Человек, невнятно благодаря, выдернул ноги в черных свободных брюках и вылез было весь, но, что-то вспомнив, вытянул за собой весьма характерный длинный темный плащ.
И тогда обрадовавшийся Турецкий коротко врезал ему пистолетом в зубы. Человек с темным плащом в руке упал на землю, дав возможность посмотреть на себя в спокойной обстановке.
– Сукин ты сын, – удивился Турецкий, только сейчас сообразив, кого он преследовал все это время.
Довольно оперативно раздался вой пожарных машин и «скорой помощи».
Только на следующий день Изида Сигизмундовна по просьбе Турецкого смогла выяснить статистику железнодорожной катастрофы. В некотором роде она могла считаться уникальной, потому что погибло всего двое. Машинист электровоза Семен Семенов – от обширного инфаркта миокарда и безногий инвалид Кирилл Ковалевский – от удушья. Второй машинист, получивший пулевое ранение в грудь, остался жив.
В тот же день, хотя, скорее, в ту же ночь, в 2.20 дома у Турецких раздался телефонный звонок. Ирина нехотя сняла трубку и, едва услышав женский голос, ни слова не говоря, передала телефон мужу.
– Александр Борисович? Говорит дежурная медсестра второго хирургического отделения госпиталя МВД. Я передаю трубку вашему товарищу.
– Кх… гм… Это был Кротков? – услышал Турецкий полузнакомый и необычно вялый грязновский голос.
– Да… – Турецкий был поражен этой сверхпроницательностью приятеля и вдруг вспомнил давешние слова Грязнова, на которые в пылу гонки он не обратил внимание, принимая их за начинающийся бред: «Он этот… тот, что роет землю…» Ну конечно, крот, Кротков! Славка еще тогда догадался, вот ведь хитрый сукин сын!
Грязнов остался удовлетворен:
– За тобой новый пиджак.
Как позже узнал Турецкий, пуля Кроткова испортила пиджак в двух местах, кроме рукава разорвав во внутреннем кармане Славы санкцию на арест… Кроткова Василия Петровича 1957 года рождения.
КРОТКОВ
27 февраля, утро
– Послушайте, кто такой Гнедковский? Какая-то ничтожная личность! Мы с вами зря тратим время, обсуждая подробности его жалкой биографии. Раз уж мое присутствие здесь необходимо, давайте сделаем программу пребывания более насыщенной. – Кротков с честной, открытой улыбкой смотрел на усталого опера МУРа, который за последние двое суток спал в общей сложности часа три. Впрочем, Кротков несколько щурился: пораненные в электричке глаза еще не совсем зажили.
«Домодедовская волна» просто захлестнула уголовный розыск, и вот после долгих и утомительных допросов всяких обнаглевших до крайности братков, начальник 3-го отдела МУРа майор Илюхин удостоился чести побеседовать с самим «авторитетом» Кротковым. Но эта честь его не радовала.
– Вы плохо выглядите, гражданин начальник. Неужели до сих пор переживаете из-за этого Гнедковского? Я же вам сказал: забудьте о нем!
– Давайте поближе к фактам, гражданин Гнедковский, тьфу, Кротков! – «Я и правда совсем плохой стал, – подумал Илюхин. – Надо бы…» Как улучшить свое самочувствие, он так и не решил, поскольку Кротков опять завладел инициативой и предложил свой способ:
– Я знаю, как вам посодействовать. Умные люди говорят: лучший отдых – смена занятия. Зацикливание на одной проблеме ведет к нервному перенапряжению, стрессу и временному коллапсу высшей нервной деятельности. – Кротков опять мило улыбался.
Илюхин хотел сказать что-нибудь обидное, но не смог: слишком приветливо выглядел подследственный. «Ничего, припру тебя обычным порядком к стенке – сменишь репертуар. Заботливый ты мой».
Кротков, расценив молчание собеседника как работу мысли, пробужденную его высказываниями, продолжал:
– Итак, меняем тему. Вот вы знаете, например, что я организовал исполнение смертного приговора, вынесенного председателю Верховного суда Уткину?
