- Где? А, Мишка... толковый парень, хоть и мазута.
- Слышал, он же до ранения танком командовал... А чтой-то ты с мазутой дружбу водишь? Пере-квалифи-цироваться решил, между прочим? крылышки надоели?
- Крылья — это, Микитыч, навсегда, — сказал Бобров, ласково оглаживая плоскости СИДа. — Просто мы же с Мишкой оба на гражданке по паровозам были, вот и вся история.
- Ну? А я и не знал.
Бобров рассмеялся:
- Что думал, я тоже в шлемофоне родился? У меня, брат, десятка плюс ФЗУ , я на Луганском два года слесарил...
- Не было такого, — замогильным голосом сообщил Сергей Данилович Луганский, ведомый Боброва, неслышно выходя из-за панели. — И впредь на себе слесарить никому не позволю.
Серёга тоже малость нервничал: четвёртый вылет на СИДе — и ни одного результативного. «Не складалось», бывает в лётной работе и такое. Вот и цеплялся Луганский к словам.
- Да не на тебе, на Луганском паровозоремонтном!.. — кинулся было в разъяснения Бобров, но заметил смешки товарищей, спохватился и рассмеялся тоже.
- Ладно, Володя, пойдём, — сказал Луганский, устало отирая виски, — тут товарищу Кожедубу... пошушукаться надо бы.
«Пошушукаться» надо было. У стойки с ноги на ногу переминался виноватый Корнеев. Отчитывать его при посторонних, — даже самых что ни на есть боевых товарищах, — Кожедубу и в голову бы не пришло. Но и замолчать вопрос никак не получалось, потому что вопрос был — как иной безнадзорный прыщик: сами по себе крохотулечка, а дай волю — вырастет в натуральную гангрену.
- Ну, Ваня, что думаешь? — в лоб спросил Иван Никитович.
- Я не струсил, — твёрдо сказал Корнеев.
Конечно, ты не струсил, подумал Кожедуб. Ему было совершенно ясно, что обвинений в трусости Корнеев... не боится. Чувствует Ваня, что именно в малодушии никто его не обвинит.
- Ты не струсил, — медленно сказал Иван Никитович. — Ты никогда не трусишь, и все это знают. Ты гораздо хуже поступил. Он с удовольствием поймал недоверчивый взгляд Корнеева. Зацепил я тебя, подумал Кожедуб, вот теперь будешь слушать. Хоть полминуты послушаешь, а дольше мне не надо. Дольше — тебе самому надо, потому что сейчас судьба твоя решается. Раз за разом, вылет за вылетом я тебя с собой таскаю — а результата нет. На меня косятся уже; потому что я, Иван Никитович Кожедуб, лётчик от бога, и инструктор тоже дай боже, долой ложную скромность, но вот с тобой у меня никак не получается, а надо, чтоб получилось, потому что ты, Иван Сидорович Корнеев, между прочим, не только мой друг, но и лётчик отличный...
- Ты отличный лётчик, Ваня. Но СИДы никак не освоишь. Корнеев нахохлился и молчал. Но слушал очень внимательно.
- Потому что ты отличный лётчик, — продолжал Кожедуб, — ты всё и всегда учишь «от зубов», ты всё и всегда делаешь правильно. Как робот. Видел роботов?
Корнеев недоумённо кивнул: кто ж их в лагере не видел. Да и в Балашихе насмотрелись.
- Они... точные, Ваня. Они очень точные. Не думал, зачем союзникам живые пилоты, когда у них такие мировые роботы есть?
- Нет... не приходило в голову.
- И мне не приходило. До недавнего.
Он размашисто шагнул к «табурету», подумал — сесть?.. — нет, глупо; пнул железяку носком унта.
- Понимаешь, Ваня, СИД — он ведь сам по себе уже робот, согласен?
- Сложно спорить, — признал Корнеев, против воли вовлекаясь в поток.
- Вот и я думаю: робота в робота сажать — перебор. Когда задача чётко поставлена, робот ещё справится. Автопилот видел ведь... ну да, не мне тебе объяснять. А если задача всё время меняется? Или вообще не вдруг поймёшь, какая должна быть цель?
С противоположного конца ангара послышался довольный смех. Ведущий и ведомый повернули головы: Бобров помогал Калашникову выдернуть застрявший в проволочной обмотке штангенциркуль.
