У меня еще остается время перед обедом навестить Тернеля, прибывшего этим утром.
Поднявшись на борт парохода, я спрашиваю у всех подряд, где мне найти капитана Тернеля. Официанты в белых перчатках и дипломатичный метрдотель тщетно пытаются его разыскать, хотя он явно на борту… Наконец китайский бой, к которому обратились в последнюю очередь, морщит лоб с двусмысленным смешком:
— Господин и госпожа, обе запереться ванная уже час.
Метрдотель воздевает глаза к небу с сокрушенным видом.
Я посылаю осведомленного боя предупредить молодую чету через дверь, что «господин француз» ждет их в курительной комнате.
В конце концов появляется Тернель в сопровождении дамы, смущенный тем, что заставил меня столько ждать. Он пускается в разъяснения по поводу затянувшегося купания с наивной откровенностью лицеиста, не оставляющей ни малейшего сомнения в характере данной процедуры.
Дама жеманничает, краснеет и толкает его в бок со словами:
— О, Эдуард! Прекрати!..
Любовная сцена того и гляди повторится в курилке, но появление очень важного бармена пресекает эту попытку.
— Коктейль? — предлагает Тернель.
— Нет, спасибо, это слишком по-американски, я предпочитаю портвейн.
Усевшись напротив меня в позе, располагающей к откровенной беседе, он говорит:
— Я понял, что вы меня не признали, когда я поздоровался с вами утром. Вы, конечно, и думать не думали, что встретите меня здесь. А я все время думал о вас, и что-то подсказывало мне, что рано или поздно нас снова сведет судьба. Ах, этот проклятый Монфрейд, как ему везет…
И Тернель фамильярно хлопает меня по плечу. За три минуты мы снова становимся старыми товарищами, близкими друзьями.
— Да, — продолжает он, — да, старик, вам чертовски везет… Вы поражены? Ну что ж, сейчас вы все поймете. Уже давно я искал встречи с вами и пытался хоть что-то о вас разузнать. Я спрашивал о вас недавно у Бесса, когда был в Адене, но он заявил мне весьма сухим и высокомерным тоном, пожимая плечами, что вы его больше не интересуете. Вы что, поссорились?
— Да нет, дело не в этом, странно, что вы до сих пор не знаете Бесса. Просто я завершил цикл, характерный для всех дружеских привязанностей господина Бесса: сначала вы — его закадычный друг, затем — соратник и в конце концов становитесь для него пустым местом, только и всего… А вы, что вы делаете на этом пароходе? Значит, вы покинули Индию? И почему наша встреча, не говоря об удовольствии видеть вас снова, принесет мне неожиданную удачу?
— Все очень просто, я только что провернул замечательное дельце. Никто еще об этом не знает, но вы — мой друг, и я могу вам довериться… — Подозрительно оглядев пустую комнату, он продолжает — Давайте выйдем на палубу. В этих курилках странная акустика, здесь надо быть начеку. Как-то раз я услышал разговор, который велся шепотом, причем не упустил из него ни одного слова…
— Должно быть, у вас очень тонкий и… натренированный слух. Конечно, было бы неприятно, если кто-то последовал бы вашему примеру. Вы правы, следует опасаться любопытных и нескромных людей.
Он смеется, как будто я сказал ему комплимент.
Мы выходим на кормовую палубу, и, хотя здесь никого нет, Тернель говорит шепотом:
— Я бросил свою мореходную компанию, чтобы провернуть, как я уже сказал, серьезное дело; я создал с несколькими приятелями свою фирму. Да будет вам известно, в Индии ведется баснословная торговля неким местным продуктом, но до сих пор никто не додумался распространить ее на другие страны. Мы отправляемся за счастьем за три-девять земель, а состояние лежит у нас под рукой, на лотке уличного торговца.
Что хочет сказать проклятый креол? Неужели ему пришла в голову та же мысль, которой поделился со мной Ставро? Я решил прояснить этот деликатный вопрос и, возможно, извлечь выгоду, но теперь можно все испортить своим вмешательством. У меня выступает холодный пот от волнения.
— Но что это за местный продукт, что употребляют, судя по вашим словам, простые люди?
— О! Вы ни за что не догадаетесь…
— Конечно, нет, — отвечаю я раздраженно. — Я совсем не знаю Индию.
— Что ж, так и быть, я вам скажу: это молоко кокосового ореха!
Я не верю своим ушам.
— Да-да, кокосового ореха, — повторяет он. — На улицах Бомбея его продают как прохладительный напиток. Торговец срезает одним махом верхушку ореха, и вы пьете молоко — игристый, освежающий, изысканный напиток. У меня родилась гениальная мысль — ввести такую же моду в Париже. Представьте, какой успех это будет иметь на бульварах и в парках отдыха… Вообразите кокетливо разукрашенные лотки с орнаментом в виде листьев кокосовой пальмы, торговцев, одетых, разумеется, на индийский лад… Если продавать орехи по одному франку за штуку, будет оставаться десять сантимов чистой прибыли, а в Париже можно продать за день десять тысяч орехов. Тысяча франков ежедневной выручки, это великолепно!.. Прибавьте к этому другие французские города, и тогда…
Тернель уже жонглирует миллионами, и вся Европа умещается в скорлупе ореха! Я спрашиваю себя, не смеется ли надо мной новоиспеченный кокосовый король и не задался ли он целью сбить меня с толку своей нелепой затеей. Может быть, за ней таится нечто более важное? Но он не думает шутить.