Начальник 3-го отдела потрясенно глядел на него, не решаясь занести показания в протокол.
– А-а, – с удовольствием потер руки подследственный, – по глазам вижу, не знаете.
– Вы это серьезно, Кротков? Или хотите произвести на меня благоприятное впечатление? Если так, можно не стараться – вы не в моем вкусе.
– Может, это была и шутка, но Уткин ее не понял. Помер бедняга. Сказал на прощание «Ы-ы-ы» – и помер. А какая глыба был, какой матерый человечище, хоть и Иван Сергеевич, а не Лев Николаевич, и все равно – не чета вашему любимому Гнед… Извините, сорвалось. Ни слова о нем больше! – Кротков вдруг бухнулся на колени и стал целовать ботинок муровца. – Ни слова, клянусь!
Илюхин в ужасе от такой метаморфозы отскочил, слегка и непроизвольно заехав Кроткову в челюсть. Несколько минут оба отдыхали.
– Значит, вы утверждаете…
– В вашем тоне, гражданин начальник, сквозит недоверие. А я, прошу запомнить, ничего не утверждаю голословно. Я вам рассказываю подлинную историю происшедшего.
Илюхин наконец-то решился заполнять протокол. «Врет, конечно, как сивый мерин. Но самая большая подлость состоит в том, что уже никого ничто не удивляет. Почему мафиози районного масштаба не может пришить председателя Верховного суда? Дело-то житейское…» Кротков, узрев, что опер взялся за бумагу, всем видом демонстрировал благодарность и огромное воодушевление оказанным доверием.
«Нет, ну на кой попу гармонь? – тем временем молча страдал хозяин кабинета. – При чем здесь Уткин? Пусть Генпрокуратура сама допрашивает этого придурка. Почему у меня должна голова болеть за всяких там верховных? А… вдруг… вдруг правда пришил Уткина?!» – сверкнула вдруг раскаленная мысль.
– Сиди здесь и никуда не уходи, – впервые улыбнулся Илюхин, временно перейдя на «ты». – На, покури вот пока. – Он протянул Кроткову пачку сигарет, потом передумал, дал одну, остальные засунул в карман. – Сейчас соберу публику, чтоб тебе не обидно было перед одним зрителем спектакль разыгрывать. – Илюхин вызвал конвоира и отправился звонить в Генпрокуратуру.
Турецкий, узнав о том, что Кротков вдруг ни с того ни с сего, фигурально выражаясь, уже мылит себе веревку и взбирается на табуреточку, крайне заинтересовался и немедленно приехал. Правда, официально допрашивать Кроткова Турецкий уже не мог, поскольку после его поимки он перешел, как это ни глупо, в разряд даже уже не «свидетелей», а «потерпевших». Но приватная беседа в присутствии официального следователя вполне могла иметь место. В конце концов Илюхин сообразил, что беседу Турецкого с Кротковым можно запротоколировать как очную ставку. Кротков высказал немедленное желание всячески помогать расследованию, проводимому следователем Генеральной прокуратуры.
– Чайник не болит? – участливо поинтересовался Турецкий, имея в виду то место, куда он давеча заехал пистолетом. Подследственный с улыбкой энергично помотал головой, демонстрируя ее противоударность.
– Ну, и за что вы, гражданин Кротков, приговорили господина Уткина к смерти? – спросил Илюхин подчеркнуто официальным тоном. – И как вам удалось привести свой приговор в исполнение? Давайте без ложной скромности.
– Вы неверно информировали господина, если не ошибаюсь, Турецкого, – сказал Кротков с чуть заметным пафосом. – Верховному палачу вынесла приговор организация «Новая народная воля», к которой я имею честь принадлежать. – Он приподнялся на несколько сантиметров и отвесил легкий поклон.
Турецкому не очень польстила известность в домодедовских кругах.
– А вы, стало быть, господин новый Желябов или Софья Перовская-два. Или – три?
– Давайте ближе к фактам, как выражается ваш уважаемый коллега, – Кротков напустил на себя серьезный вид или вправду бросил играть. – Я отвечу на ваш вопрос в обратном порядке: сперва «каким образом?», а потом – «за что?».
