На мой взгляд, в евреях скрыт некий мистицизм, столь же древний, как они сами. Если, по ошибке природы, их коммерческая жилка и деловая хватка ослаблены и не находят себе обычного применения, то они проявляют свою мистическую сущность и заключенные в них тайные силы творят чудеса. Кажется, что еврейское смирение и униженность не что иное, как коллективное самоотречение и гениальная сосредоточенность народа, дающего миру исключительных людей: пророков, предтеч, великих революционеров.
XXXVI
Как рождаются легенды
Жак провожает меня на вокзал. Мы вспоминаем Массауа и происходившие там события: таинственное кораблекрушение, во время которого исчез Занни, странную смерть старого араба и его чудом уцелевшие ценности…
— Ах! год на год не приходится, — вздыхает он с сожалением, — только что я два месяца бил баклуши в Массауа вместо того, чтобы отправиться на острова Дахлак, что я делал каждый год. Невозможно было получить разрешение. А тем временем арабские маклеры свободно разгуливали повсюду.
— Но почему ты не получил разрешение, — спрашиваю я, — если каждый год это не составляло для тебя труда? К тому же губернатор очень предупредителен к иностранцам.
— Его вины тут нет, он был даже расстроен тем, что вынужден мне отказать, но военные установили новый порядок. Кажется, турецкие войска предприняли попытку вторжения из Эритреи в Такалай, на побережье к северу от Массауа. Колония приготовилась к войне, два крейсера прибыли из Италии, в Такалай был направлен полк с артиллерией, чтобы укрепить это уязвимое место…
— Ты говоришь, в Такалай?.. А когда именно была предпринята эта попытка?
— Немногим больше месяца назад. Только благодаря мужеству местного гарнизона план захвата провалился. Капрал чуть было не взял в плен переодетого турецкого офицера, возможно, это был сам Саид Паша. Нашли обувь на веревочной подошве, в которой разведчики признали сходство с той, что обычно носит генерал, когда он не в военной форме. Даже размер совпадает. Если бы захват удался, Массауа была бы окружена и отрезана от всех коммуникаций…
— Подожди, Жак, остановись, прошу тебя, — прерываю я его со смехом. — Саид Паша стоит перед тобой, загадочная обувь — это одна из моих холщовых туфель, а роль турецкой эскадры играл мой парусник.
Жак смотрит на меня круглыми от изумления глазами, видимо решив, что я сошел с ума. Следует рассказать ему об этом деле со всеми подробностями, чтобы он смог отличить реальность от вымысла, порожденного буйной фантазией итальянцев. И я излагаю ему факты, уже известные читателю.
— Кроме того, — завершаю я свой рассказ, — я отправил из Кусейра письмо губернатору Асмэры с жалобой на того солдата, который называл себя аскером, хотя не был одет в форму — именно поэтому я отказался подчиниться его нахальным приказам. Странно, что после этого страсти не улеглись.
— Видимо, твое письмо пришло уже после моего отъезда, и я ничего о нем не знаю. Но ты напрасно писал, дело приняло серьезный оборот, о нем трубили все газеты. Думаю, тебе не следует больше появляться в Массауа, где ты поднял такой переполох. По-моему, итальянцы скорее простят того, кто действительно пытался завладеть силой их территорией, чем человека, заставившего их сражаться с ветряными мельницами.
— Напротив, я собираюсь туда вернуться. Моя совесть чиста, и если итальянцы опростоволосились, я здесь ни при чем. К тому же это всего лишь твои догадки, а мне кажется, что ты смотришь на вещи слишком пессимистично и не совсем справедлив к властям Массауа, всегда оказывавшим иностранцам прекрасный прием. Нет, я не вижу никакого резона прятаться, особенно после того, как мое письмо все прояснило.
— Ты — сумасшедший, самый настоящий сумасшедший! Ты поплатишься за свою проделку. Тебя могут даже расстрелять, чтобы навсегда отбить охоту к шуткам, выставляющим армию на посмешище.
— Да нет, Жак, успокойся, если бы такое произошло, это покрыло бы армию несмываемым позором. Скорее всего меня попросят молчать, ибо я уверен, что мое письмо хранится в тайне.
Разволновавшись, Жак прощается со мной со слезами на глазах. Видимо, ему кажется, что он видит меня в последний раз.
