Мухаммед Муса говорит, что решил салютовать сторожевому кораблю, вспомнив, как я проделал аналогичной маневр с английским крейсером, когда мы везли оружие.
Избавившись от опасного груза, мы с легким сердцем идем к Суэцу. На закате мы огибаем красный маяк Порт-Тауфика — тяжелую конструкцию посередине бухты с жилищем смотрителя и огромным прожектором.
На рейде, заполненном судами, зажигаются зеленые и красные огни сигнальных мачт, а в воде отражается свет городских фонарей. Безмятежное спокойствие Суэцкой бухты внушает нам тревогу. Моя команда обеспокоена тем, что двенадцать мешочков с гашишем, находящихся на борту, омрачат им радость прибытия в большой незнакомый порт, и, следуя их советам, я соглашаюсь на время закопать партию товара в землю. Я видел сегодня по правому борту на азиатском побережье песчаные дюны, где легко будет спрятать компрометирующий нас груз. Следующей ночью, когда таможенный досмотр будет окончен, мы сможем забрать гашиш. Я отправляюсь с Абди и двумя данакильцами выполнить эту последнюю миссию. Судно ложится в дрейф, чтобы не отдавать якорь.
Два часа спустя мы возвращаемся. Я нашел на некотором расстоянии от моря невысокий холмик, который легко будет опознать по обломкам старой железной бочки, полузанесенной песком. Я спрятал мешочки под этим холмом.
Утром восемнадцатого числа мы наконец бросаем якорь в Порт-Тауфике перед желтыми строениями санитарной службы у входа в канал.
XXIV
Суэц
Я оказался прав, избавившись от груза. Местные таможенники обшарили судно сверху донизу, не забыв заглянуть даже в компас. Дело не в том, что у них возникли какие-то подозрения, они проделывают это ради забавы или скорее всего надеются получить от меня бакшиш, чтобы ускорить дело. Я мог бы прибегнуть к этому средству, если бы товар остался на борту, но взятка навлекла бы на меня подозрения и дала бы повод для повторного досмотра.
В полдень я наконец-то схожу на египетский берег и отправляюсь в город. Порт-Тауфик — это новый современный город, построенный к моменту открытия канала. Он населен служащими и рабочими, обслуживающими канал. Семьи рабочих ютятся в клетушках с крошечными палисадниками, где матери семейств могут болтать и переругиваться через перегородку, пока их мужья клепают жестянки или выпивают в кабаках.
Я пытаюсь отыскать какой-нибудь ресторан, чтобы как следует пообедать, но тщетно брожу по бульварам, окаймленным фонарями, лужайками и бронзовыми статуями. Нужно идти в старый Суэц, расположенный в четырех километрах отсюда.
Поезда курсируют между Порт-Тауфиком и Суэцем. Вокзальная платформа заполнена местными рабочими и служащими, возвращающимися из доков, — очень красивыми, прекрасно сложенными арабами в длинных рубашках. Но все они грязны, как и подобает местным жителям.
Новые впечатления всецело поглощают меня, и я вздрагиваю, когда кто-то хлопает меня по плечу. Я узнаю Александроса.
— Я приехал сегодня утром, — говорит он в ответ на мой немой вопрос и удивление, — я приехал в Порт-Тауфик, чтобы вас встретить, поскольку вы назначили мне свидание на восемнадцатое. Как вы добрались?
— Спасибо, неплохо… А вы?
Он ничуть не удивлен моим появлением и находит мою точность вполне естественной, как будто я проделал обычное путешествие по железной дороге, и это приводит меня в замешательство. Если бы не счастливый случай, мне пришлось бы приложить нечеловеческие усилия, чтобы поспеть вовремя. Но безмятежная улыбка грека, его сонный взгляд, легкое подрагивание желтых от табака пальцев, перебирающих янтарные четки, — все это оживляет в моей памяти кофейню в Порт-Саиде с ее завсегдатаями. Откуда этому бедняге с уже помутившимся разумом знать, что такое борьба со стихией!..