Мысли в голове Ивана Никитовича, — тяжёлые, грубые, неказисто оформленные, но прямые и упрямые, как голова самого Кожедуба, — мысли в его голове находили каждая свою цель, вставали на положенные места, собираясь в нерушимую конструкцию. До начала разговора Кожедуб сам не был уверен, что именно должен сказать Корнееву и, быть может, сорвался бы на укоры или ругань, призывы к комсомольской чести — совершенно бессмысленные сейчас призывы, потому что именно честь заставляла Корнеева до буквы следовать требованиям Устава... да, теперь Иван Никитович знал, что должно сказать ведомому.
Он бросил взгляд на смеющегося Боброва, Калашникова, измерительный прибор в руках «мазуты»...
- Точное в точном, — сказал он Корнееву.
- Что?
- СИД — точная машина. И робот — точная машина. Вроде бы вместе должны быть вдвое точней...
- Исключено, — без малейших раздумий сказал Корнеев. — В натурных задачах точность абсолютной не бывает, всегда имеется погрешность, ошибка. А две ошибки друг друга совсем не факт, что скомпенсируют.
- Вот... — сказал Кожедуб. — Вот. А что скомпенсирует? Теперь Корнеев задумался.
- Можно провести серию экспериментов, чтоб статистически ошибку устранить. При увеличении объёма данных средняя ошибка стремится к нулю, ты же помнишь, нам курс читали по стрельбам.
- «Курс», — хмыкнул Кожедуб. — Две лекции... Между прочим, нет у нас возможности объём увеличивать. Потому что каждая «серия» — это сбитый лётчик. Твой боевой товарищ, между прочим. И потерянная машина.
- Ну... тогда надо изменить условие эксперимента. Если погрешность измерения носит систематический характер, то такую ошибку невозможно устранить повторными измерениями. Систематическую ошибку следует устранять посредством использования поправочных таблиц либо изменением условий...
«Вот зубрила», подумал Кожедуб.
- Ровно этим мы и занимаемся, — сказал он ласково.
- Чем?
- Изменяем условия. Устав переписываем.
- Устав нельзя переписывать! — уверенно сказал Корнеев, но, к его чести, тут же спохватился. — То есть можно... но не нам.
- А больше некому, Ваня, — сообщил Кожедуб. — Тебя, допустим, не удивляет, что мы на СИДах ходим парами, а не тройками, как Устав предписывает?
- Ну-у... так на СИДах аппаратура согласования и взаимной штурманской поддержки совсем другая. Только попарно позволяет.
- Выходит, Устав технике не соответствует? Выходит, отстал в чём-то?
- Отстал, — легко согласился Корнеев. — Так это частный случай. Мы и дальности открытия огня корректируем, и взлётно-посадочный регламент, и метеоминимум. Согласно возможностям техники.
- А ты их хорошо знаешь, эти возможности?
- Пока нет, но...
- Между прочим, и товарищ Ай-яй-яй не знает.
- Здрасте пожалуйста! Как это инструктор не знает, чему...
- Вот тебе и здрасте, — сказал Кожедуб, с удовольствием отмечая, что от зажатости Корнеева не осталось и следа. Как все убеждённые коммунисты, Иван Никитович терпеть не мог «начальствовать», предпочитая демократический стиль общения. — Он до... до прибытия сюда к нам вообще гражданским пилотом был. Да вот так. Подгонял грузовой челнок, задержался на «Палаче» — и попал.
- А как же он тогда нас учит? — возопил ошеломлённый крушением авторитетов Корнеев.
- Да вот так, — повторил Кожедуб, перекатывая носком унта электрический кабель. Овальная в сечении оплётка перекатывалась неохотно. — Там у них наверху, говорят, ещё целая пилотажная группа — а прислали гражданского «извозчика». Вот и думай, кто нас учит — и у кого нам учиться. И чему.
- А товарищ Эклипс? Тоже гражданская, что ли?
- Не, вот у Эклипс всё натурально, ты ж её за штурвалом видел: будь здоров деваха. Она раньше бомбером была, воевала с какими-то их повстанцами. Хотя, знаешь, женщин у них в армии не особо... - А что ж тогда она нас не учит? Или пусть тех, настоящих сверху пришлют.
Сам-то Кожедуб, допустим, старался учиться всегда и у всех — учился он и у Юно. Благо, дружба с Половинкиным позволяла в рамках компанейского общения вызнавать у девушки разные секреты и тонкости пилотирования. Но объяснять это Корнееву было бы преждевременно: Корнеев жаждал «официальных» источников знания.
