— Я обнаружил это в Асэбе.
Развернув платок, я увидел арабский браслет из чеканного серебра, замечательную и очень старую вещь. Я подумал, что он собирается предложить ее мне, но, угадав мою мысль, Рагех улыбнулся с загадочным видом, присел на корточки и, понизив голос — этим он давал понять, что речь идет о вещах серьезных, — произнес:
— Это странная история, в которой следует видеть всемогущественную руку Аллаха… вознесем Ему молитву и да будет Он благословен… Я услышал ее в кофейне из уст Ахмеда Абдулькадера, накуды, возвратившегося с острова Камаран, где он продал финики и ширу, доставленные из Базоры. Очевидно, ему было на роду написано, что он не попадет в этом году в Джидду; отправляться туда было слишком поздно, уже подул северный ветер, а, как тебе известно, крупные багалы в две тысячи мешков не могут плыть против муссона. Тогда этот мудрый человек, умеющий подчиниться своей судьбе, остался на Камаране. Богу было угодно, чтобы он услышал эту историю, и она достигла моих ушей…
— Все это так, но что это за история?
— Вот что я узнал от него: два охотника на акул, зараники, хотели продать браслет, что находится перед твоими глазами, но сынишка одного из них, который был с ними на судне и толок дурра, рассказал, что они сняли украшение с руки мертвеца при таких странных обстоятельствах, что правоверному, конечно, не следовало бы до него дотрагиваться… Но все зараники арами, для них нет ничего святого. Так вот, произошло следующее: пристав к пляжу Джебель-Зукара, они обнаружили огромную акулу с головой в виде молота, наполовину лежащую на песке. Рыба была дохлой, и обрывки сетей, зацепившиеся за ее плавники и хвост, свидетельствовали о том, что она задохнулась.
— Что ты имеешь в виду?
— Попав в сети, акула задыхается быстрее всех остальных рыб. Большинство их, которых я достаю утром, мертвы или совсем бессильны. Эта рыбина, на редкость крупных размеров, порвала веревки сети, но, поскольку ее плавники оказались зажатыми, акула не могла пошевелиться, а это необходимо для ее жизни, ибо рыбы могут дышать, лишь имея достаточный простор… И тогда прибоем ее вынесло на берег. Увидев акулу, зараники решили, что на острове есть другие рыбаки, потому что в море была закинута сеть; но они не стали мучить себя угрызениями совести, тем более что на пляже не было видно никаких следов. Итак, они принялись срезать плавники, которые высоко ценятся у китайских торговцев, после чего вспороли брюхо, так как обычно в нем находят других рыб — последних, проглоченных акулой перед смертью… На этот раз рыб внутри не оказалось, но они обнаружили нечто похожее на человеческую руку, на которой был серебряный браслет. Поначалу находка их напугала, возможно, они усмотрели в ней дурное предзнаменование. Люди без веры всегда страшатся джиннов и духов, их пророк — колдун. Однако старый зараник высмеял своего более молодого товарища и, бросая вызов злому духу, забрал браслет. Все же он не посмел оставить эти человеческие останки без погребения. Перед лицом смерти и ее тайны люди обычно вспоминают о себе, и моряк думает о том, что, может быть, и его труп однажды выбросит на берег волнами… И оба зараника отдали последние почести жалким останкам в надежде, что и они сами удостоятся такого же отношения в подобной ситуации. Поскольку украшение принадлежало женщине, в середине могилы был установлен камень. Зараники подумали, что этот благочестивый поступок позволяет им взять браслет с собой как бы в награду за свой труд… Они уподобились коту из басни, который съел жаркое, но оставил противень, потому что это вопрос совести… Вот о чем поведал ребенок, и эта история распространилась по всей округе, словно масло на поверхности моря; никто не желал покупать этот злополучный браслет… Я же, зная о твоих поисках, не сомневался в том, что именно Аллах (да будет Он благословен!) подсказал мне верный путь. На обратном пути в Обок я проездом остановился в Дубабе, где живут зараники, и случай свел меня с этими двумя рыбаками. Думая, что я ничего не знаю, поскольку приехал из чужих мест, они предложили мне браслет, который отказывались носить даже их жены. Я сразу же узнал одно из украшений, проданных мной в прошлом году еврею из Джибути. И я купил его у них за двадцать рупий, не показав и виду, что мне о чем-то известно… Ты еще не вернулся, когда я приехал назад, и, может быть, мне следовало бы тебя подождать, но, терзаемый любопытством, я пошел к тому еврею, чтобы узнать, кому он продал браслет. Когда я показал ему украшение, он вспомнил, что его купила белая женщина, иностранка, которую привел к нему человек с лицом раба. Когда я попросил его уточнить, кто это, он замялся и в итоге сказал, что не знает этого человека. Я решил не настаивать, чтобы он не заподозрил чего-либо иного, кроме обычного любопытства.
