее он – необходимое условие для нашего зрения и понимания. Можно истолковать эту идею в духе Платона, однако раннехристианские авторы, выросшие на Платоне (такие, как блаж. Августин, 354–430), умели показать, как легко адаптировать Платона к христианскому мировоззрению, где Бог – тот, кто освещает реальность и позволяет людям различать ее черты.
Второй важной дружбой, сложившейся во время изучения английской литературы, стали отношения с Невиллом Когхиллом (1899–1980), ирландским студентом, который тоже участвовал в Великой войне. Он получил диплом первой степени в Эксетер-колледже и решил заняться английским. Как и Льюис, он пытался уместить весь курс в один год. Молодые люди познакомились на дискуссии, организованной профессором Джорджем Гордоном, и каждый оценил те открытия, которые делал другой при чтении общих текстов. Это чтение, вспоминал Когхилл, было «постоянным опьянением открытиями», которые приводили к спорам, и обсуждение продолжалось на затяжных прогулках по сельской местности близ Оксфорда. Когхилл сыграл важную роль в формировании зрелых идей Льюиса.
Трудный год интенсивных занятий завершился в июне 1923 года, когда Льюис сдал последние экзамены. Дневник за эти дни отражает его разочарование: Льюису казалось, что он не сумел показать наилучший результат. Для успокоения он пока что косил лужайку перед домом. Устные экзамены были назначены на 10 июля. Выпускник, как полагается, оделся в sub fusc – черная мантия, темный костюм, белый галстук-бабочка – и вместе с другими кандидатами предстал перед комиссией. Экзаменаторы отпустили всех, кроме шестерых, чьи ответы они желали разобрать подробнее. Льюис оказался одним из тех, кого ожидала пытка устного собеседования.
Через два с лишним часа очередь дошла до него. У экзаменаторов имелись некоторые сомнения по поводу его письменной работы. В ответе на один вопрос он использовал эпитет little-est. Чем он объяснит столь странное словоупотребление? Не моргнув глазом, Льюис дал ответ: это слово можно найти в переписке Сэмюэля Тэйлора Кольриджа с Томасом Пулем. А не слишком ли сурово он отзывается о Драйдене? Льюис полагал, что не слишком, и опять-таки сумел обосновать свое мнение. Разговор длился всего несколько минут – и Льюиса отпустили с миром. На том устный экзамен и закончился. Льюис вышел из корпуса, где проходило собеседование, и поспешил домой. Ему хватало других забот – например, о том, как заработать немного денег. Он взялся в то лето участвовать в экзаменах на школьный аттестат, читать сотни по большей части занудных сочинений. А миссис Мур, чтобы покрыть расходы, брала платных жильцов.
16 июля были опубликованы результаты экзамена. Только шестеро из 90 кандидатов получили диплом первого класса, в их числе – Н. Дж. А. Когхилл (Эксетер) и К. С. Льюис (Университи).
Итак, Льюис получил «тройной первый», не такой уж частый случай в Оксфорде. И все же он оставался не у дел. Высококвалифицированный и высокообразованный, но, как сказал он позже отцу, «безработный и непристроенный» – в ту пору, когда экономический упадок охватил большую часть западного мира. Перспективы тоже выглядели мрачно. Льюис пытался заработать, как мог, искал учеников, нуждающихся в репетиторе, брался писать статьи для газет и журналов. Деньги нужны были отчаянно.
Почему же к тому времени Университи-колледж не создал собственную ставку преподавателя английского языка и литературы? Ведь уже в 1896 году колледж пригласил Эрнеста де Селинкура читать лекции по английской литературе, опередив в этом все прочие колледжи.Однако членом колледжа Селинкур так и не стал и в 1908 году перешел в Бирмингемский университет, возглавив только что сформированную там английскую кафедру. После Великой войны все больше появлялось желающих изучать этот предмет. И, что самое важное, в лице Льюиса колледж располагал выдающимся талантом: вот, казалось бы, кто может справиться с подобной задачей.
Ответ на загадку – в завещании, сделанном в пользу колледжа одним из былых его членов Робертом Майнорсом (1817–1895). Майнорс, успешный юрист, оставил колледжу средства на ставку члена колледжа «для изучения и преподавания социальных наук». Эти деньги колледж получил в 1920 году, и в 1924 году принял решение создать новую ставку по экономике и политике. И такая скромная прибавка к имеющемуся составу колледжа – все, на что в тот момент был готов Университи. Ставка по английскому языку и литературе появится лишь в 1949 году и достанется Питеру Бейли.
Надежды Льюиса получить работу где-нибудь в Оксфорде за пределами родного колледжа пережили множество подъемов и спадов. Колледж Сент-Джонс искал тьютора по философии. Льюис попытал счастья – снова впустую. К маю 1924 года он все еще оставался без работы, кое-как перебиваясь случайными заработками. В письмах отцу речь идет о жизни впроголодь; только самое необходимое. Потом поманила надежда на вакансию в Тринити-колледже, но и это могло оказаться такой же пустой мечтой, как и все прежние.