Мы молча садимся в вагон, и поезд отправляется. Я вижу озера на морском берегу, мимо которых проходит железная дорога, соединяющая Порт-Тауфик с континентальной частью, где находится Суэц. Глядя на море, я думаю о том, что вскоре мне придется доставить в город мой груз, и сосредоточенно ищу какую-нибудь лазейку, чтобы проникнуть в крепость. Когда мной овладевает какая-нибудь идея, я подчиняю все осуществлению этой цели. Она словно отгораживает меня от внешнего мира, не допуская посторонних ощущений и впечатлений. Это почти болезненное состояние.
Поезд идет по длинной дамбе, где отгороженная насыпью дорога вьется вдоль железнодорожного полотна. Путь занимает всего семь-восемь минут.
Суэц — это арабский город с европейскими кварталами, древний город, в который купеческие суда некогда привозили восточные пряности и кофе.
Европейская часть соседствует с вокзалом. Улица Кольмар напоминает главную улицу провинциального городка. Чего тут только нет: модный магазин с вывеской «Дешевые товары», ателье с швейной мастерской, где закройщик одет, точно к первому причастию; большие часы над мастерской часовщика; бакалейная лавка, пропахшая треской; галантерейщица, сморщенная старая дева с котом, красующимся в витрине лавки, дверь которой открывается с музыкальным звоном… Ни единой коляски на мостовой, кругом только пешеходы.
Мы направляемся в кафе, почти такое же, как в Порт-Саиде, но здесь сидят мирные торговцы и служащие, коротающие время перерыва. Впрочем, они похожи на праздных порт-саидовских завсегдатаев, как братья, и точно так же прожигают жизнь за стаканом воды, чашкой турецкого кофе или игрой в триктрак.
Александрос увлекает меня в самый темный угол зала с видом заговорщика, совершенно неуместным в этом заведении, где никто меня не знает и не обращает на меня внимания. Но, может быть, он здесь — человек известный? Нет, скорее всего, эта ребяческая игра доставляет ему удовольствие.
Хозяин заведения, естественно грек, здоровается с Александросом за руку. Они быстро переговариваются, и хозяин отправляет зачем-то официанта — греческого мальчишку, который выбегает в боковую дверь, предварительно сняв белый фартук. Александрос засыпает меня вопросами.
— Да нет, на борту у меня ничего нет, подумайте только, надо быть сумасшедшим, чтобы так рисковать. Но не волнуйтесь, все — в моем распоряжении и прибудет в город, когда я только пожелаю!
Моя уверенность и загадочные недомолвки производят большое впечатление на моего собеседника. Я рассказываю ему также о паруснике, замеченном в заливе, и о встрече со сторожевым кораблем и вижу по его уклончивым ответам, что он и вправду очень плохо знает Суэц. Зато он твердит без умолку о Порт-Саиде, который меня совершенно не интересует.
Я спрашиваю себя с тревогой, зачем я связался с таким олухом и что можно ожидать от несчастного пьянчужки. Между тем посыльный возвращается. Пошептав что-то Александросу на ухо, он вновь надевает фартук и принимается сновать между столиками с подносом, заставленным «алики» и «метриос» (кофе с сахаром и без сахара).
Александрос отвечает на мой немой вопрос:
— Сегодня в восемь часов вечера мы пойдем к человеку, который может все у вас купить.
— Значит, вас это больше не интересует? — спрашиваю я.
— Ну что вы, вы шутите! Но я ничего не могу предпринять, не поговорив с этим человеком. Он держит в своих руках всю торговлю в Суэцком заливе.
— Он занимается контрабандой?
— Да, речь идет о товаре, поступающем из канала. Моряки, официанты и метрдотели бросают в море товар в резиновых пакетах, не пропускающих воду, а затем лодки подбирают его в условленных местах.
Это открытие проливает свет на недавнюю встречу с загадочной шхуной, бросившей ночью якорь у берега с зыбучими песками. Видимо, она передавала контрабанду сообщнику. Это вполне возможно, хотя и не доказано.
XXV
Консульство
Я покидаю Александроса и направляюсь во французское консульство.
Мне открывает дверь знакомый старый негр-бербер, видимо, всю жизнь проработавший в консульстве. Он носит феску с трехцветной кокардой и широкий пояс из красной шерсти. Привратник отдает мне честь с небрежностью, свойственной старым служакам или министерским привратникам. Этот жест словно переносит меня во Францию, и я чувствую себя как дома.