— А по-твоему, кем мог быть этот человек с лицом раба?
— Вне всяких сомнений, тем же, кто и сопровождал даму постоянно, то есть вероотступником Жозефом Эйбу. Еврей знал, что он пользуется покровительством губернатора, и потому побоялся лезть не в свои дела.
Я рассмотрел браслет — неопровержимое доказательство совершенного преступления, и меня поразила, почти напугала цепь так называемых случайностей, в результате которых он попал ко мне на стол.
Я попросил Рагеха оставить браслет, преисполненный решимости разоблачить негодяя. После того как он ушел, я наведался в бывшую резиденцию, чтобы повидаться с помощником управляющего Азенором, который недавно заменил сержанта и исполнял обязанности начальника данакильского округа. Хотя он был креолом мартиникского происхождения, на мой взгляд, в нем не было ничего, что обычно вызывает неприязнь к метисам. Его очень любили туземцы, а они редко питают расположение к не вполне белым людям.
В глазах негров даже незначительная примесь черной крови в человеке является признаком его неполноценности, и они презирают метиса и ненавидят его еще сильнее, когда он стремится утвердить себя за счет хвастовства. Я всегда испытывал симпатию к Азенору благодаря его простоте и непоказной храбрости, которую он проявлял не раз. Азенор в свою очередь понимал смысл моей свободной жизни, и я даже думаю, что он чуть-чуть мне завидовал, настолько были ему в тягость пошлость и скудоумие колониальных чиновников. Он с большой радостью согласился занять эту должность в Обоке, который слывет Лиможем Французского Берега Сомали, хотя она и обрекала его на одиночество.
Находясь еще под впечатлением истории, услышанной от Рагеха, я подробно рассказал ему об этом и о той роли, которую сыграл в нем Жозеф Эйбу.
Азенор выслушал меня молча, и я удивился тому, сколь глубоко взволновала его эта история, к которой он не имел никакого отношения. Выражение его лица, обычно детское и насмешливое, сменилось на серьезное и озабоченное, словно он страдал от мучительного противоречия, от разыгравшегося в его душе ужасного конфликта между совестью и долгом.
Зная, что он является доктором права, я изложил ему обстоятельство судебного заседания, приведя предвзятые аргументы временно исполняющего обязанности судьи, чья недобросовестность, похоже, поощрялась мстительностью и личными мотивами казначея, выдвинутого по случаю на роль прокурора Республики. Пока я говорил, он облокотился о стол, руками обхватив свою голову, явно испытывая сильное волнение. При имени Ломбарди Азенор вдруг вскочил с места, и я увидел, что он побелел. Проведя рукой по лбу и как бы пытаясь прогнать нестерпимо мучительную мысль, он сказал:
— Я, возможно, нарушу сейчас свой профессиональный долг, но моя совесть не позволяет мне больше молчать, ибо я опасаюсь, что невольно стал сообщником гнусного преступления. Вначале я думал о государственных соображениях, но теперь понимаю, что речь идет о личной мести, и тот факт, что ее орудием был избран подлый убийца, которого вы разоблачили, заставляет меня опасаться худшего. Когда прибегают к услугам таких типов, чья способность пойти на любые злодеяния известна всем, это означает, что кто-то готов их к этим злодеяниям подтолкнуть. Все средства будут хороши, и когда я вспоминаю о коварстве Ломбарди, то прихожу в ужас от того, что так долго молчал… Короче, факты таковы, может быть, они прояснят вам ситуацию — только бы не было поздно!.. Заведомо необъяснимая враждебность губернатора Аликса и его невероятная предвзятость, проявленная в вашем деле с транзитом, на мой взгляд, связаны со странным маневром, в котором важнейшую роль сыграл Жозеф Эйбу. Прежде чем изложить его суть, позвольте мне задать вам один вопрос. Эйбу передал или продал вам бланки с официальной печатью из канцелярии губернатора?