Затем вмешалась судьба. В апреле 1923 года Реджинальд Макан покинул пост главы колледжа, и его преемником в Университи стал сэр Майкл Сэдлер. Сэдлер с одобрением прочел летом 1923 года работу Льюиса и рекомендовал его коллегам, работающим в издательстве, как рецензента. 11 мая 1924 года Льюис взволнованно пишет отцу: Эдгар Кэррит, его наставник по философии в Университи-колледже, отправляется на год преподавать в Анн Арбор (Мичиган). Колледжу требуется временная замена. Сэдлер предложил Льюису эту работу со ставкой двести фунтов в год. Не слишком много, но лучше, чем ничего. Работать предстояло под руководством другого прежнего учителя – Фаркухарсона. И постепенно из этого может родиться что-то получше. Кстати, если в Тринити-колледже его все-таки возьмут, ему будет позволено отказаться от предложения Университи.
Тринити-колледжу Льюис пришелся по душе. Его пригласили на обед – традиционный для Оксфорда способ познакомиться с серьезным кандидатом на вакансию. Но в итоге члены колледжа решили, что другой соискатель нравится им еще больше. Льюис снова проиграл. Но на этот раз у него по крайней мере был запасной вариант.
У Льюиса была теперь работа, пусть и не такая, о какой он в глубине души мечтал. Он преподавал философию, а хотел-то он стать поэтом. Истинной любовью его жизни в ту пору оставался «Даймер», и на него делалась основная ставка в будущем. Но вышло так – разочарованный поэт преподавал философию, чтобы не умереть с голоду. Не первый поэт в подобной ситуации. Томас Стернс Элиот (1888–1965), чьи стихи Льюис, правда, презирал, творил, работая в Колониальном и зарубежном отделе лондонского банка Ллойдс.
Неприязнь к Элиоту побудила Льюиса покуситься на розыгрыш. В июне 1926 года он вздумал послать в журнал New Criterion, который выпускал Элиот, цикл пародийных стихотворений, подражающих его стилю. Льюис надеялся, что Элиот купится и опубликует пародию как подлинную поэзию. Генри Йорк, участвовавший в этом заговоре, сочинил великолепную первую строку: «Моя душа – безоконный фасад». Увы, в качестве рифмы Льюис не мог подобрать ничего, кроме разоблачительного «маркиз де Сад», и в итоге от озорного замысла пришлось отказаться.
Творчество помогало Льюису избавиться от внутреннего напряжения, пусть и не способствовало обретению работы. Опубликованная в 1926 году поэма «Даймер» представляла собой стихотворное переложение более ранней прозаической версии. Ни коммерческого успеха, ни славы она не принесла, и можно обоснованно предположить, что провал этого творения знаменует конец мечтаний Льюиса сделаться признанным поэтом – английским ли, ирландским ли. Ведь первоначально открывалась и такая возможность – прозвучать ирландским голосом в поэзии, однако в Оксфорде Льюис быстро понял, насколько узок интерес к ирландской литературе. Почему, спрашивается, Йейтса не ценили в оксфордских литературных кругах? «Вероятно, – замечает Льюис, – его обаяние – чисто ирландское». Вместе с тем Льюис понимал теперь, что его собственный голос никак не может считаться «ирландским». Он был атеистом – точнее, атеистом из ольстерских протестантов, что никак не соответствовало уравнению «ирландец – значит, католик». Да и в любом случае он еще ребенком уехал из Ирландии в Англию, продав первородство, как сказали бы его критики, за английское образование. И наконец, Льюис не писал на сугубо ирландские темы, он явно склонялся к классическим универсальным сюжетам, а не к тем, которые традиционно выбирали поэты, позиционировавшие себя как «ирландские». Ирландский ландшафт повлиял на формирование его голоса, но этот голос не заговорил явно о своих корнях.
При чтении «Даймера» я порой восхищался элегантным выбором слов и философской проницательностью той или иной строки, но подобные моменты интеллектуального удовольствия случались нечасто. Целое оказалось хуже своих частей. Проблески гения не удалось развить, их подавляет обилие плоских и незвучных строк. «Даймер» как поэма попросту не состоялся. Один из друзей Оуэна Барфилда замечал: «Хорошее владение метрикой, изрядный словарь, но Поэзии – ни строчки».
Трудно в точности установить, в какой именно момент Льюис окончательно смирился с мыслью, что на поэтическом поприще он никогда не добьется признания. Он и впредь будет писать стихи для собственного удовольствия, для прояснения мыслей. Провал опубликованного в 1926 году «Даймера» не привел ни к утрате уверенности в себе, ни к необходимости пересмотреть жизненные ориентиры. Со временем Льюис обретет свое истинное призвание в литературе – прозу. «Даймер» парадоксальным образом уже указывает, почему Льюис заслужил такое признание и славу – в его прозе ощущается поэтическая фантазия, искусно отточенные фразы сохраняются в памяти благодаря тому, что успевают поразить воображение. Эти качества мы склонны приписывать хорошей поэзии – такое умение слышать звучание слов, находить богатые и стимулирующие мысль аналогии и образы, живые описания, лирическое чувство, – и все это мы обретаем в прозе Льюиса.
Член Магдален-колледжа
В 1924/25 учебном году Льюис преподавал философию в Университи-колледже и читал лекции на различные философские темы. Он был занят по горло, в дневнике нет ни одной записи с 3 августа 1924 года по 5 февраля 1925 года. Льюис прочел 16 лекций на тему: «Благо и его место среди ценностей». На первой его лекции присутствовало всего четверо слушателей (сильную конкуренцию Льюису составил Г. А. Притчард, и к тому же университетское расписание ошибочно уведомило доверчивых читателей, будто лекция Льюиса состоится совершенно в другом месте – в колледже Пемброк)
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.