Консул изумлен, что совсем рядом, в заливе водится жемчуг, а Спиро смотрит на меня широко открытыми восхищенными глазами, изображая еще большее удивление. Мне приходится дать слово показать им добычу жемчуга в одно из воскресений. По этому случаю будет приглашен весь цвет Суэца, и дю Гардье очень гордится тем, что ему выпала честь представить своим подчиненным соотечественника из сказок «Тысячи и одной ночи».
XXVI
Ставро
Александрос по-прежнему дремлет в греческой кофейне; дождавшись, когда совсем стемнеет, он ведет меня к загадочному человеку, о котором говорил этим утром.
Мы направляемся в арабскую часть города; в узких улочках с редкими прохожими, пропахших затхлой водой, ладаном и жареной рыбой, ощущается хорошо знакомый запах голубого дыма. Но здесь он составляет неотъемлемую часть атмосферы как аромат арабского города. Александрос ничего не чувствует: он привык к этому запаху, подобно всем местным жителям. Только посторонний человек способен уловить его.
Мы выходим на довольно широкую улицу, окаймленную высокими пятиэтажными домами с длинными деревянными балконами, соединенными между собой вертикальными балками, которые придают зданию вид клетки.
Здесь живут служащие-арабы, греки, мальтийцы, одним словом, разноязычная людская смесь, составляющая население приморских городов Египта.
Мы идем, прижимаясь к стенам, по совету Александроса, ибо прямо посередине улицы вырыта сточная канава, и отбросы летят в нее из окон домов. Нужно принять меры предосторожности, чтобы не попасть под этот перекрестный огонь.
Черный силуэт последнего дома вырисовывается на фоне неба. Спокойная вода залива омывает крайние камни мостовой отлогой улицы. Сейчас время прилива, и лишь несколько метров отделяют дом от моря. Уровень воды повышается и опускается в зависимости от приливов и отливов: море словно протягивает свои могучие щупальца к темным улицам, пытаясь поймать отражение крайнего фонаря.
Здесь живет нужный нам человек. Место для дома выбрано, на мой взгляд, очень удачно: спокойствие этих немых вод, принесенных волнами открытого моря, можно сравнить с молчанием собак браконьеров или лошадей контрабандистов. Какая-то тайна окутывает этот дом, чернеющий на фоне неба, усеянного звездами, которые отражаются в зеркальной глади воды. Узкий и темный переулок отсекает здание от соседнего строения и выходит на пустырь, затопляемый морем в пору равноденствия.
Несмотря на ранний вечер, эта часть улицы совершенно безлюдна, и окна дома, в который мы собираемся войти, темны.
Александрос стучится в дверь, выходящую в переулок. Довольно долго никто не отзывается. Если бы я был один, я постучал бы снова, но Александрос говорит, что именно так можно узнать друзей: они никогда не стучат дважды, а просто ждут. И правда, минут через пять в коридоре слышатся шаги. Дверь бесшумно приоткрывается, и человек за дверью узнает Александроса, который подталкивает меня вперед.
Я вижу толстую женщину лет сорока, в черном платке на манер греческих крестьянок, и она дружелюбно улыбается мне. Чадящий кинкет, который она держит в руке, освещает добродушное заплывшее жиром лицо цвета слоновой кости, как лицо монахини. Женщина одета в черное платье.
Мы проходим вслед за ней в большую комнату с голыми балками, освещенную лампадой перед иконой в золотом окладе. Здесь стоит запах дегтя, точно на корабле.
Женщина зажигает большую керосиновую лампу, и тьма отступает.
Посреди комнаты стоит круглый стол, вдоль стен — соломенные стулья. Между двух окон с белыми тщательно отглаженными занавесками возвышается старинный комод с пузатыми ящиками, на котором возведен небольшой алтарь — икона с негаснущей лампадой. Над ним висит на стене старое ружье с широким прикладом. И над всем главенствует написанный углем портрет старца с сумрачным взором в головном уборе критских горцев. Это отец хозяина дома, главарь мятежных горцев-христиан, который тридцать лет сражался с турками, был выдан им предателем и расстрелян в возрасте семидесяти лет. Висящее на стене ружье, на которое бросает отсвет лампада, якобы убило более шестисот турок, и его почитают как реликвию.
