— Да, знаю, это, наверно, серьезно, потому что решение навязано англичанами. Данный закон разорит множество землевладельцев, хотя им обещана компенсация. Предвижу серьезные осложнения. Ясно, что наше правительство слишком бедно, чтобы возместить им ущерб, и, как любое правительство, оно не любит давать деньги налогоплательщикам.
— Это кажется мне странным, — откликаюсь я после не долгого раздумья. — Англичане швыряются в Греции драхмами, чтобы собрать в другом месте урожай фунтов стерлингов. Возможно, они хотят приостановить производство гашиша в вашей стране. Они прикрываются гуманными принципами. Но эти принципы не помешали англичанам хладнокровно спаивать великолепный народ, индейцев, чтобы завладеть их страной. Те же самые пасторы, которые мечут сегодня в Америке молнии против безобидного вина, подносили несчастным туземцам вместе с библиями и проповедями губительную «огненную воду». Они убивали их тела во имя великой нации, но спасали души именем Бога. Совесть английских граждан оставалась чиста. Я говорю вам это, чтобы вы поняли цену правительственной филантропии… Все власти таковы. Впрочем, нельзя осуждать англичан за убийство американских индейцев, потому что их все равно пришлось бы убить — так что лучше было совершить этот акт безболезненно, преподнося смерть в рюмках. Теперь вы понимаете, что душеспасительная миссия англичан в Греции вызвана стремлением устранить конкурентов. Следовательно, гашиш разводят в одной из их колоний.
— Вы открыли мне глаза, — говорит Ставро после небольшой паузы, — я уже несколько раз получал через своих агентов партии гашиша, который продают команды английских судов.
— Откуда прибывали эти суда?
— Из Бомбея. Мне сказали, что этот продукт стоит намного дороже греческого гашиша и открыто продается в Индии в специальных лавках.
— Возможно, — говорю я, — их торговля сродни нашей монополии на опиум в Индокитае, где якобы из добрых побуждений, чтобы не лишать местное население яда, к которому оно пристрастилось на протяжении сотен лет, мы продаем этот яд в сто раз дороже его стоимости.
— Может быть, вы и правы, ведь сипаи, расквартированные в Исмаилии, курят разновидность гашиша, его раздают им каждую неделю. Было бы интересно изучить этот вопрос. Вам бы следовало туда заглянуть, ведь вы поплывете в сторону Индии.
— Поживем — увидим. А тем временем сообщайте мне обо всем, что сможете узнать по этому поводу.
На самом деле я не горю желанием ввязываться в подобное дело. Чтобы довести его до конца, мне придется войти в контакт с чуждыми мне людьми, дельцами, падкими на наживу. Мне было интересно открыть для себя этот мир. Но, узнав его, я не собираюсь углубляться в его дебри.
Каким же наивным я был в ту пору! Я видел только внешнюю сторону явлений и даже не подозревал о тайном могуществе организации, контролирующей в Египте самую выгодную контрабанду. Кроме того, я пошел на поводу у судьбы. Тот, кто изведал азарт рискованной игры, вряд ли смирится с участью скромного бакалейщика из Монруж или мирного каботажника. Чтобы обрести житейскую мудрость и понять сущность подобных устремлений, нужны годы и годы… Мне же было тогда всего лишь тридцать восемь лет.
XXXIX
Предметы, выброшенные морем
Прощай, Суэц, прощайте, таможенники и пограничники! Прощай и ты, ужасный северный ветер, то и дело возникавший на моем пути. Теперь ты станешь ласковым попутным ветром и будешь мягко подгонять мое судно вместе с послушным стадом белогривых волн. Атакайские горы исчезают в ночи, огни города уступают место звездам, усыпавшим бесконечный небосвод. Море поет и разговаривает под форштевнем, рассекающим разбегающиеся волны, которые уносят наш парусник и заставляют плясать вместе с ними веселую сарабанду.
Я слушаю песню моря с радостью, и все матросы, без сомнения, разделяют мои чувства. Никто из них не спит, все смотрят на бегущие волны и восходящие звезды.