— Он мне их передал, но можно сказать, почти продал. Я попросил его получить от местных властей письмо, удостоверяющее, что закон от июня 1887 года до сих пор действует. Я мог бы и сам обратиться с такой просьбой в канцелярию, но он отговорил меня, опасаясь, что тогда этот закон будет отменен особым указом. Вместо письма он прислал мне два чистых бланка с печатями. Когда я вернул их ему по приезде в Джибути, он заявил, что якобы неправильно меня понял. На другой день Эйбу принес мне требуемое письмо с неразборчивой подписью.
— Теперь понятно. Итак, произошло вот что: Жозеф, очевидно, после встречи с вами навестил Ломбарди (тогда временно исполняющего обязанности прокурора Республики), чтобы уведомить последнего о поручении, которое вы ему дали. Тогда-то и было решено отослать вам бланки с печатью губернатора, по-видимому, с тем, чтобы побудить вас самостоятельно их заполнить и подписать, то есть совершить подлог… Ломбарди вызвал меня вместе с Аликсом (в тот момент он еще не был временно исполняющим обязанности губернатора). Он взял нас в свидетели отправки этих бланков, на которых Аликс собственноручно поставил печати в канцелярии. Чтобы проще было доказать подделку, были использованы красные чернила, тогда как печати обычно имеют черный цвет. Таким образом, вас могли обвинить в том, что вы украли печать и потом проставили ее чернилами, которыми в канцелярии не пользуются. Как объяснил Ломбарди, требовалось установить: говорит Жозеф правду или лжет. Вопрос был бы решен либо вашим ответом на это письмо, либо вашим молчанием, а оно, как известно, знак согласия… Со своей стороны, я не понимал тогда, какое значение могли иметь эти проштампованные бланки. Даже если вы действительно попросили их достать, то главное — как вы собирались ими распорядиться. Но хотя способ проверки показался мне странным, я подписал протокол, и письмо было доставлено на почту самим Аликсом… Итак, через несколько дней после этого Эйбу пришел к Ломбарди и показал чек на тысячу франков, который, по его словам, являлся вознаграждением за передачу необходимых документов. С другой стороны, они видели, как вы беседовали с ним, что полностью подтверждало обвинение, выдвинутое Жозефом против вас.
Выслушав признания Азенора, я понял игру Жозефа: он доказал, что бланки с печатью находятся у меня в руках и что я намерен совершить подлог, ответственность за который теперь полностью ложится на меня. Не исключено даже, что такой ход был ему подсказан.
Я осознал всю серьезность своего положения. Я глупейшим образом попался в ловушку, и мысль о том, что Ломбарди может завладеть письмом, оставшимся в Дармштадте, приводила меня в ужас. Если это произойдет, я пропал, и с тем большей вероятностью, что к его услугам способный на все свидетель — Жозеф. Подобный тип не остановится ни перед чем и при этом присягнет на Библии, перед Богом белых людей, который к тому же для него чужой Бог…
Из-за его подлости и коварства я обрекал всех своих близких на бесчестие, ибо теперь я не сомневался, что у правосудия Джибути нет иной цели, как отправить меня на каторгу.
И в голове у меня мгновенно созрел план: сперва надо наказать мерзавца. Я уничтожу его, предварительно зачитав ему смертный приговор, чтобы он понимал, за что его наказывают. Что бы там ни случилось, я не мог позволить Эйбу праздновать победу, и эта мысль, как ни одна другая до сих пор, с необыкновенной отчетливостью укоренилась в моем сознании. В определенном смысле я был во власти некоей высшей силы, которой повиновался, словно гипнозу.
Ничто теперь не могло заставить меня изменить решение.
XXI
Прежде чем продолжить рассказ, мне представляется необходимым поделиться с читателем сведениями о Жозефе Эйбу, которые я узнал позднее. На мысль о том, что он убийца мадемуазель Вольф, меня навели сперва рассказ суданца и распоротая дамская сумочка, обнаруженная на острове. А найденный браслет, который негодяй помог приобрести своей жертве, уже не оставил у меня никаких сомнений.