Я вхожу в канцелярию, где меня встречает улыбающийся любезный хранитель печати, обрадованный моим визитом. Это не француз, а египтянин-копт из Тора — маленького порта у подножия Синайских гор.
Его зовут господин Спиро. Он попал в консульство еще ребенком, и сменяющиеся консулы, которые, как правило, мирно завершают в Суэце свою карьеру, воспитали, обучили мальчика и сделали из него безукоризненного заведующего канцелярией. Теперешний консул мог бы устраниться от дел, ибо господин Спиро знает все и работает не покладая рук.
Ему, видимо, лет тридцать, но выглядит он на восемнадцать. Он не женат. Он одет столь изысканно, что кажется игрушечным: его визитка, белый жилет и безупречно отглаженные брюки невольно притягивают взгляд. У Спиро — семитский тип лица и смуглая кожа араба, которого никакие зонтики не спасают от загара. Его черные, как смоль, волосы с безукоризненным пробором неумолимо завиваются, хотя он обильно сбрызгивает их лаком.
Букет роз осыпается на его письменном столе, и кабинет благоухает, словно будуар.
Впоследствии мне не раз приходилось сталкиваться с господином Спиро, что дало мне возможность хорошо узнать и оценить его.
Его главное достоинство — бесконечная услужливость. Он без колебаний рекомендует вас всем своим друзьям, которые могут принести вам пользу, а господин Спиро — «близкий друг» всех своих многочисленных знакомых. Он превозносит их на все лады, и человеческое сообщество является в его глазах трогательным собранием добродетелей. От него не услышишь ни малейшего недоброго намека в чей-то адрес, и, когда в его присутствии вы позволяете себе критическое замечание или пересказываете чужую злую шутку, Спиро выслушивает вас с сокрушенным видом и терпеливой улыбкой, но не противоречит, ибо он не любит вызывать чье-либо неудовольствие.
Этот изысканный чиновник говорит без ошибок и акцента на трех родных для него языках — арабском, французском и греческом, а также на всех языках Средиземноморья, включая турецкий. Он живет на арабский лад, под опекой старой туземки, якобы его служанки, которая вполне может оказаться его матерью. Он не женится неизвестно почему, ибо он красив, хорошо сложен и обеспечен. Его близкие друзья объясняют это одной причиной, вполне естественной для здешнего края с легкими нравами, причиной, которую как будто подтверждают атмосфера кабинета-будуара, кокетливый наряд и женские замашки Спиро. Но я в это не верю. Просто этот беззащитный, робкий и чувствительный человек наделен женскими чертами. Он всего боится, пасует перед любыми трудностями.
После любезного вступления, подобающего светской беседе, я изъявляю желание увидеть консула, но Спиро сообщает мне по секрету, что, видимо, господин консул еще предается сиесте, ибо сейчас только четыре часа.
— Видите ли, вчера мы встречали «Поль-Лекá» в одиннадцать часов вечера, — поясняет Спиро, — и провели беспокойную ночь, так как больше часа ушло на то, чтобы добраться до рейда на «Елене», буксирном катере мореходной компании.
— Разве консул должен посещать все суда? — спрашиваю я.
— О да! Это так тяжело! — откликается Спиро, возводя глаза к потолку, — только представьте, выходить в море два раза в неделю при любой погоде!..
— Понятно, — отвечаю я с самым серьезным видом, — в самом деле, если вчера консул был на борту «Поль-Лека», вполне естественно, что он еще отдыхает после обеда. Я загляну завтра утром…
— Что вы, что вы, подождите, еще немного, господин консул поднимется с минуты на минуту. Впрочем, он только собирался посетить «Поль-Лека», ибо перед самым отъездом немного похолодало и его экономка не разрешила ему выходить на улицу. Он очень подвержен простудам. У нас здесь коварный климат.
Спиро замолкает, прикладывает палец к губам и прислушивается, затаив дыхание. Его лицо озаряется улыбкой.