Но всякое счастье преходяще, особенно счастье моряка, осмелившегося возрадоваться благоприятной погоде. С юга набегает долгая зыбь, и корабль начинает сильно раскачивать. Белые барашки, обдающие нас пенными брызгами, предвещают надвигающийся шторм. Северный бриз слабеет и угасает. Наступает затишье, только молчаливая зыбь продолжает набегать с юга. Но породивший ее ветер не заставит себя ждать. Нужно поднять и до отказа натянуть шкот, чтобы не слишком отклониться от курса. Почти тотчас же налетает свирепый юго-восточный ветер, который предвещали волны.
Я приказываю сменить большой парус на маленький в ожидании бури, ибо ветер крепчает. Я бы дорого дал за этот ветер во время нашего плавания в Суэц, но тогда он налетал только с севера, теперь же, как назло, дует с противоположной стороны! Ну да ладно, в конце концов моя миссия окончена, и, кроме того, такая погода несвойственна этим широтам и не может стоять дольше одного-двух дней. Но, хотя юго-восточные ветры и не характерны для Суэцкого залива, они неизменно достигают ураганной силы и сопровождаются сильным волнением.
Несмотря на то что, к счастью, еще день и ярко светит солнце, я не питаю никаких иллюзий: этой ночью нам придется сразиться с бурей. Бесполезно ложиться в дрейф, лучше переждать непогоду у берега, под защитой мыса Абу-Доредж, до которого рукой подать.
Заброшенная бесплодная земля Египта переливается золотистыми тонами, но уродливая телефонная линия, бегущая берегом моря, нарушает очарование ее величественного безлюдья. Передо мной расстилается унылая бездушная местность, ощетинившаяся бетоном.
Узкая полоска пляжа, отделяющая море от каменистой пустыни, усеяна странными предметами. Я различаю в бинокль причудливую свалку всякой всячины, нанесенной течением с помощью северных ветров. Для праздных моряков, ожидающих перемены погоды, нет ничего более увлекательного, чем рассматривать подобные дары моря.
На краю пустыни, у подножия скалистых гор с безводными оврагами, на фоне иссушенного солнцем безучастного к жизни пейзажа эти жалкие отбросы становятся волнующим символом недолговечной судьбы плодов человеческого труда перед лицом вселенной.
Чего тут только нет: щетки, вешалки для полотенец, разбитая мебель, циновки и пустые ящики со всех уголков света: из Японии, Норвегии, Константинополя, Марселя, Австралии и Канады… Самые старые из них, оттесненные от моря и потерявшие свое лицо, уже рассыпаются в прах. Другие, только что вынесенные волнами на берег, каждый день омываемые приливом, сияют на солнце, гордо являя взору свою принадлежность к той или иной досточтимой компании, например, к фирме Дюран и К°, словно это может придать им вес в глазах равнодушной к ним пустыни. Но мало-помалу буквы тускнеют, и ящик, точно утративший иллюзии, стареет и превращается в кучу трухлявых досок, еще напоминающих о могучем дереве, срубленном топором человека. Затем дерево, хранившее память о прошлом, в свою очередь обращается в прах, и ветер развеивает его по пустыне. Такая же участь постигнет когда-нибудь и славную фирму Дюран, и любые плоды трудов человеческих, а холмы будут все так же отбрасывать тень в глубь безводных оврагов.
XL
Шаррас
После девятидневного плавания при попутном ветре мы выходим в спокойные воды Дахлакского архипелага. Я вижу вновь те самые места, где несколькими годами раньше овладевал ремеслом ловца жемчуга. Вдалеке по-прежнему виднеются знакомые силуэты фелюг ныряльщиков, бросивших якорь на зеленых отмелях между плоских островов. Вот большой остров Дахлак-Кебир, приземистые холмы которого появляются из-за горизонта подобно цепочке островков. Перед моими глазами возникает мираж-оазис, где впервые старый Саид Али поведал мне чудесное предание о жемчуге — каплях росы, на которых волшебный свет луны запечатлел отблески радуги… К этим воспоминаниям примешивается ностальгия, возрастающая по мере того, как приближаются высокие антенны радиостанции Массауа.
