Я СИД-истребитель, ионник гудит,
Космос — моя обитель.
Но тот, который во мне сидит,
Считает, что он истребитель.
Мной в этом бою сбит «крестокрыл»,
Я сделал с ним, что хотел.
А тот, который во мне застыл,
Изрядно мне надоел.
Начала Юно, наверное, не очень здорово, но голос её догнала кветарра, и стало легче. И песня была такая, что если уж запел, то надо петь как следует. Потому что сразу кажется, что кругом опасность и скоро — в атаку.
Я в прошлом бою потерял панель,
И дроид не чешется, гад!
А тот, который во мне засел,
Гонит на вражий фрегат.
Торпеда протонная гибель несёт
Органике и дюрастилу.
А кажется, что это плазма поёт:
«Пребудет с тобою Сила!»
С первых же слов её песни, с первых же ударов кветарры все звуки в зале стихли, и красноармейцы принялись слушать певицу с тем же вниманием, что и штурмовики. Даже невозмутимый Старкиллер видимо подался вперёд на своей скамье, словно желал расслышать в песне нечто важное, адресованное одному лишь ему. Но, конечно, это было не так, и Юно пела для всех, кто хотел и мог слышать её, и величественный смысл старой военной песни достигал, казалось, даже тех, кому не довелось ещё обзавестись портативным переводчиком.
Враг вышел на эллинги... взрыв — камуфлет!
Но мне в пустоте не пылать.
Ведь здесь, — в пустоте, — окислителя нет,
А звуков — вообще не слыхать.
Я — лидер, а сзади... ведомый подбит!
Плазма панель пронзила.
Удар, перегрузка — и вопль навзрыд:
«Пребудет с тобою Сила!»
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала — эта пилотессочка, воспитанная дроидами, этот дух, откуда взяла она эти приёмы, которых и вытеснить-то было нечему, ибо откуда же им было взяться? Но дух и приёмы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждали от неё красноармейцы. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который, казалось, охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошёл, и они уже любовались ею.
И тот, который над пультом зачах,
Остался один — и скис.
Он вниз бы ушёл, только в трёх плоскостях
Неясно, где верх, где низ.
Он гонит: эм вэ в квадрате — вдвойне!
Куда ж ты, «Имперский ас»...
И снова приходится слушаться мне,
Но это в последний раз.
Терпенью машины бывает предел, —
Ушёл на исходе сил.
А тот, который во мне сидел,
Забрызгал транспаристил.
Убит! Наконец-то... но чей это зев?..
Вхожу в астероид и вот,
Запрет биохимии нагло презрев,
Глотает меня экзогорт.
Как стыдно: отсюда спасения нет,
В желудке — моя могила.
Прими же, разумный, Последний завет:
«Пребудет с тобою Сила!»
Песня затихла внезапно и резко, как затихает ионник, когда СИД-аппарат уходит за силовое поле эллинга. И стала нарастать тишина. Какая-то удивительно плотная тишина и очень долгая. Что же это? Так и будет? А что теперь делать?
Юно испуганно и, как надеялась, незаметно вытерла вспотевшую ладонь о китель. Пальцы прошлись по боковому карману, наткнулись на что-то твёрдое... болтик? откуда здесь болтик? Славный такой, хороший... Но тут вдруг кто-то хлопнул. И ещё! И сразу рванулась, понеслась трескучая река аплодисментов, и Юно в первую секунду испугалась даже больше, чем тишины. Не так уж много народа, откуда же столько шума? Хлопают, хлопают. Кто-то даже кричит: «Брависсимо!» Хлопали Юно громче и дольше, чем даже белобрысому.
- Ну, пилотессочка — чистое дело марш, — радостно смеясь, сказал Куравлёв, выходя на сцену. — Ай да союзница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать — чистое дело марш!
Тут же пожилой майор запнулся, спохватившись, что сказанул лишнего, да и не своими словами, но говорил он тихо, слышно одной Юно, и хотела девушка ответить «Уж выбран!..», да спохватилась тоже и со счастливой улыбкой только утвердительно мотнула головой.
