Переулок будто вымер. Или рано ещё? Да где ж рано…
Красноармеец потопал ногами, согреваясь.
Где-то вот там тянется подкоп…
Там, под мёрзлой землёй, затаились пуды и пуды динамита, готовые в любую секунду обратиться яростным пеклом, рвущимся наружу…
Котов вздрогнул — Николай сорвал с себя шапку и стал отряхивать ею полу тулупа. Это был знак для Мурлычёва — корниловский кортеж приближается!
Степан посмотрел в чердачное окно — там стоял Егор, он кивнул успокаивающе. Дескать, всё путём же, товарищи!
Заслышав шум работающих двигателей, Котов стал отступать — гибнуть от близкого взрыва он не собирался.
Но и не увидать редкого зрелища тоже было бы непростительно.
Колька-то смылся сразу, ему убийственное действо было ни к чему, а он…
Степан подбежал к двум большим тополям в обхват и скрылся за ними. Ещё немного — и мимо проехал броневик.
«Фиат-Ижора» малость снизил скорость, выезжая на Казанскую, а за ним следом подкатывал легковой «Руссо-Балт», прикрытый сзади ещё одним бронеавтомобилем.
Котов плотно зажал уши, уже во время этого немудрёного движения замечая некие странности.
«Руссо-Балт», словно чуя зреющую смерть под собою, наехал передними колёсами на незримую линию — и тут же дал газу, да так, что покрышки взвизгнули, аж задымились.
Автомобиль буквально прыгнул вперёд, рванулся к Казанской, а броневик, следовавший за ним, наоборот, затормозил.
Что-то разладилось, что-то пошло не так, да только ничего поправить уже было нельзя — Мурлычёв крутанул подрывную машинку…
Переулок вздыбился горбом, разбрасывая булыжник, выворачивая пласты земли, и оглушительный грохот расколол воздух.
Бешеное жёлтое пламя рвануло к небу, поднимая кучу земли, вышибая стёкла в окрестных домах.
Тополя, прикрывавшие Котова, ощутимо качнулись, затрещали, ломаясь, сучья, а потом начался дождь из мёрзлых комков земли и булыжников.
«Руссо-Балт» отнесло по улице и перевернуло, а оба броневика открыли пулемётный огонь по чердаку аптекарского магазина.
Тут же, откуда ни возьмись, появились полицейские и жандармы. Двое провели Спирина, согнутого в три погибели и сипло матерившегося.
А вот и ещё одна парочка потащила Мурлычёва — председатель Донкома обвисал на крепких руках держиморд, закидывая окровавленное лицо.
Котов сглотнул всухую. Их предали!
Всё было зря, зря они не спали всю ночь на Рождество!
Из перевёрнутого «Руссо-Балта» вылез офицер и побрёл, хромая.
К нему тут же бросился жандарм, спрашивая, видимо, не ранен ли. Офицер покачал головой.
Так и машина Корнилова, выходит, была пуста!
Красные подстроили пакость белым, а белые их обыграли…
Ну и зачем было доводить до подрыва? Хотя…
Вот именно! Сейчас же все газеты поднимут крик, требуя наказать «красных извергов»! И будут правы.
Степан усмехнулся — пора дёру давать, изверг…
Под прикрытием тополей, прижимаясь к забору, Котов нащупал две доски, которые он освободил ещё вчера ночью — план отступления надо продумывать заранее.
Мурлычёву он об этом плане, само собой, не докладывал. Зачем?
Спорить с Егором Котов не желал, а уж доказывать авантюрность и непродуманность покушения на Корнилова значило бы вызвать ненужные подозрения в свой адрес.
Если честно, ему просто всё надоело.
Степан пролез по ту сторону забора, пробежал по чьему-то вишнёвому садику, отпер калитку, попадая в соседний переулок.
И затерялся. Скрылся с места преступления.
Котову удалось, где пешочком, где на подводе, добраться до Нахичевана.
Там он решил сесть на поезд до Таганрога, а то и до самой Горловки, нынче оказавшейся в глубоком тылу Белой армии, наступавшей на Харьков.
А дальше будет видно. Перейти линию фронта — не вопрос. Другое дело, как ему потом-то быть.
Больше всего Степану хотелось вернуться в родную деревню, откуда и мать, и отец подались в Москву на заработки.