Как вы понимаете, осуществить это было не так уж сложно – Уткин не президент и дивизии охраны ему не положено. И вообще меня такие подробности не интересовали. В наше время нет дефицита на товары и услуги. Я плачу деньги, специалисты выполняют заказ, все довольны.
– И кто же эти замечательные специалисты? – поинтересовался весьма скептически Турецкий.
– Не знаю, – Кротков в очередной раз обворожительно улыбнулся, – кроме того, должен заметить, вы непоследовательны в своих действиях. Помнится недавно, при аресте, вы величали меня главой домодедовской группировки, а теперь полагаете сказочником для взрослых. Выходит, я – новый вещий Боян или Фазиль Искандер-два в вашей терминологии?
«Он что, действительно не издевается? – промелькнуло в голове Турецкого. – Прикончил Уткина?! А я-то, я-то ищу…»
– Кто выступал подрядчиком, почему вы не поручили устранение своим собственным умельцам и, если не секрет, сколько стоит по сегодняшним расценкам главный судья?
– Не секрет. Семьдесят пять тысяч баксов. Тысяч, я полагаю, десять – пятнадцать какой-нибудь там НДС, так что чистыми – шестьдесят. А насчет подрядчика, уж извините, дал слово чести, не могу нарушить. – Вопрос о штатных «мокрушниках» Кротков обошел молчанием. Турецкий напирать пока не стал. – Какие подробности вас еще интересуют? Форма оплаты? Любая.
– Почему именно Уткин? Почему не министр внутренних дел, например, не Генпрокурор, не еще кто-нибудь?
– Вопрос верный. Вас интересует обстоятельная аргументация или только резюме?
Элегантные ботинки Кроткова выглядели без шнурков нелепо, как перстень с вырванным камнем. Турецкий перевел взгляд на свои. Они промокли, хотя снаружи этого видно не было.
– Давайте аргументируйте, только в темпе: это вам спешить некуда, а у меня – работа.
– «Новая народная воля», – начал Кротков с выражением человека, которому после долгих препирательств предоставили трибуну, – имеет своей ближайшей целью установление равновесия во взаимном применении насилия между государством и подавляемым им обществом. Но, – он поднял вверх указательный палец, – но революция основательна. Она еще находится в путешествии через чистилище. Она выполняет свое дело методически. – Он на мгновение задумался. – Она закончила половину своей подготовительной работы, теперь она заканчивает другую половину. Сначала она доводит до совершенства парламентскую власть, чтобы иметь возможность ниспровергнуть ее. Теперь она доводит до совершенства исполнительную власть, сводит ее к самому чистому выражению, изолирует ее, противопоставляет ее себе, как единственный упрек, чтобы сконцентрировать против нее все силы разрушения. И когда революция закончит эту вторую половину своей предварительной работы, – Кротков почему-то скривился, – страна поднимется со своего места и скажет, торжествуя: ты хорошо роешь, старый крот! – Он перевел дух.
«Это оригинальный бред, или я уже где-то что-то такое слышал», – с первых же слов засомневался Турецкий. Мучился, разглядывая ботинки, но так и не смог вспомнить. Кротков тем временем отдышался и продолжил:
– Эта исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной превращает свободное народное государство на самом деле в свободное государство. По самому смыслу этих слов свободное государство есть такое, в котором государство свободно по отношению к своим гражданам, то есть государство с деспотическим правительством. – Поймав взгляд Турецкого на своей обуви, Кротков расценил его как проявление недостаточной доходчивости речи и стал говорить медленнее, с глубокомысленными паузами и усиленно жестикулируя.
– По мнению наших глупых, выросших при коммунистах обывателей, государство является таким поприщем, на котором осуществляется или должна осуществиться вечная истина и справедливость. Отсюда вытекает суеверное почтение к государству и всему тому, что имеет отношение к государству, – суеверное почтение, которое тем легче укореняется, что люди привыкли с детства думать, будто дела и интересы, общие всему обществу, не могут быть иначе выполняемы и охраняемы, как прежним способом, то есть через посредство государства и его награжденных доходными местами чиновников.