Нет, чудо лопоухое, подумал Кожедуб, эдак ты у меня совсем в жизни разуверишься...
- А ты сам как думаешь? — поинтересовался он доверительно
- назидательным тоном, словно подвёл наконец Корнеева к пониманию чего-то важного. — И заодно вот какой вопрос раскрой: почему нас 1-й Особой называют?
- Погоди, Иван, я всё ж таки не пойму...
- Верно. Сообразил, вижу. Потому что те, кому Устав переписывать можно — на нас сейчас смотрят.
- На нас?
- Больше-т' не на кого, Ваня. Только мы с тобой одни на целом свете. И биологический предел по высоте кроме нас сейчас проверить некому, и все остальные... пределы. И ошибки эксперимента научиться компенсировать. А иначе — можно было и роботов посадить. Могём, Ваня?
- Могём, Иван, — эхом отозвался Корнеев.
- Так что забудь про Устав. Важен не Устав, а результат. Ты всё хочешь сделать, как «правильно», но иногда правильно — это «поперёк всему». Уставы пишут, чтобы получать гарантированный, предсказуемый результат. Только нам об этом думать и не надо: у нас сейчас и результат подрос, и пределы этого роста предсказать никто не сумеет. Вот и получается, что мы не просто так на СИДах летать учимся — мы свой собственный Устав пишем.
- Получается...
- Получается, — сказал Кожедуб, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова назвать ведомого «зубрилой». — Ты вон хоть на Калашникова посмотри.
- Кого? А, Мишку... а что с ним?
- А ему товарищ Карбышев зарядил разобраться — Мишка и разбирается. Не, ты посмотри.
Кожедуб кивнул в сторону Боброва с Калашниковым.
- Да не соленоиды это! — донёсся с того конца ангара возмущённый вопль Калашникова. Парень всегда заводился, когда сталкивался с какой-то фундаментальной загадкой природы. — То есть соленоиды, но не магнитные. То есть иногда и магнитные тоже, но не совсем!..
- Что ты мне огород городишь? — кричал в ответ Бобров. — Сказано тебе: соленоид, значит, соленоид и есть.
- Мало ли, что «сказано», Володя! «Сказано»... ерунда это всё, что сказано! Ничего! Разобраться ж надо: магнитного поля нет — а взаимодействие налицо!
Может, и правда, подумал Кожедуб, насмотрится Корнеев — да и заразится энтузиазмом и презрением к «сказано».
- Пойдём, что ли, и правда посмотрим, что у него там за соленоиды такие, — начал было Иван Никитович, но в этот момент кадровая дверь ангара тихо пшикнула и поехала в сторону.
В образовавшуюся щель ужом ввинтился некий малахольный субъект; Кожедуб мгновенно и безошибочно распознал в субъекте адъютантскую повадку.
- Это что ещё за гусь?.. — недоумённо пробормотал Иван Никитович. Наружность гражданина оказалась ему совершенно незнакомой.
- То не гусь, — тихонько рассмеялся всезнайка Корнеев, — вот то — гусь. Через низкий порожек окончательно раскрывшейся двери величаво, хотя и с очевидной запинкой перешагнул большого роста человек с генеральскими звёздами. Человек опирался на палку; заметно было, что физической слабостью он тяготится. Адъютант потянулся поддержать, но генерал раздражённо отмахнулся палкой; брезгливо обвёл ангар круглыми очочками, вытянул трубочкой сочные губы.
- Генерал-майор Власов, — сказал Корнеев. — А, нет, смотри-ка, уже лейтенант...
- Ты-то его, допустим, откуда знаешь?
- Газеты надо читать, — с превосходством заявил Корнеев. — Помнишь, о прорыве спорили?
- Ну?
- Вот тебе и ну. Наши концентрируют, точно тебе говорю. Перед Новым или, может, после — но факт: будем коридор рубить.
- Хорошо бы, — сказал Кожедуб после небольшого размышления. — С Брянска на Клинцы, затем Гомель... Думаешь, 2-ую воздушную для этого сформировали?
Корнеев рассмеялся: наконец-то он поменялся местами с ведущим.
- Извини, Иван, я последнее заседание Ставки прогулял. Но думаю, что не только 2-ую воздушную. Думаю, много чего собирают. Власов-то из лучших, на самом хорошем счету. В «Правде» писали, что...
