В Израиле не тают январи…
В Израиле не тают январи,
Стекая в лоно марта февралями.
До половины дня луна горит,
Сгибая солнца яростное пламя.
Приходит время мартов, и земля
Кружит в апрелях
Цветовую гамму…
И майская цветная конопля
Взрывает мозг, овладевая нами.
Июней обалдевшая листва
Промеж плодов по-райскому разлита.
И солнце августа долбит, как булава,
Соленый воздух с Родоса и Крита.
Условна осень здешних сентябрей,
Нет пресных капель в октябрях шалашных.
Суровый Бог становится добрей
В беспечных ноябрях планеты нашей.
Стоят на горизонте декабри,
В мешках заплечных дивная прохлада.
Январский дождь приходит, как гран-при,
В обилии ветров и винограда.
О мой клочок страдающей земли,
Прижатый к морю стадом Магомета!
Счастливыми навек в тебя легли
Зимы пророки и святые лета.
Провидцы счастья на полях весны
И плакальщики осени хрустальной…
Тебе одной на свете суждены
Дни воскрешенья в плаче поминальном.
Все началось с рубашечки в полоску…
Все началось с рубашечки в полоску,
Что взорвала патриархальный быт,
И братьев, обнаруживших обноски,
Что еле-еле прикрывали стыд.
И душераздирающая драма —
Грызня за удовольствия и власть
Из этого библейского бедлама
На долгие столетья родилась.
Весь мир – моря, и дюны, и торосы,
Земля и небо, смерды и вожди,
Упали ниц пред именем Иосиф,
Который им сказал: надейся, жди.
Господь в истории не знает о потерях
И безразличен к триумфу побед.
Есть только то, во что блаженно верят.
Того, во что не верят, просто нет.
Все внемлите, сомнения отбросив,
Во всех ешивах, школах, медресе
Словам, что произносят в них: Иосиф,
Джузеппе, Джозеф, Осип и Хосе.
Их соло, диалоги и дуэты
Определяют мировой устав:
Они, масоны, умники, поэты,
Не умирают, смертью смерть поправ.
Стремится каждый прислониться к лику
И обрести с рубашки полосу
И по-японски числиться Исико,
А по-китайски – попросту Йо-сю.
Да, есть невидимая жизнь…
Да, есть невидимая жизнь,
Скачками тигра, когти в тушу.
Вне воздуха, воды и суши
Полна похвал и укоризн,
Сознанье, возвышая, душит.
А в черных остовах дерев
Она листки не выдувает.
Здесь белизна ее линяет,
Когда проклюнется посев,
И в небеса собака лает.
Ее незаткнутая течь
Грозит отверстою пучиной…
Оплетен угол паутиной —
В ее кругах застыла речь
Фигурой грешницы невинной.
В непроявлении вовне
Она как скрученный пергамент,
Безмолвных призраков парламент,
И алый лозунг на стене,
Который завтра кровью станет.
В ней скачет бронзовый гонец
С приказами Наполеона…
И, полный царственной истомы,
Явлен еще живой отец,
Сквозь инвалидности ведомый.
Какие-то долги себе,
Водопроводных труб отливы…
Коней заплетенные гривы,
Зерно седое в молотьбе,
И смерти оползень счастливый.
Она честна, как старый друг,
В искусственности изначальной.
Так в сапогах и платье бальном
Кружит в бряцании заслуг
Перемещением кандальным.
Моим желаньям не ровня,
Чужим законам неподвластна.
Не счастлива и не несчастна,
Она течет внутри меня
То кровью голубой, то красной.
Есть и у ангелов предел…
Есть и у ангелов предел
В насущном царстве хама.
Их отвращает от плевел
Партийная программа.
И горько плачет божество
В снах ангельского духа…
Здесь испечалили его
Неверье и разруха.
Взрослеет ангел на земле
И водку пьет горстями,
В своем забытом ремесле
Теряется меж нами.
Скудеет железа добра
В растрате гормональной.
И всё его эт сетера
Становится банальным.
Спаситель, видимо, прилег,
Уставши от работы.
И ангел, усланный в острог,
Сидит вполоборота.
Кресты нагрудные блестят
Каменьями на сполох.
Не разберешь, кто наг, кто свят.
И торжествует Молох.
Уже не верует в Завет
Ни праведник, ни нищий.
Ушел Господь в расцвете лет,
И лет тому две тыщи.
И нет у ангелов отца
В церквей сиротском доме.
Нет луноликого лица
И весел на пароме.
В клиру божественности нет.
И их, и нас надули.
И вместо нас, спасая свет,
Они идут под пули.
Ко мне приходит муза по утрам…
Ко мне приходит муза по утрам.
Предельно личная, она иного рода.
Мужик. Небритый и бухой. На морде шрам.
Не представляется. Но видно, из народа.
Закуривая импортную шмаль,
Глядит мне в мозг, качая головою,
И оперирует словесность натураль,
Сшивая нервы ржавою иглою.
Несходство чувств вливается в строку,
Осколки фактов бродят в подсознанье…
Все, что пишу я, все, что я реку,
Наверняка вновь извращеньем станет.
Высокое опустится на дно,
А искренность вдруг обернется ложью…
И в воду превращается вино,
Великое становится ничтожным.
Ее спонтанность, как двуполый бык,
Вся скручена веретеном, до стона.
То в музе превалирует мужик,
То полубаба с грудью из бетона.
И, высевая буквы-завитки,
Я жду, как все крестьянство, урожая…
Строка моей омуженной руки
В глаза чужие каплями впадает.
И растекается… И светит внутрь души,
И нервы рвет огнем нью-йоркских башен.
Меняет север с югом и дрожит,
Как равновесие истерзанности нашей.
Не я взвалил проклятый этот груз,
Чтобы служить трубой водоканальной.
