– Я пойду с ней, – вздохнула Альберта. – Лучше не оставлять девочку в комнате одну. Что, если она возьмет твои ножницы или иголки…
Через пару минут она за руку увела внучку из комнаты. Муж проводил ее умиленным взглядом: Альберта поправилась, ее живот округлился, груди отяжелели. Сидони заварила чай. Она знала, что этот отцовский упрек – не последний.
И не ошиблась.
– Голгофа! Все это не так уж просто! – проворчал Шамплен.
– Нет, папа, наоборот – все очень просто, – возразила Жасент. – Когда мы разыскали Анатали, то очень обрадовались – все, включая тебя. И пока продолжались праздники, никто в нашей семье не задумывался о будущем. Да, согласна, рассказать всем, что Анатали – твоя внучка, это все равно что признать, что Эмма согрешила, будучи пятнадцатилетней. И что с того? Люди поговорят и забудут, один скандал быстро вытесняет другой.
– Может, и так, дочка, но на моей памяти о семье Клутье судачили чаще, чем хотелось бы!
– Только в Сен-Приме, папа, – иронично отозвалась Сидони.
Жасент кивнула, соглашаясь. Она хотела поддержать сестру улыбкой, но та с отстраненным видом смотрела в окно. «Сидо изменилась, – подумала Жасент. – С новой прической она выглядит более взрослой, волевой. Непривычно видеть ее с подстриженными по моде волосами! Я сама ни за что бы не пожертвовала своей косой…»
Надо же, о каких пустяках она думает в такую минуту! Жасент невольно усмехнулась. Обстановка за столом была мрачной. Шамплен очень расстроился из-за «глупой болтовни» своей средней дочери, и назревал семейный конфликт.
– По-твоему, я дурак, Жасент? – тихо спросил отец. – Ты улыбаешься с таким видом…
– Нет конечно! А улыбалась я потому, что непривычно видеть Сидони с открытой шеей и кудряшками.
– Я сделала «химию», – резким тоном отвечала девушка. – И если бы я послушалась парикмахера, то вернулась бы в Сен-Прим либо платиновой блондинкой, либо яркой брюнеткой. Она настойчиво предлагала мне покрасить волосы. Говорила, что быть шатенкой – это так банально!
– Глупости это всё! – рявкнул хозяин дома. – Сейчас не время толковать о прическах. Схожу-ка я все-таки к вдове Пеллетье да скажу, чтобы она попридержала язычок!
– Думаю, с этим вы уже опоздали, – рискнул выразить свое мнение Пьер.
Под свисающей скатертью Жасент положила руку ему на колено, и теперь он поглаживал ее пальцы. Молодая женщина украдкой бросала на мужа нежные взгляды. Что касается Сидони, то жениха, умевшего ее успокаивать, рядом не было, и она вспылила:
– Папа, поставь себя на мое место! Мне пришлось отвечать на вопросы Брижит. И я подумала: сейчас или позже – какая разница? Или ты хотел, чтобы мы врали насчет Анатали? Для малышки это было бы тяжелой моральной травмой. Рано или поздно нам пришлось бы объяснить ей, почему мы стыдимся ее матери. Сейчас самое важное – это удочерить девочку. Ее, конечно же, крестили в церкви, но как доказать в официальных инстанциях, что она – наша кровная родственница?
– Ты выражаешься совсем как твой жених-полицейский, знаток законов, – проворчал Шамплен.
– Папа, я не собираюсь ставить в упрек Журдену то, что он знает свое дело, – еще больше ожесточилась Сидони. – Да, он поднял этот вопрос! Кстати, Жасент, тебе следовало бы подумать об этом, когда ты была в Сент-Жан-д’Арке. Было бы лучше, если бы вы с Пьером расспросили жителей деревни. Знаю, местная повитуха умерла, но был ведь еще кюре и соседи мельника! Вам всем следует знать: когда придет время удочерить Анатали, нужно будет пройти особую процедуру и найти свидетелей, которые подтвердят, что Эмма родила девочку 25 марта 1925 года.
– Угомонись, Сидо! – попросил Пьер. – Все, что могли, мы сделали, и, если мне не изменяет память, вы все были очень довольны, что малышка с семьей празднует Рождество! Думаю, сейчас самое разумное – не нагнетать обстановку. Семья, в которой жила Анатали, получила вознаграждение, так что никто не потребует девочку обратно. В школу она пойдет не раньше чем через два-три года, так что у вас еще будет время рассказать малышке о прошлом ее матери так, чтобы ее не ранить.