Котов зажмурился от воспоминаний.
Почудилось даже, что в нос пахнуло запахом растёртого в пальцах листа смородинового, сохнувшего сена, распаренного веника в баньке, хлеба, испечённого на поду русской печи, парного молока…
Господи, да какая классовая борьба, какая дурацкая революция сравнится с этим!
Избёнка их, наверное, сгорела давно или занята кем.
Да это неважно. Что он, безрукий вовсе?
Выстроит новую, пятистенок.
А печь ему дед Трофим сложит. Ежели жив ещё старик…
Революция…
А вы знаете, как земля пахнет, когда её плугом переворачивают по весне? Как в ночном хрустит трава на зубах стреноженных коней? Как цвиркает молоко в подойник?
Не знаете? Ну так и пошли бы все с вашей революцией…
Котов повеселел, на душе полегчало.
Трудов и трудностей всяких будущее обещало массу, так и что с того? Когда это трудовому человеку легко жилось?
Коллективизация ещё эта…
Ну если верить Авинову, то минуют крестьян колхозы. Если белые победят.
Тут Степан озлился. Да по хрену ему, кто кого на этой дурацкой Гражданской бойне!
Оставьте его в покое все! Хватит с него, натерпелся.
— Ваши документы!
Голос грянул как гром с небес.
Вздрогнув, Котов обнаружил рядом с собой двух полицейских.
В сторонке пританцовывали кони троих казаков, стерёгших невеликую толпу молодых, растерянных парней.
— Нету у меня документов, — буркнул Степан.
— Имя? Фамилия? — невозмутимо спросил городовой.
— Степан Котов.
— Где проживаете?
— Нездешние мы.
— Родители где?
— Померли.
— Сочувствую, — сухо сказал полицейский и сделал жест рукой в вязаной перчатке. — Пожалуйте в армию, господин Котов. Хорунжий! На вокзал всех…
Котов до того растерялся, что даже не подумал о сопротивлении, о бегстве. Да и сбежать от казаков — это уметь надо.
Не догонят, так пристрелят, с них станется…
На вокзале таких, как он, новобранцев толпилось столько, что на батальон хватило бы.
Парни городские и крестьянские выстроились в четыре длинных очереди, медленно двигаясь к столам, где корпели над бумагами писари. За их спинами расхаживали офицеры.
Зачисленные тут же, в зале ожидания, получали обмундирование — и бельё, и форму из тёмно-зелёного сукна, и валенки, и шинель тёплую, и папаху, и ремень. Только оружия не давали.
Подошла очередь Котова.
Писарь аккуратно заполнил бумаги, оформил всё как полагается, и Степан шагнул к интендантам. А что ещё делать прикажете?
Оделся, обулся, всё как полагается, не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой.
Один из офицеров, довольно молодой — едва за тридцать — капитан, невысокий, но крепкий, с лицом простым и благодушным, с чёрной бородкой клинышком, разговаривал с поручиком из штабных.
Тот ему пополнение привёл из гимназистов и студентов, а капитан вежливо, не без раздражения отказывался, сильно картавя:
— Это какой же-с солдат! Это-с не солдат, а, извините, гусская интеллигенция! Нет уж, благодарю: я уж пополнюсь моим земляком…
Похлопывая стеком по сапогам, он остановился перед Котовым.
— Степан вгоде? — спросил офицер, сильно картавя.
— Так точно.
— Откуда сам? Из каковских?
— Из Орловской губернии, ваше высокоблагородие, деревня Добрики.
— Мать, отец есть?
— Померли. Я ещё мальцом был, когда мы в Москву подались. Отец на завод устроился, да пить пристрастился. Вот по пьяному-то делу и сгиб. А тут и мать запила. Замёрзла зимою.
Котов и сам понимал с трудом, отчего разговорился.
Просто этот капитан был каким-то своим, что ли. От такого не жди каверзы или подвоха, этот всё сделает по-честному.
Капитан покивал.
— Так что же, совсем у тебя годственников не осталось? — поинтересовался он.
— Есть дед Трофим… Да не знаю уж, есть или был. Годков-то ему не много, да время такое, что… Сами понимаете, ваше высокоблагородие.
— Понимаю, — кивнул капитан, — стгашное время. Ну, даст Бог, свидитесь. В четвёгтую, бгатец, готу. Семён! Пговоди до наших теплушек.