Думается, сейчас самое время приподнять завесу таинственности над драмой, произошедшей на «Воклюзе», и изложить события в том виде, в каком я смог восстановить их несколько позже.
Жозеф Эйбу, как мы теперь знаем, тайно сел на «Воклюз» с поручением разоблачить меня в Суэце. Но ему было известно, что мадемуазель Вольф слывет очень богатой особой. Он слышал разговоры о ее драгоценностях, оцениваемых в несколько миллионов, и крупных суммах, выданных ей банком перед отплытием. Девушку считали немного не в себе, и однажды Жозеф услышал, как главный врач госпиталя, сидя за аперитивом, когда речь зашла о предстоящем отъезде мадемуазель Вольф на «Воклюзе», обронил фразу, которая поразила воображение Эйбу и, возможно, навела его на преступные мысли:
— В приступе истерики ей ничего не стоит прыгнуть за борт.
Вот почему господин де ла Уссардьер решил сопровождать девушку, чтобы, как говорил он, не упускать ее из виду. Но кто знает, не желал ли он втайне избавления от своих страхов, которые мог принести ему ее безумный поступок?
Смешавшись с толпой кули-кочегаров, заполнивших баржу, Жозеф, Эйбу проник на пароход, но внимания к себе не привлек. Только Ломбарди знал об этом; а серинж, получивший деньги за свое молчание, позволил Эйбу прошмыгнуть на нижнюю палубу к чернокожим кочегарам.
Тут он чувствовал себя защищенным от опасностей, которые могли бы возникнуть в том случае, если бы исчезновение богатой пассажирки повлекло за собой расследование. Он полагал, что сможет спрятаться, когда начнутся допросы персонала, а серинж, несущий ответственность за его незаконное пребывание на судне, сделает все, чтобы в этом ему помочь. В подобных случаях чернокожие кочегары всегда помогают друг другу из расовой солидарности и из страха перед серинжем, который обладает над этими беднягами безграничной властью восточного деспота.
Все не только платят ему подать из своего жалованья, но и занимают у него деньги, и тот, кто вызовет неудовольствие серинжа, никогда не сможет наняться ни на одно судно.
«Воклюз» был грузопассажирским судном, поэтому пассажиров на нем плыло немного. После одиннадцати часов вечера палуба пустела.
Агата рано удалилась к себе в каюту, однако стояла такая жара, что в два часа утра, одетая в пижаму, она поднялась на палубу. Вахтенный ее заметил, но эта одинокая прогулка не насторожила его, поскольку она объяснялась духотой.
В задней части палубы наружный трап был всего лишь приподнят вдоль борта до горизонтального уровня, и потому, являясь как бы продолжением решетчатого настила, он в виде узкого балкона нависал над водой на высоте нескольких метров. Агата облокотилась о железный поручень трапа. Ее забавляло, что она таким образом возвышается над морем, наблюдая за тем, как бежит у нее под ногами вдоль корпуса судна фосфоресцирующая вода.
Ветерок, который то и дело задувал сквозь решетку настила, ласкал ее тело, и ткань пижамы трепетала. Отдавшись этим нежным прикосновениям, она перегнулась через поручень, может быть, для того, чтобы почувствовать себя неким сказочным существом, парящим над водой.
Узкая палуба была плохо освещена в этом месте, поэтому нельзя было разглядеть, как вдоль открытого трюмного люка молча ползет какой-то человек. Поравнявшись с выходом на наружный трап, фигура медленно выпрямилась и юркнула в тень, отбрасываемую вентиляционной трубой. Став таким образом невидимым, человек, оглядев всю протяженность палубы, убедился в том, что она пуста.
И тогда, подобно тому, как змея вытягивается всем своим телом, чтобы схватить добычу, человек распластался на палубе и пополз к трапу, потом внезапно, как кошка, он прыгнул к своей жертве и, схватив девушку за щиколотки, опрокинул ее в бездну. Все произошло так стремительно, что Агата Вольф закричала перед самым падением в воду. Тело, затянутое в водоворот, образуемый работой винта, уже не появилось на поверхности моря. А человек все так же ползком добрался до спасительной тени и исчез.