Зеленые глаза Сидони блеснули. Характер у нее, как и у Лорика, был взрывной, и она легко, в считаные секунды, переходила от благости к бешенству. Вот и сейчас с ее уст сорвалось язвительное:
– Ты предлагаешь рассказать Анатали о прошлом Эммы всё, без утайки? Что ж, зятек, тогда ты сам это и сделаешь!
Только Жасент и Пьер поняли ее намек. Полтора года назад у Пьера с Эммой был тайный роман, о чем Альберта и Шамплен даже не догадывались. Последовало молчание, тяжелое, гнетущее.
– Это еще что за новости? – всполошился Шамплен, хотя правда не могла ему привидеться и в страшном сне. – У меня и без того голова трещит!
– Ничего особенного, папа, не волнуйся, – сказала Жасент, бледнея.
Для нее это было одновременно потрясение и повод возмутиться. Отпустив эту двусмысленную колкость, ее сестра зашла слишком далеко. И это несмотря на то, что еще прошлым летом Сидони заверила ее, что подобного никогда не случится. «Словно нож в спину! – думала Жасент. – А ведь она сама говорила, что и я имею право быть счастливой! Нашим родителям совсем необязательно знать, что было между Пьером и Эммой. Но Сидони не умеет сдерживаться!»
Никто не спешил нарушать молчание. Потрескивал огонь в печи, в мастерской лепетала Анатали, Альберта что-то ей отвечала. Янтарного оттенка чай остывал в чашках, но никто не осмеливался пошевелиться.
– Странные у вас лица, – заметил Шамплен, переводя взгляд с дочерей на зятя. – Или я чего-то не знаю? Лучше уж молчите! Хватит с меня огорчений – сначала наводнение, потом всё это… А мне надо беречь силы: скоро начнутся слушания в суде, и вместе с другими фермерами я буду добиваться страховых выплат. Нелегкое это будет дело… Поэтому надо, чтобы все были заодно – и в регионе, и в моем доме.
Сердце учащенно и глухо застучало у Жасент в груди. После смерти Эммы у нее временами случались такие «сердцебиения», как называла их Матильда. Знахарка посоветовала подруге обратиться к доктору, но работа и супружеская жизнь приносили молодой женщине столько радости, что приступы стали случаться реже. И вот тревога, острое разочарование – и ее снова охватила паника.
– Что-то мне нехорошо, – прошептала Жасент.
Сидони, сообразив, что нарушила своего рода негласное соглашение, устыдилась и, смущенная, попыталась исправить ситуацию:
– Папа, это моя вина. Я рассердилась и наговорила глупостей. Мне хотелось уколоть Пьера.
– И из-за твоей язвительности сестре стало плохо? Хотя постой-ка… Может быть, Жасент…
Шамплен постеснялся озвучить свою догадку. Его старшая дочь недавно вышла замуж и могла быть в положении. Пьер не стал его разуверять.
– Все может быть, мой дорогой тесть! Жасент, присядь в кресло, там тебе будет удобнее. А когда полегчает, пойдем домой.
– Налить тебе джина? – предложила Сидони, которая дорого бы дала за то, чтобы этого разговора вообще никогда не было.
Временами, анализируя извилистые повороты своего характера, она приходила к выводу, что так же склонна к сумасбродству и резким перепадам настроения, как и ее брат-близнец. Разлука меняет многое, и Сидони находила для Лорика все больше оправданий, объясняя его странные поступки своеобразным наследственным изъяном, который передался и ей.
– Ты ждешь ребенка, Жасент? – все-таки задал вопрос Шамплен.
– Может быть, – выдохнула та. – Но это еще не точно.
Ей пришлось солгать, чтобы сменить тему разговора и заставить отца забыть об инциденте. Взволнованный Пьер погладил жену по щеке. Он улыбался, но мыслями был далеко. «Если бы только это было правдой! Если бы мы могли сообщить всем счастливую новость!»
Должно быть, вид любящей молодой четы удовлетворил сурового фермера. Он налил себе крепленого вина, производимого в местечке Сен-Жорж, и стал медленно его пить.
– Если это правда, дочка, ты должна себя поберечь. Никаких больше поездок по региону и игр в медсестру!
– Папа, это не игра, это моя профессия.