— Слушаюсь, ваш-сок-бродь! — браво ответил дюжий малый с лычками унтера и махнул рукою Котову: — Пошли!
Выйдя на перрон, они пошагали к вагонам.
— Как тебя? — обернулся унтер.
— Степан.
— Повезло тебе, Степан! Капитан Иванов — это командир Божьей милостью! Солдата он уважает и в обиду не даёт. Да чего там… В других-то ротах офицеров полно, а в нашей все до одного взводы солдатские. Так-то. И ты… Ты вот чего… Новобранцы бывает что пройдутся насчёт капитана, посмеются над его картавостью или иш-шо чего надумают. Так вот солдаты из четвёртой роты таких бьют. Понял? Они за своего капитана так тебя отбуцкают, что неделю синий ходить будешь! А оно тебе надо?
— Не надо.
— Правильно мыслишь! Заходь.
Вагон, к которому унтер подвёл Степана, был обычной теплушкой с трафаретной надписью: «8 лошадей или 40 нижних чинов».
Чинов внутри оказалось вдвое меньше, зато все мордатые сытюги, хоть паши на каждом.
Они топили печку или валялись на соломе. Кто-то жевал сухарь, разгрызая его со страшным хрустом, а кто-то, конопатый и курносый, основательно отпив молока из бутылки, закупоривал её кукурузной кочерыжкой.
— Новенького вам, — сказал унтер. — Глядите не прибейте, пригодится ишшо для атаки! Хо-хо…
Глаза нацелились на Котова, и тот просто сказал:
— Орловские мы. Степаном окрещён, Котовым.
— А я думал — Мышкиным! — сострил конопатый и тут же получил по шее от соседа, да так, что папаха на нос наехала. — Эй, ты чаво?
— Чаво-чаво! Тебе слова не давали, понял?
Тут в вагон снова заглянул унтер.
— Букеев, Сорока, Рудак! За мной!
— Этта… а куда ж? — отозвался старослужащий Сорока.
— Сухпай получать!
— Этта… Робята, вперёд!
Сухому пайку в дорогу все обрадовались. Ещё бы! Молодые организмы требовали подкрепления — сил. И вот оно!
— Робята, держите! Этта… По булке хлеба в одни руки и по две банки тушёнки.
— У-у… Живём!
Конопатый, носивший звучную фамилию Шереметев, отчего все звали его не иначе как Графом, одолжил Котову свой нож. Видимо, извинялся.
Степан вскрыл одну из банок и отрезал порядочный кусок ржаного, хорошо пропеченного хлеба. Ножик пригодился вместо вилки.
У каждого из сидевших или лежавших в теплушке ложка имелась, оловянная или деревянная. Солдат без ложки, как без винтовки, службу нести не может.
Хорошенько закусив, Котов пришёл к выводу, что жизнь не так уж и плоха, как хочет казаться.
В любом случае, если и будут его искать, то не в Белой армии! А сбежать он сможет в любое время.
Чего сейчас-то замысливать побег, коли паровоз тебя куда ближе подвезёт, на самый фронт доставит?
Пользуйся случаем, Стёпа…
— А что за человек — капитан Иванов? — спросил он.
— Хороший человек, — лениво проговорил Букеев. — Попариться любит, да чтоб его веником как следует отходили. Квасок дюже ценит…
— И от водочки не откажется! — подхватил кто-то. — Под капустку квашену!
— И ходок ещё тот! — рассмеялся Рудак. — Любит капитан приволокнуться! Бабы ему нравятся деревенские, да не какие есть, а статные, рослые чтоб!
— Да, — рассмеялись солдаты, — это дело капитан очинно уважает!
— Я тебе, Стёпа, так скажу, — продолжал Букеев. — Повезло тебе с командиром! У нас завсегда больше табаку и сахару, а щи — наваристей!
— Это точно, — кивнул усатый нижний чин, скручивая «козью ножку». — Мы и у красных едали щи да каши, и у белых на довольствие становились, а у капитана Иванова всё получше, по-семейному как-то.
— У красных? — поразился Степан.