— Акции упрочат наше дело, — продолжает он, довольный моим изумленным видом, который он принимает за восхищение. — О! нам нужно для начала всего-навсего сто пятьдесят тысяч франков. Я придумал для нашей фирмы очень простое название, оно говорит само за себя: «Кокосовый орех».
Я испытываю облегчение после пережитого волнения, и это помогает мне удержаться от смеха. Этот человек — типичный креол, наивный как ребенок; он видит вещи такими, какими рисует их его воображение, и ведет дела, как младенец, подражающий взрослым. Люди такого сорта становятся циничными, аморальными и опасными с удручающей легкостью, и Тернель впоследствии подтвердил мое предположение. Возможно, в этом повинна примесь негритянской крови — крови рабов, переходящей из поколения в поколение…
Уполномоченный фирмы «Кокосовый орех» еще долго распространяется на эту тему, прежде чем предложить мне вложить деньги в акции.
Я отвечаю уклончиво, чтобы не отнимать у него надежды, и после серии вступлений и переходов наконец задаю волнующий меня вопрос:
— Не знаете ли вы, что курят индийцы и что за продукт раздают каждую неделю сипаям индийской армии, подобно тому, как нашим солдатам дают табак?
— Гм… не знаю, не видел… если только вы не имеете в виду шаррас или ганжу? Первое — это сплошная масса, второе — сушеные листья, кажется, конопли. Эти продукты продаются в Индии, как и опиум, в лавках, имеющих соответствующее разрешение.
Слова кокосового короля наводят меня на мысль: продукт, известный во всем мире как гашиш, официально называется шаррас в Индийской империи. Я предвижу, какие возможности открывает это слово, которое я легко смогу употреблять всякий раз, когда его синоним «гашиш» будет воздвигать передо мной неодолимые препятствия.
Тернель прав: мне повезло, что я его встретил. Произнесенное им волшебное слово решило мое будущее. Расплывчатая мысль о возможном путешествии в Индию, промелькнувшая во время последнего разговора со Ставро, превращается в твердое решение.
В тот же вечер Тернель отбывает на своем роскошном пароходе, сыграв в моей жизни роль судьбы, направившей меня на путь, где мне предстоит пережить самое необыкновенное приключение в моей жизни. Я сохранил его бомбейский адрес. Возможно, он пригодится мне на обратном пути. К тому времени он уже сколотит состояние или, скорее всего, утратит иллюзии относительно успеха чудодейственного кокосового напитка в парке Тюильри.
XLI
Неясная тревога
Я снова выхожу в море и беру курс на Джибути. Лето подходит к концу, и уже три месяца я не получал известий от родных. Моя дерзкая, безрассудная авантюра благополучно завершилась. Возможно, она удалась только потому, что была чистым безумием. Я шел навстречу неведомым опасностям с бесконечной уверенностью, и эта слепота оказалась сильнее любых логических построений и отвела от меня все подозрения. Кроме того, я верил в чудесное сплетение причин и следствий, мне казалось, что сама судьба ведет меня к успеху. Чего стоит один лишь пустой ящик, найденный перед прибытием в Кусейр? Вот он, долгожданный успех после стольких лет бесплодной борьбы! Я возвращаюсь домой с внушительным капиталом и уже вынашиваю планы, как его приумножить, чтобы обрести независимость — главную цель моей жизни.
Но почему же мне невесело? Я должен плясать, ликовать, буйствовать от радости. Но моя душа пребывает в каком-то безразличном состоянии, к которому примешивается тревога о будущем и докучливые мысли о новых планах… Мы носим в себе Вечного Жида — ни отдыха, ни остановки на знойной дороге у прохладного родника… Только глоток свежей воды на ходу… и снова пыльная дорога. В душе борются противоположные, полярные чувства: радость порождает страх, несчастье — надежду. Короткие периоды душевного подъема неизбежно сменяются безразличием. Видимо, этим объясняется мое беспокойство и отсутствие радости, несмотря на осуществление желаний… Я подспудно готовлю себя к новым неведомым опасностям…
На следующий день после отплытия, в час, когда закат начинает переходить в сумерки, мы встречаем судно, идущее в противоположном направлении. Оно проходит совсем рядом, и мы узнаем большой баркас из Таджуры. Как заведено, мы обмениваемся новостями на ходу. Задремавший на-куда просыпается, когда наше судно отходит на некоторое расстояние, и я слышу, как он кричит мне с кормы:
— Твой сын… белая лодка… Обок… не нашли…
Больше ничего не слышно.