Я вхожу в порт на закате. Несмотря на то что я уверен в благополучном исходе такалайского дела, я жду прихода местных властей с некоторой тревогой.
Аскеры из санитарной службы забирают мои документы и предупреждают, что санитарный врач сам произведет осмотр парусника и экипажа. Он обходит суда в восемь часов утра, значит, придется подождать до завтра.
На рассвете в порт входит большое пассажирское судно компании «Ллойд Триестино». Ежемесячное появление океанских пароходов, совершающих круизы между Триестом и Индией, — немаловажное событие для маленького порта. На этой линии можно было бы обойтись без данного порта захода, но слава Италии обязывает, чтобы столица скромной колонии значилась в расписании рейсов пассажирских судов, ставших итальянскими после того, как Триест был отвоеван у Австрии.
Великан неловко движется в тесном портовом бассейне, пытаясь отыскать место для швартовки, на потеху ребятишкам, играющим на берегу моря. Наконец пароход кое-как пристраивается у причала рядом с моим судном. Несмотря на ранний час, с палубы первого класса свешиваются головы пассажиров, рассматривающих мою ореховую скорлупу, над которой нависла стальная глыба. Кто-то окликает меня, и, задрав голову, я вижу наверху загорелое лицо человека в розовой пижаме. Где я его видел? Непокрытая голова и утреннее неглиже могут до неузнаваемости преобразить облик человека, которого раньше пришлось видеть в шлеме и пиджаке. Он обнимает за талию довольно молодую толстую даму, увенчанную шапкой мелко завитых волос; она тоже наклоняется над бортом, зевая во весь рот, словно собирается проглотить мое судно, а ее кавалер показывает на меня пальцем, как на ученую обезьянку или другую диковинку.
Я рассеянно улыбаюсь в ответ, напрягая память, но незнакомая пара внезапно переходит к другому борту, чтобы поглядеть, что творится на набережной.
Из-за прибытия парохода санитарный врач встал пораньше и начал обход трех судов, включая мое, дожидающихся его со вчерашнего дня.
Команды выстраиваются на причале возле здания санитарной службы. Поскольку все члены экипажа держатся на ногах, врач делает заключение, что они совершенно здоровы, и разрешает им увольнение на берег. Наконец подходит моя очередь: доктор словно нарочно оставил меня напоследок. Он отвечает мне с улыбкой на безукоризненном французском языке, глядя на меня с нескрываемым интересом.
— Все ваши матросы в добром здравии, не так ли? Да… превосходно… превосходно… Что ж, возвращайтесь на судно. Я пришлю к вам аскеров с разрешением на увольнение.
— А почему бы вам не дать его сейчас?
— Я должен предупредить комиссарио — так принято для европейцев, но это не займет много времени.
Я заявляю ему без обиняков, что мне нужно пополнить запасы продовольствия, только ради этого я зашел в порт, и если меня будут изводить всяческими формальностями, то я не собираюсь здесь задерживаться.
— Надеюсь, я не под арестом? — говорю я в заключение.
— Что вы, что вы, не сердитесь. Мы ведь находимся в колонии, здесь все делается не так скоро. Если вы срочно нуждаетесь в провизии, я вам ее пришлю…
— Мне нужно как можно скорее только одно: увольнение на берег. Я должен отправить телеграмму губернатору Асмэры. Это очень важно и, если хотите знать, это единственная причина моего захода в Массауа, больше мне здесь нечего делать.
С лица врача тотчас же сходит улыбка, и он обращается ко мне так, как обычно увещевают неизлечимо больного.
— Послушайте меня, оставайтесь на судне, я вернусь через полчаса.
Мне приходится смириться с ожиданием. Но что означает столь странное поведение?..
Время проходит, а врач все не появляется. Уже половина десятого — более двух часов я с тоской гляжу на набережную, где царит оживление, гадая, что меня ждет. И тут я замечаю, что кто-то машет мне с берега — это та же пара, заинтриговавшая меня сегодня утром. Мужчина приоделся, и я тотчас узнаю в нем Тернеля, капитана, которому представлял меня в Адене Бесс, в то время, когда я завершал там строительство своей шхуны. Мы перебрасываемся несколькими фразами и договариваемся о встрече на борту его парохода, как только я получу увольнение.