— А чего ты удивляешься? — хмыкнул усач. — Тут, считай, все красноармейцами были, да в плен попали. Вот и угодили в четвёртую роту. Офицеры нашего капитана почему-то Гришей зовут, хотя он и Пётр. За простецкий нрав, видать. Иванов-то не притворяется, как некоторые, он по жизни такой.
— Его ещё Иисусом Навином кличут, — хихикнул Шереметев.
— Иисусом? Почему?
— Да это не тот Иисус, который Христос, а…
— Ну не читал человек ежели Священного Писания!
— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!
Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.
— По вагона-ам! — разнеслась команда.
— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.
И покатил эшелон на фронт. На войну.
От сытости ли, от нервов ли, а только задремал Котов, да и уснул.
И спалось ему хорошо — вагон качался, словно убаюкивал, тепло от печки расходилось, и даже знобкие сквознячки, что задували в щели, тревожили не шибко.
Проснувшись, Степан потянулся как следует и выдохнул. Знатно он прикорнул! Уже и темень на дворе.
Тут состав стал притормаживать, пока вовсе не остановился. Видать, пропускали литерный.
В теплушке шёл неспешный разговор, и Котов прислушался.
— Этта… Как можно было окопы побросать да по деревням разбежаться землю делить? А германец, значится, ту самую землю пущай топчет? Правильно Корнилов сказал: сперва повыгоним всех вражин, а после о наделах думать будем.
— Говорят, тем, кто в армии отслужил, больше земли полагается…
— Не говорят, а приказ такой есть! Отслужил, значится, заслужил! И нарежут тебе тридцать десятин землицы, да какой получше. Потому что солдат! Не прятался, поди, не бегал зайцем, не трясся в норке, а воевал.
— Справедливо, я считаю…
— Ну слава богу, а то Корнилов весь извёлся уже — вдруг да Граф недоволен будет?
— Чаво?
— Скорей бы войне конец.
— Этта верно…
— А я всё прикидываю, как избу срублю — чтоб на реку глядела. И балкончик к ей приделаю, сам все балясины выточу… А вот так, через двор, коровник поставлю…
— Не-е, лучше овечек завести. Считай, кажный год с шерстью будешь, а её-то продать недолго. И не спортится, как молоко…
— А видал, чего черкесы делают? Сквашивают они молоко — и в сыр!
— Тоже дело. Сыр долго не пропадёт…
Котов лежал в темноте и улыбался. Поезд тряхнуло, заскрипели, залязгали его сочленения, пошёл нарастать, учащаться перестук колёсных пар.
Поспешал паровоз. На фронт. На войну.
Когда состав прибыл в Горловку, Котов узнал, что служить ему придётся в том самом 1-м батальоне полковника Туркула, где обретался Юрковский-Авинов.
Переживания, впрочем, длились недолго — Степан послал (про себя, но очень далеко) и Юрковского, и Авинова…
…В Горловке четвёртая рота встретила и Новый 1919 год, и Крещение, а под конец февраля рота, как и весь батальон, как весь 3-й генерала Дроздовского стрелковый полк, как вся армия, перешла в наступление.
Двое суток рота билась под Бахмутом.
На третьи сутки, к вечеру, вторая и четвёртая роты при поддержке 1-й Особой автоброневой опрокинули красных и заняли Бахмут.
Не теряя темпа, ворвались на станцию Ямы.
Взяли атакой станцию Лиман, куда стянулся весь 3-й полк.
За два дня батальон прошёл маршем по тылам красных до ста вёрст.
С налёту ударили по Лозовой.
Когда капитан Иванов, гарцуя на страшной рыжей лошади, поднимал роту в атаку, к полковнику Туркулу подскакал командир 2-й батареи Вячеслав Туцевич, тоже полковник по званию, а с ним огромный ординарец его, подпрапорщик Климчук, пожилой солдат.
— Антон Васильевич! — крикнул Туцевич. — Прошу обождать минуту с атакой! Я выкачу вперёд пушки!
— Выкатывайте, полковник! А мы пока покурим…
Десяток орудий батареи Туцевича настолько быстро вынеслись на передовую, снялись с передков и открыли беглый огонь, что свои восхитились, а красные растерялись.
Полковник Туцевич, сухощавый, с тонким породистым лицом, с серыми, холодными и зоркими глазами, олицетворял собой офицера.
Если такого вешать, то табличку на грудь с надписью «Белогвардеец» цеплять не придётся — и так видно…