«Не думать, не сметь думать об этом», сказала она себе и, улыбаясь, повернулась к публике, жестом указывая на своего аккомпаниатора. Зал столь же радушно приветствовал и его.
- Ну что, Володя, — сказал Куравлёв кветарристу, — перепела тебя товарищ Эклипс?
- Перепела, — рассмеялся белобрысый, радостно отмахивая ладонью звенящий воздух, — чего там: перепела! Как положено!
- То-то! Знай-знай — а не зазнавайся.
- А и не зазнаюсь, не таков я человек! Товарищ Эклипс, а не грянуть ли нам ещё?..
Но опустошённая выступлением, — и в особенности успехом, — Юно уже откланялась и сбежала со сцены.
- Танцы! — громогласно объявил Куравлёв.
А после танцев Колю вызвали в штаб. Думал — всё-таки награждать; оказалось не то.
- Собирайтесь, товарищ Половинкин, — сказал генерал-лейтенант Рокоссовский, поднимаясь из-за оперативного стола и оправляя китель. — Направляетесь в Ставку Верховного Главнокомандования.
- Слушаюсь, — решительно ответил Коля. Он видел, как по-особенному подобран генерал, и сам затвердел волей. — Константин Константинович... пора?
- Пора.
- А как же?..
- А как Вы думали? — сказал Рокоссовский. — Неловко и напоминать, но обязанностей военного наблюдателя с Вас никто не снимал. От товарища Иванова пришла шифрограмма: надо встретить делегацию. К нам едет... к нам летит представитель командования союзников.
(Фото: воен.корр. А.И.Становов, 1941, окрестности Речицы, Бел. ССР)
Часть II. Увольнение на берег
Глава 4. Лиловый шар
- Психически совершенно здоров. Просто сволочь. Сталин с интересом посмотрел на доктора. Обычно под взглядом его очень спокойных жёлтых глаз всякая нечисть чувствовала себя крайне неуютно, начинала юлить, заикаться и мечтать о времени, когда носитель этого страшного взгляда и этой страшной силы наконец умрёт — чтобы нечисть смогла почувствовать себя безнаказанной и неуязвимой.
Но молодой доктор нечистью, конечно же, не был.
Андрей Владимирович Снежневский был психиатром, одним из наиболее перспективных Советских специалистов. Смолоду опираясь на естественнонаучный, материалистический подход и отличаясь независимостью взглядов, впоследствии он прославится не только борьбой за возвращение в психиатрическую науку имени И.П. Павлова, но и редким гуманизмом. Именно Андрей Владимирович будет спасать явных идиотов от справедливого гнева Советской власти — укрывая всевозможных тунеядцев, антисоветчиков и прочих врагов народа в гостеприимных стенах стационарных лечебниц. Строгий режим, здоровое питание, трудотерапия — о чём ещё может мечтать диссидент, жаждущий духовного перерождения? «И инакомыслящие живы, и общество чище!»
Но это случится... могло бы случиться много позже. А в первую осень той войны тридцатисемилетний кандидат медицинских наук сжимал винтовку в окопе под Дороховым и пытался собственным дыханием отогреть указательный палец правой руки. Казалось, пар дыхания замерзает быстрее, чем долетает до кожи.
Впрочем, продолжалось это недолго — Андрею Владимировичу не удалось заслужить свою первую «Красную Звезду» на фронте ни в прямом боестолкновении, ни в должности старшего врача стрелкового батальона. С началом войны большинство учреждений соответствующего профиля оказалось в эвакуации, — Саратов, Казань, Набережные Челны, — и, когда возникла необходимость освидетельствования захваченного в плен фашистского лидера, пришлось выдёргивать Снежневского прямо из московского ополчения. Вообще говоря, острой необходимости в добровольческих дивизиях к этому времени уже не ощущалось, и командующий войсками Московского военного округа генерал-лейтенант Артемьев с лёгким сердцем отпускал рабочих на заводы, студентов в институты, а психиатров — наблюдать Гитлера.