Шамплен пожал плечами. Ограничившись сказанным, он встал из-за стола и энергичным шагом покинул комнату. Молодые люди услышали, как хлопнула входная дверь. Сидони тут же повинилась:
– Прости, Жасент, я сказала не подумав! Уверяю тебя, я не хотела навлечь на вас неприятности. Просто у меня вырвалось… Пожалуйста, извините! Пьер, не смотри на меня так! Я знаю, что поступила дурно.
– Еще немного – и я во всем признался бы вашему отцу, – пробормотал тот. – И, честно говоря, мне стало бы легче. Хорошо, если этим дело и кончится.
– Я перестану приходить на ферму, если ты не в состоянии сдерживаться, Сидо, – сердито проговорила Жасент. – Для меня это тоже будет наказанием, ведь я реже буду видеть Анатали.
– Клянусь вам, этого больше не повторится! – с рыданиями в голосе воскликнула ее сестра.
Больше Сидони сказать не успела – в комнату вошел нахмуренный Шамплен. В куртке и черной шапке он казался еще более массивным, более грозным.
– Так значит, совесть у вас все-таки нечиста! – прикрикнул он на детей. – Моя хитрость сработала. Я подумал, вы заговорите по-другому, если будете думать, что я на улице. Что вы от меня скрываете?
И он двинулся прямиком к ним. Жасент застыла в кресле, Пьер – стоя у нее за спиной, Сидони – возле печки.
– Папа, не кричи так громко, потревожишь маму, – попросила младшая дочь, в лице которой не было ни кровинки.
Отец поморщился, и угрожающее выражение лица сменилось озабоченным. Как все люди, руководствующиеся скорее инстинктами, нежели разумом, он догадывался, что речь идет о чем-то серьезном, что может разрушить вновь обретенную гармонию. Но было поздно: в комнату вошла встревоженная Альберта.
– Святые небеса, что происходит? – спросила она. – Анатали заснула, и я тоже уже начала дремать, когда услышала твой крик, Шамплен. Для начала – почему ты в куртке? Собрался на улицу?
– Да, жена. Надо сходить в овчарню, дать скотине сена.
– Я вам помогу, – сказал Пьер. – Там и продолжим наш спор. Простите, теща, что мы вас потревожили. Мы говорим о политике.
Альберта слабо улыбнулась, удовлетворившись этим объяснением. Испуганная больше прежнего, Жасент смотрела, как ее муж выходит в коридор за верхней одеждой. Она понурила голову, осознавая свое бессилие. Сомнений больше не было – начиналась новая эра размолвок и огорчений.
– Не волнуйся, дочка, мужчины часто повышают голос, – успокоила ее мать, ласково касаясь руки Жасент. – Худшее мы уже пережили. Пойду-ка я все-таки прилягу! Вот что значит слишком плотно пообедать – теперь мне даже двигаться тяжело…
* * *
Нескоро Пьеру суждено было забыть признание, сделанное им Шамплену Клутье в тот день. В овчарне было тепло и стоял крепкий запах овец, что неудивительно – зимой животных днем и ночью держали взаперти. Уже сам вид тестя не располагал к откровениям: он стоял, опершись о деревянную загородку, и мрачно смотрел на зятя. Вопросов не задавал, но уже одного этого взгляда можно было испугаться.
– Речь пойдет об Эмме, – начал Пьер. – Мы с Жасент и Сидони решили сохранить в секрете очень важную и неприятную во всех смыслах подробность. Лорик тоже об этом не знает…
– Голгофа! Что еще на мою голову? Господь свидетель, если вы знаете, кто отец Анатали, лучше молчите, все трое! Я могу удавить этого мерзавца!
Голос Шамплена осип, стал прерывистым от ярости, а сказанное скорее пугало, чем побуждало к продолжению разговора.
– Нет, дело не в этом. Я заранее взываю к вашему милосердию и прошу: попытайтесь меня понять! Я решил, что будет лучше все вам рассказать. Это очень тяготит мою совесть – то, что я вас предал, вас и вашу супругу.
Суровый Шамплен вздрогнул от ужаса. Его жизнь вошла в мирную колею вопреки «трагедии на озере Сен-Жан», как окрестили ее журналисты, вопреки драме, осиротившей его семью. В общем и целом, он был счастлив, потому что после двадцати четырех лет холодности и горьких обид завоевал наконец сердце Альберты. Более того – в марте должно родиться дитя, плод их объятий, теперь уже чувственных и горячих. Дочки, как он сам любил повторять, «пристроены»: у Сидони жених – полицейский, а Жасент вышла замуж за вот этого красивого голубоглазого парня, которого он всегда уважал и думал, что хорошо его знает…
– Говори, я слушаю, – резко произнес Шамплен. – Но подумай еще раз, Пьер, стоит ли… Я и так настрадался…
– Я знаю.