XXXVII
Трус берет реванш
Поезд прибывает в Каир в полночь. Горгиса на платформе не видно, но это не страшно, ведь у меня есть его адрес. Я направляюсь к выходу, но внезапно какой-то молодой человек хлопает меня по плечу с бесцеремонностью стража порядка. Мы пристально смотрим друг на друга, и, угадав мою мысль, он говорит с улыбкой:
— Я вас тут встречаю с семи часов, мы ждали вас к ужину.
Успокоенный его словами, я все же соблюдаю осторожность и, чтобы показать этому юнцу, что я не лыком шитспрашиваю:
— Но кто вы, сударь, я не имею чести вас знать.
— Меня послал Горгис, — отвечает он, улыбаясь, — онне смог прийти и поручил мне проводить вас в гостиницу. Ставро там еще с полудня. Он получил известия от Омара все обошлось, но лучше не идти прямо к Горгису. Поэтому я пришел вас встретить.
Эти слова, точно передающие суть нашего дела, окончательно развеивают мои сомнения. Юноша любезно берет мой чемодан и добавляет, что узнал меня, так как я заходил в магазин похоронных принадлежностей, где он служит.
Ему двадцать пять — двадцать восемь лет, и его скромная одежда подобрана таким образом, чтобы он как можно меньше бросался в глаза. Этот наряд и навел меня на мысль, что его хозяин — полицейский, ибо подобные люди, неприметные в толпе, поодиночке выглядят несколько странно, и наметанный глаз немедленно причисляет их к отряду «мусоров», как называют полицейских на воровском жаргоне. Его лицо — одно из тех незапоминающихся лиц, чтопозволяют слиться с толпой. Он говорит на всех европейских и восточных языках и знает всех тайных агентов Каира, Порт-Саида и Александрии. Он указывает мне на некоторых из них по дороге.
Та же коляска с бессловесным кучером поджидает нас в привокзальном дворе. Мы едем в гостиницу, где я уже останавливался. Хозяин встречает меня с понимающим видом. Ставро тоже здесь, но он спит, из-за его двери слышится могучий храп.
На следующее утро молодой человек, встречавший меня на вокзале, будит меня и ведет нас в лавку похоронных принадлежностей. Я снова вижу Горгиса, сидящего за своим письменным столом с озабоченным видом. Он осунулся, побледнел, словно провел бессонную ночь.
— Значит, — спрашиваю я, — все прошло благополучно?
— Dio grande! — отвечает он по-итальянски. — Надеюсь, но я уже час жду Омара, он должен подтвердить эту новость… Он давно должен был вернуться. Вчера вечером, в десять часов, он заходил ко мне и поделился опасениями по поводу передвижений полиции, о которых сообщил Михаэль.
Михаэль — тот самый, кого я вчера принял за полицейского. Тактично удалившись, он принялся стирать масляные пятна с витрины магазина. Слуга в длинном египетском халате без рукавов ставит чашки с турецким кофе на роскошный гроб, выставленный у входа.
Я еще не совсем освоился со здешней обстановкой.
— Нет, нет, — кричит ему Горгис, — не сюда!.. Останутся пятна. Возьми столик в том углу и поставь его здесь.
В то время как слуга исполняет приказ, Горгис подходит к одному из роскошных гробов, небрежно открывает его и достает оттуда блюдо, уставленное икрой, ракушками со свежим маслом, гренками и лимонами. При виде этих яств великолепный ангорский кот, лежавший в витрине, встает, потягивается, спрыгивает на землю и, мяукая, принимается ласкаться к хозяину.
— Ах ты, разбойник, вот чего ты ждал, — говорит Горгис, поглаживая кота. — Хочешь позавтракать со мной, как вчера? Капитан, — обращается он ко мне, — давайте позавтракаем. Я поджидал вас, чтобы отведать икру, доставленную вчера с Азовского моря. Каждый месяц капитан одного русского парохода привозит мне свежую икру.
Я никогда не заставляю себя упрашивать, если речь идет о таких деликатесах. Горгис накладывает мне икру, как овсяную кашу, и предлагает есть без хлеба ложкой. До чего же прогадывают скупые, которые намазывают икру на тонкие ломтики хлеба! Он же, Горгис, съедает целый фунт за один присест, только так можно почувствовать вкус… И ощутить себя богачом. Он улыбается, довольный моим изумлением при виде этого гастрономического изобилия. Но тут же вся его веселость проходит: в комнату входит Ставро, занимавшийся сбором сведений. У него мрачный вид, и на предложение присоединиться к нашей трапезе он отвечает замогильным голосом:
— Спасибо, я не хочу портить вам аппетит.