В десять часов к судну подъезжают аскеры-тиграи в тильбюри и предлагают мне проследовать с ними в резиденцию комиссарио. Я сажусь в коляску, запряженную резвым пони, рядом с величественным аскером, который кажется еще выше из-за фески с длинным пером, и мы едем вдоль набережной Массауа.
Греческие торговцы, сидящие на террасах кофеен за традиционным стаканом воды, провожают меня изумленными взглядами, ибо я восседаю в экипаже комиссарио, которому принято низко кланяться при встрече.
Белоснежная резиденция похожа на восточный дворец, задуманный в стиле выставочного колониального павильона, где проходят представления танца живота.
Молодой секретарь встречает меня у дверей и ведет прямо к своему начальнику.
Тот встречает меня с учтивостью, усаживает в кресло и предлагает закурить. Секретарь тихо удаляется.
— Простите меня, — сразу же говорит комиссарио, — за то, что я несколько отсрочил ваш выход на берег. Мне нужно было вас видеть. Скажите, это вы писали его превосходительству губернатору по поводу событий… в Такалае?
— Да, я, и я прибыл в Массауа, чтобы дать вам необходимые разъяснения по данному поводу…
— Но… это мы должны если не объясниться, то хотя бы извиниться перед вами за оплошность аскера, осмелившегося предстать перед вами без формы. Впрочем, он был наказан как следует. Но, нисколько не снимая с него вины, я должен указать на некоторые смягчающие обстоятельства. Дело в том, что накануне вашего прибытия его оповестили о возможной попытке шпионажа перед высадкой турецкого десанта. Наши войска еще не успели подойти, чтобы обеспечить защиту этого уязвимого пункта. Местному гарнизону было предписано усилить бдительность, и поэтому, завидев неизвестного человека, солдаты переполошились. Вы понимаете, что поведение горстки перепуганных солдат было вызвано именно этим злосчастным совпадением. Все это весьма прискорбно и могло бы повлечь за собой очень серьезные осложнения.
Я не могу удержаться от улыбки, слушая, как Комиссарио развивает передо мной официально принятую версию. Он избегает моего взгляда, быть может, оттого, что тоже боится рассмеяться.
— Итак, — подводит он итог, — несмотря на то, что ваш случай представлялся весьма серьезным, поскольку в конце концов вы стреляли в итальянских солдат…
— Простите, — возражаю я, — первый выстрел был сделан в воздух для того, чтобы напугать туземца, даже отдаленно не похожего на солдата…
— Да, да, конечно, и его превосходительству господину губернатору это известно. Ничто не заставляет усомниться в вашей искренности… Однако если бы эта история дошла до сведения министра в Риме, то наше правительство могло бы оказаться вынужденным принять в отношении вас меры, суровость или даже несправедливость которых были бы оправданы нынешним военным положением. Поэтому его превосходительство счел необходимым не придавать никакого значения вашему письму, при условии, что вы со своей стороны не будете разглашать эти факты…
— Будьте покойны, сударь, я предвидел желание губернатора и прибыл в Массауа только для того, чтобы заверить его в соблюдении тайны относительно происшествия, вызванного нерадивостью и недисциплинированностью одного из его подчиненных…
— Это прежде всего в ваших интересах, — прибавляет комиссарио, скрепляя наш щекотливый разговор печатью угрозы.
— Скорее в «наших» интересах, если вам угодно, — поправляю я его с улыбкой, — и я остаюсь вашим покорным слугой. Передайте это господину губернатору с заверением в моих лучших чувствах к прекрасной Италии, нашей латинской сестре… и т. д.
Обменявшись улыбками и комплиментами в духе официальных речей, мы расходимся растроганные, охваченные самыми сердечными и пылкими чувствами, которые обе наши страны, как известно, всегда питали друг к другу.