Александрос рассказывает мне об этом шепотом, точно мы находимся в храме. Тем временем я замечаю в другом конце комнаты длинный темный предмет, прикрытый рогожей, — лодку с веслами. Кажется, что море, притаившееся за дверью молчаливого дома, ждет именно ее.
Застекленная дверь открывается, и в комнату боком протискивается великан. Чтобы пройти, он слегка пригибает голову в темной фетровой шляпе с широкими полями, которая затеняет верхнюю часть его лица, словно черная полумаска.
— Добро пожаловать! — приветствует он меня. — Рад вас видеть. Поздравляю с благополучным прибытием. Этой ночью мне приснился огромный шкаф, набитый хлебом, а утром я видел мертвую черную кошку. Это значит, что нам будет сопутствовать удача, а наши враги потерпят поражение.
Мужчина садится. Он одет во фланелевую рубашку без жилета с широким черным шерстяным поясом. Видя, что мы без головных уборов, он тоже снимает шляпу. У него жесткий ежик коротко подстриженных волос, покатый узкий лоб и глубоко посаженные серо-голубые глаза, сверкающие из-под густых бровей. Открытый, прямой взгляд сейчас светится радостью и добродушием. Пышные усы свисают над выдающимся вперед волевым подбородком. Тень его орлиного носа вырисовывается на стене. Стул прогибается, грозя рухнуть под тяжестью этого геркулеса.
Таков Ставро, сын Димитрия, старого партизана, отдавшего жизнь за свободу и убившего шестьсот турок из своего длинного карабина.
Я снова смотрю на портрет, и, проследив направление моего взгляда, Ставро убежденно говорит:
— Вот какие люди были в то время! Они жили ради борьбы и красиво умирали… Сегодня же умирают в борьбе за красивую жизнь! Мне было восемь лет, когда погиб отец. Нас было двенадцать братьев и сестер, я — самый младший. Я видел, как он упал, сраженный пулями солдат, и перед самой смертью он утешал выдавшего его предателя. Такие вещи закаляют детский характер… Меня привез сюда старший брат, и воспитали французы. Это было в ту пору, когда все в Египте с гордостью говорили на вашем языке. А теперь надо говорить по-английски, лизать пятки английским чиновникам и служить доносчиком английской армии! Видите ли, только стукачи и сутенеры процветают в этой стране.
— Но разве местные жители, арабы, таковы, как вы говорите? — спрашиваю я.
— Таковы ли они? Они только на это и годятся! Трусы, подлецы, лентяи, греховодники! Если бы у них были пороки, то была бы и душа… Нет, даже это им не дано. Они и отца родного продадут за ломаный грош. Работают они не иначе как из-под палки. Это вьючные животные. О! англичане знают, как с ними обращаться.
— Но как же вы ведете свои дела… с такими людьми?
— Вот в чем вся загвоздка! Есть два способа провозить контрабанду. Первый, самый распространенный, заключается в сговоре с таможней и полицией. Таможенники и полицейские живут на эти деньги и строят себе дворцы, а их сообщники — контрабандисты — разоряются, ибо как только те чуют, что они разбогатели, их хватают и бросают в тюрьму. Я знаю одного парня, который работал в сговоре с главным инспектором таможни: как-то раз этого контролера неожиданно подменили, и его напарник обнаружил контрабанду. Потом все имущество моего знакомого — земли и недвижимость — пошло с молотка, и государство выручило более трех миллионов. Все это было заранее спланировано: дирекция состояла в сговоре с обоими инспекторами. Таможня растит и откармливает контрабандиста, как поросенка, чтобы затем его слопать. Есть еще один способ, который я предпочитаю, — работать в одиночку и ни в коем случае не заключать никаких сделок с таможенниками: если они предают свое руководство, то значит это предатели, способные убить родного отца, если же они действуют заодно с начальством, то хрен редьки не слаще. У меня есть люди из Аравии, преданные горцы, а также моряки из Хеджаза. Одни рыбачат, другие работают в шахтах и каменоломнях. Среди них нет ни одного египтянина. Рыбацкий баркас, который так вас напугал, принадлежит мне, и в то утро я узнал, что вы прибыли в Суэц.
— Значит, вы меня ждали? — спросил я с улыбкой.