И, уронив свою огромную шляпу на гроб, он испускает тяжелый вздох.
У Горгиса кусок встает поперек горла. Он слушает рассказ Ставро с перекошенным лицом, постарев сразу на десять лет. Удрученный великан сообщает нам, что Суэцкий порт закрыт. Ни одно судно не может покинуть его территорию. Неизвестно, что произошло. Возможно, Омара арестовали. Его допросят с пристрастием, и кто знает, какие показания он даст…
Слова Ставро звучат похоронным звоном в этой мрачной обстановке, но внезапно контрабандист бросает на меня украдкой насмешливый взгляд и едва заметно подмигивает. Лицо Михаэля, по-прежнему занимающегося своим делом, тоже светится улыбкой. Ба, да ведь Ставро валяет дурака! Ему доставляет удовольствие наводить ужас на своего богатого компаньона, чтобы показать мне, до чего тот труслив и ничтожен перед лицом опасности. Может быть, таким образом он надеется исправить впечатление от того жалкого зрелища, какое являл собой вчера, когда Джебели изводил его своим невозмутимым спокойствием.
Хотя эти люди работают вместе уже двадцать лет, им не надоедает подшучивать друг над другом. Всякий раз шутки удаются на славу, и тот, кто сумел напугать другого, чувствует себя победителем.
Ставро наслаждается унижением Горгиса.
На пороге появляется сияющий величественный Омар, закутанный в черное суконное пальто. Проходя мимо соседнего кафе, он заказал курительный прибор с листьями светлого табака, что и приносит ему официант. Он засовывает за пояс мусульманские четки с коралловыми бусинками, здоровается с нами и тотчас же тянется к своему любимому наргиле. Затем он спокойно выслушивает вопросы испуганного Горгиса, удивляясь ужасу, который нагнал на него Ставро. Прибывший этой ночью бедуин сообщил ему, что операция закончена благополучно. Правда, полиция была поднята по тревоге, но совсем по другому делу.
Горгис утирает пот со лба и вздыхает с облегчением, как ныряльщик, поднявшийся на поверхность. К нему возвращается прежняя уверенность, и он испепеляет презрительным взглядом Ставро, а тот трусливо прячет глаза, продолжая ухмыляться в усы.
Пришло время рассчитаться. Горгис передает мне пачку банкнот и уступает место за своим большим письменным столом красного дерева, чтобы я мог спокойно их пересчитать. Итак, дело сделано, поставлена последняя точка. Нужно подумать о возвращении. Я хочу посвятить оставшиеся до отъезда часы походу по магазинам. Верный слуга Горгиса Михаэль сопровождает меня за покупками. Молодой человек бегло говорит по-французски, и нас связывает взаимная симпатия.
— Вы видели, — смеется он, — как два этих труса пугают друг друга от нечего делать. Они все время ломают одну и ту же комедию. Если бы меня там не было, Бог знает, до чего бы они дошли. Их бросает в дрожь даже от тени на стене.
— Вы давно знакомы с Горгисом? — спрашиваю я.
— Он, так сказать, воспитал меня, а теперь пользуется этим и эксплуатирует. Как вы думаете, сколько он мне платит? Всего-навсего десять фунтов в месяц, да время от времени подбрасывает мелкие подачки стоимостью в сорок-пятьдесят фунтов, когда проворачивает дела на десять тысяч.
— Почему же вы не уйдете от него?
— Да, я, конечно, дурак, что позволил ему сесть себе на шею, но куда мне идти? Я ничему не учился, не знаю никакого ремесла, всю жизнь я только и делал, что выполнял поручения Горгиса. У меня не было времени подумать о своем будущем. И потом, у меня есть сестра и мать, я не могу их бросить или подвергнуть опасности лишиться самого необходимого, если моя попытка обрести независимость провалится. Впрочем, Горгис совсем не злой, он даже справедлив в глубине души. Но он умеет осадить меня одним взглядом или словом и закрыть мне рот, как только я начинаю жаловаться. Он — мастер завлекать нужных ему людей и превращать их в рабов.