На освидетельствование, — в условиях строжайшей секретности, — ушла неделя. Доктор Снежневский ухватился за уникальную возможность; несмотря на молодость, он гордился своим профессионализмом, поэтому главный вывод повторил уверенно:
- Острой продуктивной симптоматики не наблюдается, товарищ Сталин, продромальный период также пока не выявлен. Если же рассматривать нарушение аффекта, то истероидный спектр, безусловно, присутствует, но, говоря простым языком... Вы же понимаете обстоятельства.
- Истероидный, значит... — проговорил Иосиф Виссарионович, снова поворачиваясь к смотровому стеклу.
- Ага! — обрадовался пониманию Андрей Владимирович. — Но следует, безусловно, различать так называемую hysteria somato...
- Спасибо, товарищ Снежневский. Мы, безусловно, различим. Скупым движением руки он препоручил психиатра заботам охраны. Текущий этап задачи решён. Как бы ни было интересно, отвлекаться на углублённое исследование полученных результатов нельзя, следует переходить к следующему этапу. Иначе, как в известной апории Зенона, задача раздробится на бесконечное множество бесконечно малых, — и бесконечно занудных, — подзадач, и Ахиллес никогда не догонит черепаху.
Нет, что бы ни говорили товарищи психиатры, всякий человек нормален ровно настолько, насколько он соответствует стоящим перед ним задачам. Иная трактовка понятия «нормальность» не приведёт ни к чему, кроме бессмысленных споров и взаимных обвинений, в которых с неизбежностью потонет само дело.
Вот только как определить степень нормальности, когда никакого дела нет? Ведь «нахождение в плену» делом назвать сложно; а иного, более весёлого занятия для Гитлера пока подобрать не удалось. У него отняли даже возможность самоубийства.
Главный нацистский преступник нужен живым, новых повреждений допустить никак нельзя.
В первые дни голова Гитлера представляла собою один большой лиловый синяк приблизительно шарообразной формы — товарищ Половинкин крепко настучал сапогом. Не по злобе — не бывает в нашем человеке злобы к поверженным. Просто бывший фюрер всё время норовил выпростать голову из портьеры и укусить; Коле приходилось отпихивать. А в транспортном отсеке СИД-бомбардировщика тесно, холодно, трясёт... ещё и при выгрузке уронили. Так товарищ Половинкин всё и объяснил; впрочем, как раз на эту тему никто его особо не расспрашивал: главное — живым довёз фашистскую гадину. Сталин долго смотрел на Гитлера сверху вниз.
Гитлер долго смотрел на Сталина снизу вверх.
Потом бывшего фюрера уволокли. Куда-то в подвалы Лубянки: «секретных тюрем» у НКВД отродясь не бывало, но как не расстараться для гостя дорогого. На скорую руку, — но тщательно, — оборудовали камеру, приставили охрану, подлатали раны... только телесные, конечно. Никаких твёрдых предметов, даже металлических решёток в камере не устанавливали — гуттаперча, пенополистирол, мягкое органическое стекло смотрового окна. Никаких контактов с внешним миром, кроме совершенно необходимых, как в последнюю неделю. Суровые охранники, их постоянный взаимоконтроль.
Каша — только манная.
Без комочков.
Как ни странно, особого ажиотажа пленник ни у кого не вызвал — его просто изолировали. Сталин впервые пришёл поглядеть на бывшего фюрера только сегодня.
- Доигрался, подлец, — сказал наконец Иосиф Виссарионович . Затягивать молчание дальше было уже невозможно: ситуация требовала произнесения хоть какой-нибудь исторической фразы, а стоявший рядом Берия начинал покашливать и переминаться с ноги на ногу. Как всегда: Лаврентий пришёл с докладами и вопросами; доклады требовали внимания, а вопросы — ответов, и вся эта чудовищно громадная политическая-военная-хозяйственная машина требовала решений.
Требовала настойчиво, жадно, ненасытно, неумолимо. Решений, ответственности за эти решения, снова решений... На Земле жило два с половиной миллиарда людей, — а теперь ещё и немножко нелюдей, — но взвалить на себя весь этот груз не мог никто, кроме Сталина — одинокого немолодого человека с сухой рукой и давно погасшей курительной трубкой.
Берия аккуратно кашлянул.