- Это ещё что такое? Поч-чему серьга в ухе?! — донеслось с противоположного конца ангара.
Генерал-лейтенант Власов, хоть и «из лучших», к технике союзников ещё явно не приморгался. Даром что переводчики из новых, отпечатанных уже на Земле партий действительно были великоваты — пластину расчётного устройства и батарею приходилось носить в нагрудном кармане гимнастёрки, а на ухо вешать только выносной микрофон с динамиком.
- А куда её ещё вешать?.. — сказал Бобров, неприличным жестом указывая себе за спину.
Кожедуб ухмыльнулся: увлечённые спором бывшие железнодорожники прозевали приближение начальства. Впрочем, начальство было чужое... да и Мишка у товарища Карбышева в любимчиках ходит; отбрешутся.
- Смирно! — с придыханием потребовал адъютант. — Распустились тут, гуляй-малина!..
Бобров с Калашниковым наконец повернулись, оценили обстановку и неохотно вытянулись во фрунт.
Бывает такой мужской тип: годов чуть не до полста и выглядит моложаво, и держит себя молодо — а затем в один миг ломается, обвисает, теряет остроту восприятия и будто бы смысл жизни. Вот и в Окто чувствовалось что-то такое... приближался инопланетянин к той неизбежной точке, за которой от образцового воина в белоснежных доспехах останется только призрак. Хотя, конечно, всё равно в доспехах. Настоящие доспехи — они навсегда. Окто быстрым чётким движением снял шлем.
- Подтверждаю, — сказал штурмовик, встряхивая отросшими жёсткими кудрями. — Оборудование с «Палача».
Интересно, что он там разглядывал через свой «визор»? Рентген у него в шлем встроен, что ли?.. С их уровнем миниатюризации вполне возможно: излучающую трубку встраиваем вот в этот гребень наверху, а приёмник для отражённых лучей... Хотя отставить: почему сразу «рентген»? потому что «видит невидимое»? Ненаучно рассуждаете, товарищ Берия, обывательски. «Невидимость» объекта может проистекать из самых различных его свойств; значит, и компенсировать недостатки человеческого глаза следует различными инструментами. Может, в визор шлема встроен самый обыкновенный микроскоп. И подлинность оборудования Окто проверяет безо всякого рентгена, а, например, просто читая крохотную гравировку.
Нет, всё-таки отставить: так я до утра могу гадать, и ничего не выгадать. А разгадывать, понятно, надо; технологию воспроизводить — надо тем более; очень уж похвально Мясников отзывается об этих тактических шлемах... Но для того, чтобы хотя бы приблизиться к пониманию инопланетных технологий, надо набрать колоссальный объём знаний, которых у нас пока нет; и невозможно даже сказать, будто мы охотимся за клочками информации — нет, информации у нас полно, у нас явный переизбыток информации, только мы не знаем, что с ней делать; потому что даже если союзники предоставят нам полный комплект проектно-производственной документации на личную броню, — как она там называется... «Фазан»? «Катар»?.. — и тогда мы не сумеем наладить производство, мы даже нормально проект прочитать не сумеем, потому что задач, — срочных, немедленных, чрезвычайных, — настолько много, что груз выворачивается из рук...
Лаврентий Палыч потёр ладонью умный усталый лоб.
Я подумаю обо всём этом завтра, в Балашихе. Тогда я смогу. Завтра я найду способ вернуть работу в рабочее русло. Ведь завтра уже будет другой день.
- Продолжайте, товарищ Берия, — негромко сказал Иосиф Виссарионович.
- Да. Итак, после анализа вентиля, мы пришли к выводу, что имеющиеся повреждения не могли быть вызваны одним только сотрясением при ударе. Во
- первых, материал вентиля — керамический...
Лаврентий Палыч сделал короткую вопросительную паузу. Окто машинально кивнул; значит, действительно керамика. Уверенности не было до самого последнего момента — технологии пришельцев позволяли создавать пластмассы, почти неотличимые по свойствам от неорганических материалов.
- Итак, здесь у нас керамика. Теперь посмотрите на увеличенное фотоизображение, — Берия повёл указкой. — Вот по этой линии вверх — обычный скол, от удара. А вот здесь... обведено красным, видите?
- Это лазерный разрез, — спокойно сообщил Окто. — У вас сверхточных лазеров подобной мощности быть не может. Владыка Сталин, вентиль надрезан на «Палаче». Либо ещё раньше.