— Что, что ты говоришь? — переспрашиваю я, но нас уже разделяет ночь, и ветер уносит мои слова.
Мне хочется развернуться, догнать баркас и развеять страшную тревогу, что поселили в моем сердце эти слова. Но между нами более мили… Баркас оснащен лучше моего парусника, и я рискую потерять целую ночь. И кроме того, может быть, я плохо расслышал; я спрашиваю матросов, но они тоже ничего не поняли.
Мы продолжаем двигаться на юг… Восемь дней те слова вертятся в моей голове, и я тщетно пытаюсь разгадать их значение. Наконец я подхожу к рифам вблизи Обока и вижу рыбака в лодке, закинувшего удочку.
— Что нового? — спрашиваю я первым делом.
— Твой сын утонул месяц назад… Ты не слышал?
Эта фраза бьет меня обухом по голове, но я уже был готов к плохой вести. Восемь дней тревоги заковали мое сердце в броню, и она выдерживает удар.
Вот что рассказал мне рыбак.
Мой сын вместе со своим другом немногим старше его, молодым солдатом из Джибути, ушел в море на маленьком суденышке «Ибн-эль-Бахр», которое я оставил в Джибути. Они хотели провести воскресенье в Обоке.
Я строго-настрого запретил своему приемному сыну Люсьену выходить в море на этом паруснике, независимо от погоды, так как боялся внезапных порывов ветра, столь опасных для такого небольшого судна с неопытными мореплавателями. Кроме того, воспоминание о трагическом кораблекрушении, последовавшем после проклятий Джобеля, внушало мне суеверную мысль, что «Ибн-эль-Бахр» помечен печатью судьбы. Ни мой сын, ни его друг не были моряками и не подозревали о реальной опасности, подстерегавшей их в это коварное время года. Мой запрет показался им всего лишь проявлением отцовского деспотизма.
Один из моих бывших матросов, которого я был вынужден оставить на берегу по семейным обстоятельствам, помог им установить мачту и парус, и все трое отправились субботним вечером в Обок. Плавание прошло благополучно, и в воскресенье утром они уже были на месте.
В эту пору свирепый хамсин налетает на данакильский берег к четырем часам вечера с севера. Они рассчитывали отправиться обратно в тот же вечер с попутным ветром и за несколько часов добраться до Джибути. Хамсин обрушился на залив как ураган, и, видя поднявшиеся песчаные вихри, мой сын понял, что судно ни за что не выдержит такого сильного ветра. Но его друг-солдат ушел в увольнение без разрешения и должен был вернуться в понедельник утром. Опасаясь наказания, он настоял на отплытии. Матрос-сомалиец поначалу возражал, но упорство солдата и нерешительность моего сына, недооценивавшего опасность, сломили его сопротивление, и он согласился испытать судьбу.
В пять часов вечера трое безумцев отчалили от берега, увозя с собой три мешка древесного угля для столовой Джибути. Как только они обогнули оконечность рифа, на них обрушился ураган. Парус, спущенный до середины мачты, в мгновение ока унес судно за песчаную пелену.
Примерно в миле от берега сильная бортовая качка развернула судно поперек ветра, и оно опрокинулось. Солдат, не умевший плавать, уцепился за дно парусника. Мой сын и сомалиец решили плыть к берегу, надеясь поднять там тревогу и спасти несчастного, которого уносило течением в море. Они взяли по мешку угля для поддержки и вступили в борьбу со стихией. Ураган стих через несколько часов. Потерпевшие кораблекрушение плыли к берегу в темноте, время от времени окликая друг друга, чтобы не потеряться. Они плыли более четырех часов, так как их отнесло от земли почти на две мили.
Наконец на рассвете сомалиец добрался до прибрежного рифа и позвал моего сына в последний раз. Ответом было молчание. Он заметил плавники акул и все понял. Еще минута, и его бы постигла та же участь…
Ранним утром полуживой сомалиец добрался до резиденции губернатора. Он не решился сразу признаться в том, что бросил в море солдата, хотя ему не оставалось ничего другого. Но туземцы до того боятся допросов европейцев, что никогда не говорят всю правду. Может быть, он чувствовал себя виноватым из-за того, что остался жив, в то время как оба его спутника погибли, может быть, руководствовался иными мотивами… Так или иначе, но когда наконец все стало известно, прошло слишком много времени. Резкий западный муссон дул уже давно, и обломки судна с бедным солдатом, видимо, унесло далеко от берега. Два сторожевых корабля тщетно искали его три дня в открытом море. Море не вернуло своей добычи…
Позднее я получил скорбное письмо от старика почтальона из деревушки в Лимузине. Бедный отец надеялся, что его единственного сына найдут, так как ему сообщили, что он пропал без вести… Я не стал обнадеживать старика в своем ответном письме, чтобы его надежда медленно угасла.
Теперь, когда налетает химсин, мне чудится в волнах неясное очертание тела обессилевшего юноши, а в ушах стоит его предсмертный крик, и я вижу, как вода окрашивается в красный цвет.