– И сам заставлял страдать…
– Знаю. Покончим же с этим раз и навсегда! Дело было так… Когда Жасент отказалась выходить за меня замуж, я впал в отчаяние. Тогда я не понимал, насколько это для нее важно – выучиться и получить диплом. Все мои мечты рухнули. Я жил один в Ривербенде и по-прежнему откладывал деньги, потому что тратить их у меня не было охоты. Эмма получила место учительницы в Сен-Жероме. Мы иногда встречались на танцах, и она была… была веселой, очаровательной, все твердила, что Жасент зря меня оттолкнула. А потом Эмма притворилась, будто влюблена в меня, и даже написала об этом сестрам. Мне она, конечно, нравилась, как девочка, которую я когда-то во дворе вашей фермы дергал за косички. Но только она уже была не девочка, о нет! И мне показалось, что это настоящая любовь, я задумался о женитьбе, и мы, безумцы, забыв обо всем, поторопили события… Долго это не продлилось. В моем сердце по-прежнему была только Жасент, Эмма тоже мечтала о другом. Скорее всего, о докторе Мюррее.
Шамплен слушал, скрипя зубами и сжав кулаки. Блестящие глаза его были холодны, как черный лед.
– Когда Жасент узнала о смерти Эммы и прочитала ее прощальное письмо, первое, о чем она подумала – что это я во всем виноват, поэтому пришла ко мне. Я сумел убедить ее, что это не моя вина, ну, или моя, но только наполовину, потому что у нас с ее сестрой все-таки был роман, верно?… Но судьба часто решает за нас. Если бы не эта ужасная трагедия, я бы не помирился с единственной женщиной, которую когда-либо любил и буду любить всю свою жизнь!
Пока Пьер говорил, он не сводил глаз с пятнышка на полу, не решаясь встретиться взглядом с тестем. Наконец, замирая от волнения, он взглянул на Шамплена.
– Дрянное дело! – рявкнул тот. Его лицо помрачнело еще больше, и он ткнул в зятя пальцем. – От тебя я такого точно не ожидал. Думал, ты – порядочный парень, который уважает девушек, особенно моих дочерей. Ты меня разочаровал! Нет, даже хуже – ты вызываешь у меня отвращение. Если бы я знал, что ты спал с нашей Эммой, пользовался ею, как непотребной девкой, я бы не пустил тебя на порог! Одно я обещаю тебе твердо: здесь, в доме Клутье, ноги твоей больше не будет! Проваливай, Дебьен, возвращайся на улицу Лаберж, или я тебя покалечу! Табарнак! Не понимаю, что мешает мне прямо сейчас расквасить твой нос!
– Может, воспоминания о собственных грехах? – ответил Пьер в наивной надежде добиться от тестя хотя бы небольшого снисхождения.
Он признал свою ошибку и ожидал упреков за содеянное, но не таких же! Быть навсегда изгнанным из дома тестя и тещи за то, что в свое время поддался чарам Эммы – с этим Пьер согласиться не мог. По его разумению, Шамплен в прошлом совершил куда более серьезный проступок.
– Слушай меня, сосунок! Легко обвинять другого, чтобы оправдаться самому. Я любил тебя, как сына, ты заменил мне Лорика, этого глупца, отправившегося искать счастья на другом конце страны. Теперь ты для меня – никто, и единственное, чего я хочу – это плюнуть тебе в лицо, в твою лицемерную рожу! Сколько еще парней спали с моей дочкой, считая того, первого, отца Анатали? Я никогда не узнаю, сколько их было. Но и ты, Дебьен, входил в их число. Не могу больше ни видеть тебя, ни говорить с тобой, ни пожать тебе руку. Прочь отсюда, и как можно быстрее, мигом!
Он с непреклонным видом указал пальцем на дверь, ведущую во двор.
– Мсье, послушайте… Тесть мой, одумайтесь! – попытался возражать Пьер. – Зачем расстраивать Жасент и вашу супругу? Я рассказал вам все это, потому что хотел быть с вами абсолютно честен. Вы могли бы простить или хотя бы понять меня. Как вы объясните свое решение Альберте?