— Ну конечно, и вы должны благодарить Бога, что попали прямо ко мне. Если бы вы только обратились к кому-нибудь другому, я не поручился бы за последствия. Но я незаметно следил за вами, поскольку, во-первых, вы — француз, а я люблю французов, и, во-вторых, из-за того, что вы отважились доставить сюда товар, не имея об этом не малейшего понятия. Вам сопутствует удача, вы родились под счастливой звездой; любой хитрец, который рискнет встать вам поперек дороги, свернет себе шею.
— Значит, вы верите в судьбу?
— Разве можно в этом сомневаться? Те, кто считает это предрассудком, никогда не задумывались над причинной обусловленностью своих поступков с их удивительной последовательностью. Это следствие их слишком поверхностной жизни, превращающей человека в общественный винтик, один из безликих кирпичей, из которых строится стена. Но как только человек обретает индивидуальность, как только он сталкивается с жизнью лицом к лицу и его воля вырабатывает у него бойцовские качества, тогда он развивается подобно растению в почве и чувствует, как рука судьбы ведет его сквозь опасности. Если он прислушается, то различит эхо древнего инстинкта, который диктует ему поступки сообразно лучшему способу самосохранения. Я верю снам, неподвластным законам логики и разума — главным заповедям земной жизни, которые оказываются бессильными перед потусторонним миром.
Я слушаю этого гиганта с узким лбом, поражаясь сходству наших мыслей: то же самое не раз приходило мне в голову, с тех пор как моя жизнь превратилась в борьбу.
Молодая девушка, племянница Ставро, приносит угощение. Это дочь толстой женщины с лицом цвета слоновой кости, такая же великанша, как ее дядя.
Ее младшие сестры выходят, чтобы поздороваться со мной. Все трое одеты в черное, подобно матери. Это семья старшего брата Ставро. Он умер, оставив жену и четверых детей — мальчика и трех девочек младшего возраста. Ставро было тогда восемнадцать лет, и он взял на себя заботу о семье брата, а также еще об одной сестре-калеке, немногим старше его. Он был вынужден оставить учебу, не завершив среднего образования — брат отдал его в Каирский лицей, где он учился до шестнадцати лет, — и нанялся матросом, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Он не женился, чтобы сдержать обещание, которое дал умирающему брату. Он остался холостяком, посвятив свою жизнь племянницам, больной сестре и жене брата, которая ведет хозяйство.
Эти одетые в траур женщины в черных вдовьих платках, бесшумно скользящие в полутьме по дому с побеленными стенами, придают жилищу контрабандиста атмосферу сосредоточенной задумчивости и умиротворенности.
Александрос сидит в уголке, навевая на меня воспоминания о злачных кофейнях, где он был бы в своей тарелке.
Как же все окружающее далеко от того, что я ожидал!
Я мысленно сравниваю лицо Ставро с лицом Петроса на ферме в Стено и славного Папаманоли и чувствую, до чего те люди отличаются от знакомых Александроса.
Мы переходим к делам, обсуждаем цены, и Ставро преображается. Он показывает свою коварную, жадную до наживы натуру, столь необходимую в его ремесле. Но я чувствую, что оказался во власти этого человека, и соглашаюсь на цену, которую он назначает. Речь идет о небольшой партии, спрятанной в старой железной бочке.
— Нужно, чтобы вы передали мне товар на рейде. Я не могу никому доверить эту миссию, так как не пройдет и двух дней, как все жители города узнают, зачем вы сюда приехали, и полиция примется за вами следить. Пока никто не обращает на вас внимания. Именно в этом ваша сила. Вы встречались с французским консулом. Он познакомит вас с людьми, дружба с которыми поможет вам отвести от себя любое подозрение. Здесь считается, что французы не способны на мошенничество. Их принимают за простофиль, которые не умеют воспользоваться случаем; вам следует постараться сойти за самого наивного из европейцев. Что касается Спиро, это лучший человек на свете. Я часто встречаю его у цирюльника, и мы говорим по-гречески. Мы с ним добрые друзья. Он может вам пригодиться, потому что с ним можно говорить, о чем угодно.
— Как, неужели он принимает маленькие подарки?