— Тсс!.. Кажется, господин консул…
Французский консул господин дю Гардье — мужчина лет пятидесяти. Прежде всего бросаются в глаза его огромные очки в черепаховой оправе. Светский человек, изысканный, образованный, любезный собеседник, он занял консульское кресло, чтобы укрыться от превратностей судьбы. Он не честолюбив и не оставит после себя след. В Суэце о нем тоже скоро позабудут. Он принимает меня с сердечной простотой, сочетающей такт, скромность и снисходительность, с простотой, не оскорбляющей достоинства нижестоящих и лестной для равных.
Я рассказываю ему о добыче жемчуга, объясняя этим занятием свой затянувшийся рейс в здешних пустынных водах, и слегка преувеличиваю размеры улова в заливе.
Спиро, которому его начальник разрешает слушать, сопровождает мой рассказ соответствующей мимикой: глупо улыбается, качает головой, закатывает полные восторга глаза, скрещивает руки со слезами на глазах или дрожит, бросая испуганные взгляды. Эта мимика настолько красноречива, что кажется преувеличенной и выглядела бы издевательской, если бы Спиро был хоть чуть-чуть способен на иронию. Он изображает бурные эмоции из почтения к своему начальнику, который слушает мой рассказ с интересом и вниманием.
Дю Гардье происходит из старинного дворянского рода из Бретани — родины корсаров и мореходов. В его жилах также течет немного их крови, говорит он с лукавой улыбкой. Он страстно влюблен в море и говорит о нем с лиризмом, подобно Шатобриану. До чего же он мечтает, вздыхает консул с сожалением, о жизни, которую я веду! Как он завидует моей свободе, приключениям, беспрестанным опасностям… Но вот его удел… — и он обводит унылым взглядом свой письменный стол и зеленые стеллажи с кипами папок — уютный интерьер богатого старого холостяка.
Спиро внимает признаниям своего шефа с восхищением, словно представляя его в пылу сражения с абордажной секирой в руке… Но разве строгая экономка, которая греет консулу кровать грелкой, кормит его гоголь-моголем и не пускает на улицу в сырую погоду, допустит, чтобы он стал морским волком!
Дю Гардье и сам чувствует смехотворность подобных притязаний и посмеивается над своими авантюрными мечтами, не соответствующими его роскошной обстановке в стиле рококо, где старая кормилица лелеет его так же, как некогда баюкала младенца в люльке под белой кисеей. Он отнюдь не кажется мне смешным, этот аккуратный избалованный старый холостяк, ибо таким его сделали тепличные условия жизни, в которой он не изведал ни трудностей, ни борьбы, ни нужды. Я думаю, о бедных детях, которых бонна встречает у двери лицея, а полицейский переводит через улицу за руку, детях, которых матери-наседки не отпускают от себя ни на шаг до седых волос, освобождают от воинской службы и наконец сажают на какое-нибудь теплое место с непыльной работой. Они подходят к порогу старости с младенческой душой и угасшими желаниями, безоружные перед жизнью, как комнатные цветы или домашние птицы. Я испытываю глубокую жалость к подобным людям и осуждаю тех, кто приносит детей в жертву собственной слепой любви, в которой преобладают трусость и эгоизм; они хотят уберечь самих себя от тревог и волнений, не позволяя сыновьям подвергнуться риску и опасностям, которые закаляют характер и готовят человека к борьбе.
Дю Гардье знакомит меня со своим братом — официозным художником, который каждый год приезжает сюда на этюды и увозит в своем чемодане партию небольших картинок. Это вылитый консул, за исключением очков в черепаховой оправе.
Оба старых холостяка трогательно обожают друг друга, под неусыпным оком старой экономки. Можно подумать, что она умывает их по утрам как малых неразумных детей.
Художник только что вернулся с утреннего сеанса, длящегося от десяти часов до полудня, как подобает пунктуальному чиновнику. Его сурово отчитали за мокрые ноги, и он был вынужден покинуть нас, чтобы переобуться.
Подобно брату, он имеет награды и также сознает собственную значимость. Сотрудничает с «Иллюстрасьон». Он позволяет себе носить галстук Лавальер, как знак принадлежности к богеме, и на этом кончаются «его причуды», по выражению экономки. Фиолетовые тона в темных местах его морских пейзажей свидетельствуют о том, что он — современный художник, и этим ограничивается его «импрессионистская» дерзость. Кабинет министров доволен: своим творчеством он сохраняет традиции романтической мазни и провозглашает авангардистский дух наших властей.