Слепые боги зачинают этих муз
В грехе божественном, но непременно свальном.
Когда случайность, приходя, тебя собою задевает…
Когда случайность, приходя, тебя собою задевает,
Не знаешь ты, да и она еще, наверное, не знает,
Что будет, что произойдет с тобой от этого касанья,
Но счастлив ты, а не она, от этого ещё незнанья.
То ль ангел поцелует в лоб, то ль масло выльется на рельсы…
То ли подгонит к сорока твою температуру Цельсий…
А может, светофоров ряд тебе поставит свет зеленый
Иль голова твоя слетит от тяжести твоей короны.
Невероятное вчера сегодня станет вероятным,
Всех иероглифов язык вдруг станет близким и понятным,
Твоя безумная любовь тебе взаимностью ответит…
Или придет к тебе покров на самой середине лета.
Иль вдруг проступят на стене все письмена знамений чудных!
Иль попадешь из чистоты ты в тенета стыда и блуда.
Поверишь в нового себя, приобретешь стальную волю!
Или останешься стернёй, томясь по убранному полю.
Случайность, сбившая с пути желанную закономерность…
На искажения ее не налагается трехмерность.
Мутация вселенских струн и свет, из темноты блеснувший,
Как ультразвук, слепит глаза и обесценивает уши.
Она всегда, она везде – наивна и закономерна.
Она не думает о нас и не играет нам на нервах.
Она обычна, как и мы. Она не мщенье, не награда.
Приходит из кромешной тьмы в урочный час, туда, где надо.
Не нужно врать, когда не врется…
Не нужно врать, когда не врется,
И тешить дьявольскую спесь.
А на вопрос «Что остаётся?»
Я отвечаю: «Даждь нам днесь».
Зачем разглаживать морщины
И на лице, и на душе?
Старайся выглядеть мужчиной,
Хоть не мужчина ты уже.
Пускай смешной, пускай нелепый
В приблудной старости твоей —
Жизнь человека проще репы
У подданных и королей.
Существованья вздох глубокий,
Несимметричности в телах,
Почти проставленные сроки
Ухода из болячек в прах
И глаз усталых отстраненность,
Внутри продуманная речь
В нас выдают бесцеремонность
Надежды, жаждущей прилечь.
Любое пониманье лживо
В своей смиренности тупой.
Существованья без мотива
Не принимает и слепой.
Не врать бодрячеством прилежным,
Не строить замков на песке…
Быть злым, но оставаться нежным,
Не биться, как ведьмак, в тоске.
Не нужно говорить всей правды.
Вся правда – это та же ложь.
Как мысль, что нам уже не рады,
А все, что было, – медный грош.
Есть нечто выше нервных истин,
Воспринимаемых на вкус, —
Нетленная свобода мысли
И пониманья горький груз.
И обрамленный белым снегом
Блеск лысины над взгорком лба…
Есть приуставшая от бега
Неугомонная судьба.
О, где вы, карандашные стихи?…
О, где вы, карандашные стихи?..
Где вы, стихи, написанные ручкой?
Где почерков штрихи и закорючки
И подписей лихие завитки?
А я печатаю недрогнувшей рукой
Слова живые мертвою строкой…
О век изделий типа гайка-болт!
Где волшебство любовного обряда,
Когда экстаз прикосновенья взглядом
Зашкаливал за двести двадцать вольт,
Когда ещё блюли девичью честь
И лишь на доски крыш стелили жесть?
Куда ушло безумье правоты
И слов горячечных восторг и укоризна?
О, где вы, христианские подлизы,
Султанов надувные животы?
Бездонный обывательский ресурс
И правильный до слез партийный курс…
Интимное свидание с собой
На черно-белых пнях клавиатуры…
Да, я художник поэтической структуры,
Не втянутый в культурный мордобой.
Казенных клавиш шрифт в себе хранит
Алмазную слезу моих обид.
И я пою о скорби безголосых
Бетонной арфой виртуальных струн,
Я правду говорю, как истый лгун,
Стихами отвечая на вопросы
О странных людях, заменивших нас,
О музыке металла и пластмасс.
Я снова в вечность строчками плюю.
Картина маслом – даже рама в стразах…
Сознанье мне нашептывает: «Лазарь,
По воскрешении не быть тебе в раю»…
А мое эго нагло говорит:
«Нет, братец, ты не Лазарь, ты Давид».
Я остаюсь последним на земле.
От пяток до волос биологичен,
Пятно упадка на ее величье.
Готовый обезличиться во мгле…
И набираю звук финального аккорда
Ушедшей музыки бумажных клавикордов…
О, женщина, которой сорок пять!..
О, женщина, которой сорок пять!..
Уже не бриллиант, еще не страза,
Пока поэма, но отчасти парафраза,
Еще свежа, но начинает увядать.
На венах рук читается судьба.
На мрамор щек стекает глаз пучина…
Глядит поверх голов, ступает чинно,
Еще молитва, но уже мольба.
Одежда безупречно совершенна.
Священен запах дорогих духов.
Она мудра, как кладбище грехов,
Загадочна, как храмовые стены.
Невозмутим и равнодушен взгляд.
Ей неудобно задавать вопросы.
Холодная, как снежные заносы,
Мужчин-солдатиков выстраивает в ряд.
Ее слова изысканно просты —
Не разберешь, тигрица иль весталка.
Мечты в бинтах, как тело на каталке.
Кровоточат на фоне чистоты.
Она своим небудущим больна,
Себе самой себя не доверяя.
Она в своем аду не жаждет рая,
На берег не взбежавшая волна.
Такую не захочешь пригласить
В начисто стертом истинном обличье.
Ей сорок пять. И, как приличный нищий,
Она любви стесняется просить.