— Нет, ни в коем случае. Не вздумайте ему это предлагать: он умрет от страха при одной мысли, что может себя скомпрометировать. Но он всегда рад оказать другу услугу. Он относится ко мне с восхищением и опаской. Ему известно, что я занимаюсь контрабандой, но мы никогда не затрагиваем эту тему. Мысль об этом приятно щекочет ему нервы — все трусливые женоподобные люди обожают мнимые опасности. К тому же он прекрасно ко мне относится и часто, сам того не подозревая, дает мне ценные советы. Впрочем, я общаюсь с ним только у цирюльника — на улице он меня не узнает. Время от времени я посылаю ему фрукты и другие мелкие подарки. Вот и все.
Между тем появляется молодой босой араб в белой чалме, одетый в длинную голубую застиранную рубаху с многочисленными заплатами.
У него — приятное, очень загорелое лицо с грубыми, точно высеченными из дерева чертами. Это не египтянин, а горец из Хеджаза. Когда он подходит ближе, чтобы поздороваться, я вижу, что у него только один глаз.
— Это Джебели, — говорит Ставро. — Он заслуживает того, чтобы быть королем, если бы награды раздавались людям соответственно их доблестям. Таких, как он, один на десять тысяч. Он обязан мне жизнью, помнит об этом и, если бы потребовалось, не задумываясь, отдал бы за меня жизнь. Когда-нибудь я расскажу вам его историю. Я пригласил его, чтобы вы могли завтра его узнать. Вы передадите ему товар. Александрос сейчас уйдет. Если вас увидят с ним в кофейне, все пропало. Завтра утром Джебели будет греться на солнышке напротив вокзала. Он вас заметит, и не нужно подавать ему никакого знака. Вы пойдете за ним на большой дистанции, и он приведет вас к строящейся дамбе. Он присядет на миг в том месте, где вам нужно будет причалить. Наблюдайте за ним издали, но сами не ходите на дамбу. Запомните это место хорошенько, чтобы не перепутать его ночью. Неподалеку отсюда есть маленький греческий бар, туда заходят кули. Вы можете там спокойно все обсудить с Джебели. Хозяин — верный мне человек, вам нечего бояться.
Глядя на маленького араба с серьезным замкнутым лицом, я вспоминаю моего Абди, ибо между этими преданными без лести людьми ощущается что-то общее.
Я прощаюсь со всем семейством и направляюсь к выходу. Александрос уже давно ушел.
Ставро задерживает меня на пороге и дает последние инструкции:
— Берегитесь часового, который, возможно, будет охранять дамбу. Постарайтесь, чтобы он вас не заметил, когда вы будете подплывать. Эти скоты сразу же принимаются палить из ружья, с тех пор как им задурили головы байками о подводных лодках.
— Знаю, — отвечаю я. — Не волнуйтесь, я буду начеку.
— Ладно, я вам верю. Да поможет вам Бог!
Толстая женщина в черном говорит несколько слов по-гречески, видимо, обещая молиться за меня, а три сестры с бледными строгими лицами бросают на меня тревожные взгляды.
Дверь бесшумно отворяется и закрывается за мной. Я оказываюсь наедине с безмолвием ночи, и мне кажется, что дом контрабандиста пригрезился мне во сне. Я снова вижу зеркальную гладь залива, но уровень воды немного понизился, как будто море, засвидетельствовав мне свою преданность, отступило.
Возвращаясь в Порт-Тауфик последним поездом, я размышляю над последней фразой Ставро: «Берегись часового…» Ба! если судьба — на моей стороне, чего мне опасаться? К тому же этот человек, возможно, прав: чему быть, того не миновать…
XXVII
Дамба
Я условился с Джебели быть у дамбы в десять часов вечера, рассчитав время так, чтобы все успеть.
Место, где находится тайник, расположено более чем в шести милях, то есть почти в десяти километрах отсюда. Если море будет спокойно, все пройдет хорошо. В таком случае можно обернуться за четыре часа.
Днем я тщательно обследовал дамбу, длинную насыпь из каменных глыб, беспорядочно нагроможденных поперек рейда для будущего строительства, прерванного войной. Мне нужно запомнить все детали, чтобы не попасть ночью впросак: каменная глыба может сойти во тьме за часового, а палка — за ружье…