Ничего, подумал Сталин. Подождёт. Он не видит того, что видно тебе, поэтому просто не в состоянии оценить спорное значение момента. Для него всё просто: очередная победа — Гитлер за стеклом. Берия умён, информирован, образован; но романтичен и прям, как стрела, поэтому пока не понимает, насколько же много проблем принесла эта случайная победа. Он способен теперь смотреть именинником, ведь это именно его люди снова сотворили невозможное.
«Когда ты ликовал, взволнован
Величием своей страны...»
Что, Иосиф, слишком мало в твоей жизни моментов торжества? Чем выше к вершине, тем большая часть мира открывается взору — и в мире всегда что-то не так. С вершины мира видно каждое из возможное поражений — и этих поражений неисчислимо больше, чем побед, и даже среди немногих достижимых побед ещё меньше приемлемых. Потому что ты, именно ты всякий раз способен увидеть, насколько неокончательна каждая следующая победа. Ахиллес никогда не одолеет всю дистанцию... но надо хотя бы догнать эту чортову черепаху. Чтобы оставаться на месте, Ахиллесу надо бежать изо всех сил, а чтоб двигаться вперёд, надо бежать в два раза быстрее. Потому что черепаха стартовала на пятьдесят-сто лет раньше, а теперь ещё и натравила на Ахиллеса бранчливую немецкую собачонку.
Сталин чуть заметно усмехнулся в усы.
Ты заигрался, Иосиф, заигрался в аналогии. А игры для тебя сейчас тоже непозволительная роскошь. Противник твой, вон — уже доигрался.
- Доигрался, — повторил Сталин.
- Суд? — спросил Берия, подразумевая будущее Гитлера.
- Нельзя, — покачал головой Иосиф Виссарионович. — Пока нельзя. До окончания этой, — он выделил голосом указательное местоимение, — этой войны его нельзя судить, нельзя казнить, — Сталин хмыкнул, словно методичное отрицание вариантов решало некую исторической важности проблему. — Нельзя помиловать. Нам его ещё союзникам предъявлять.
- Союзникам или «союзникам»?
- «Союзникам». Но покажем и лорду Вейдеру, когда прилетит. Потом. Если захочет.
- За-ахочет, — уверенно заявил Лаврентий Палыч. — Ещё как захочет. У них там к вождям, героям и злодеям отношение особое. До понимания определяющей роли производительных сил и производственных отношений пока не доросли. Вот почему, например, у них к товарищу Половинкину такое отношение?
- Какое?
- Особое, — сказал Берия, на мгновение запнувшись, но немедленно возвращаясь в колею. Он даже в мыслях не умел отделять себя от коллектива, поэтому любил хвалить «своих» людей. — Особое отношение у них к Половинкину, товарищ Сталин. Потому что союзники считают его героем.
- Справедливо считают, — заметил Иосиф Виссарионович, склоняя голову. Ему, обычно склонному к скептицизму, хотелось теперь хоть немного похулиганить, огорошить Лаврентия таким лёгким согласием. — Вот документы, вижу. Это ведь те, что товарищ Половинкин доставил? Времени не хватало даже на полноценное хулиганство.
- Да, товарищ Сталин, — сказал Берия, перехватывая папку. Армированная, подумал Иосиф Виссарионович, стальные замки... что ж у него там такое?
- Закончили перевод последнего пакета, товарищ Сталин, — похоронным тоном сообщил Лаврентий Палыч.
- Сколько всего пакетов было?
- Говорю ж: четыре.
- Что, во всей канцелярии? И больше ничего не «подвернулось»? Мясников возмущённо вздёрнул седеющую голову:
- Лаврентий, ты меня сколько знаешь? Хоть раз можешь назвать, чтобы я...
- Это важно, — сказал Берия. — Это очень важно сейчас. Мясникова он знал давно, оскорбить недоверием категорически не желал — просто это действительно было сейчас крайне важно. Майор, конечно же, всё понимал. Он фыркнул, почесал рваное ухо и начал заново:
- Да вот, Лаврентий, какая штука. Протокол встречи у нас получился не совсем... дипломатический. С боем вошли, с боем вышли. На полноценный сбор макулатуры времени не хватило.