Какой странный, противоречивый характер у этого молодого человека венгерского происхождения! Он умен, наделен выдающимися способностями, подобно славянам, но начисто лишен воли. Он питает к своему хозяину сложное чувство, являющееся смесью страха, признательности, даже любви, и горько сожалеет о неудавшейся жизни. Тем не менее он предан Горгису, как собака.
Этот безграмотный матрос Горгис обладает талантом притягивать к себе людей и удерживать тех, кто ему нужен. Его помощники обсуждают своего хозяина, знают все его недостатки, страдают от его эгоизма, но подпадают под его чары и беспрекословно ему подчиняются. Ставро не избежал общей участи, да пожалуй, и я тоже.
XXXVIII
Таинственный наркотик
Я решил исполнить свой туристский долг и осмотреть пирамиды. Какое же горькое разочарование постигло меня при виде нагромождения камней на фоне величественной пустыни! Прежде чем восхищаться этим творением человеческих рук, стоит вспомнить, скольким людям оно стоило жизни. Поистине нужно обладать душой немецкого туриста, чтобы приходить в восторг от подобного зрелища.
Любой холмик, возникающий посреди пустыни, представляется мне более значительным, нежели эти геометрические фигуры, окруженные кабачками, фотографами и шутовскими караванами верблюдов, на которых восседают протестантские священники. Жалкий сфинкс, окруженный толпой зевак, слушает, задрав нос и разинув рот, кислые объяснения чичероне. Герр доктор, профессор некоего университета, расположенного чуть севернее пятидесятой параллели, строчит открытки своим ученикам, примостившись на лапе гранитного монстра, в то время как его родственники тут же открывают банки сардин, уносясь воображением в глубь глядящих на них тысячелетий.
Я покидаю это оскверненное место с чувством отвращения, и ностальгия по настоящей пустыне, где ничто не нарушает моего одиночества, охватывает меня с небывалой силой. Мне не терпится вернуться на борт моего судна, вновь почувствовать под ногой родную палубу, несколько квадратных метров досок, то раскаленных палящим солнцем, то мокрых от водяных брызг, досок, заменяющих мне волшебный ковер из арабской сказки, тот, что переносил меня в заколдованные страны, где царит вечность, где опьяняет чувство отрешенности от времени, где ничто не напоминает о неумолимом движении людей и вещей к смерти. Там только море, ветер, девственный песок пустыни, солнце… бесконечность вселенной с хороводом звезд. Ничто не мешает мне общаться со стихией, ничто не оскорбляет ее величия и не тревожит моих грез, в которых я сливаюсь с ней воедино.
Какое же уныние наводит на меня после всех этих сказочных видений прокуренный вагон поезда, следующего в Суэц, полутемный вагон, набитый угрюмыми типами, которые читают газеты, играют в карты, обсуждают цены на сахар или спят с открытым ртом!..
Я убегаю в коридор и подхожу к окну. Кажется, что в этот час от горячего песка исходит умиротворение. Бешено мчащийся поезд вторгается в безмятежную тишину тропической ночи, и яростный ветер свистит у меня в ушах. Поезд летит, оставляя позади себя дым и копоть, и высокие пальмы, растущие между дюнами, проносятся в небе словно призраки…
Наконец мы прибываем в Суэц. Вот и наше судно, уснувшее на рейде. Знакомый голос отзывается на мой призывный крик, и за мной посылают лодку.
Я спешно улаживаю все формальности, чтобы сняться с якоря на следующее утро.
В консульстве мне сообщают, что англичане не разрешили мне добычу перламутра в заливе под предлогом необходимости продажи подряда с торгов. Что ж, на нет и суда нет…
В шесть часов все наконец закончено, я прощаюсь со Спиро и другими служащими консульства, а также с агентом по морским перевозкам.
У меня еще остается время навестить Ставро. Он приглашает меня отужинать с ним в последний раз в окружении лодки, иконы и кремневого ружья старого горца.
На сей раз самосское вино действует на меня благотворно и придает нашему последнему застолью задушевный характер.
— Когда вы теперь вернетесь? Это самое главное, — говорит Ставро.
— Бог весть! Насколько я понял из речей Горгиса, новое греческое правительство запретило выращивать коноплю. Значит…