– Аргументация в целом ясна, – Турецкий поморщился как от зубной боли, – переходите к выводам.
– Верховный судья был палачом, а палач не должен умирать от старости. В моем офисе в папке номер двенадцать вы найдете компьютерный диск с соответствующими документами. На краю городской свалки, с юго-западной стороны, есть такой дуб, – Кротков попытался изобразить дерево руками, – он хорошо виден с дороги; возле него в плотном полиэтиленовом пакете совсем неглубоко зарыт кейс с документами. Там, в частности, дневник Уткина. Весьма любопытный.
ТУРЕЦКИЙ
27 февраля, день
Дуб с юго-западной стороны свалки имел, наверное, лет триста от роду и простоял бы еще столько, если бы возле него не вырыли яму десятиметровой глубины, в которую он сполз вместе с окружающими его пластами мусора. Сверху уже подсыпали немало свежего. Турецкий отправил машину на поиски местного начальства, а сам вступил в переговоры с прилично одетым пожилым человеком, отколовшимся от группы бомжей, которые бросились врассыпную, едва завидев милицейский автомобиль.
– Я собаку ищу, пропала вчера поблизости, – предвосхитил старичок на всякий случай незаданный вопрос. – Хорошо, если не съели бедолагу, с них станется.
– Вы не подскажете, когда обвалился этот дуб? Мне важно точно установить дату. – На лице кинолога проступило желание всеми силами помочь правоохранительным органам.
«Интересно», – подумал Турецкий, поддевая носком пивную бутылку, – если бы я сказал, что мне нужно в точности установить сегодняшнюю дату, он тоже стал бы вспоминать с таким видом?"
– Четыре, нет, три дня назад. Совершенно точно, три дня, – он победно посмотрел на Турецкого. – И три ночи соответственно.
– И вы готовы подписать показания?
– Если надо…
– Не надо.
Значит, за два дня до его ареста. Вот ведь непруха. Кротков мог знать, что дуб рухнул, а мог и не знать.
Турецкий достал сотовый телефон, временно перешедший в наследство от Грязнова, и набрал свой рабочий номер. Там в это время должен был находиться только один человек.
– Алло, это Московское общество имагогов-майоров? Семен Пэ Школьников? Слушай меня внимательно. Хватит возиться со своими банковскими счетами. У меня есть для тебя настоящая работа. Придется, правда, немного в земле повозиться, но зато есть шансы найти дневник Уткина. Короче, срочно ищи бригаду хороших ассенизаторов. А я еду в офис Кроткова.
…Дискету Турецкий обнаружил там, где и указал Кротков, – в папке под номером двенадцать. Тем более что это была единственная пронумерованная папка, номера с первого по одиннадцатый отсутствовали, равно как и номера больше двенадцатого. Хотя бумаг в офисе было предостаточно. Как в архиве. И все – ни о чем – старые счета, расписки, квитанции… Такое впечатление, что Кротков хранил даже прокомпостированные билеты на троллейбус с тех самых пор, когда он еще ездил в городском транспорте.
Сунув дискету в компьютер, стоявший тут же в приемной Кроткова, Турецкий был разочарован – программа загрузки требовала пароль, которого Кротков не сообщил. Доставленная в контору по этому срочному поводу кротковская секретарша только виновато пожимала субтильными плечиками и выражала полную готовность к сотрудничеству. Тем не менее помочь ничем не смогла, ибо дискеты этой она прежде никогда не видела, а выданные ею на уровне озарения комбинации из букв и цифр, включавшие инициалы Кроткова, дату его рождения, почтовый индекс и номер телефона, были отвергнуты программой как некорректные.
Заехав специально для этого в СИЗО «Лефортово», Турецкий, уже еле сдерживаясь, недвусмысленно попросил арестованного:
– Назовите, будьте так любезны, пароль для программы загрузки, – и продемонстрировал Кроткову изъятую дискету. Но Кротков только повторил телодвижения своей секретарши, то есть с добродушной улыбкой пожал плечами:
– Не помню. Видите ли, он шестнадцатиразрядный, а у меня всегда были проблемы с запоминанием длинных чисел. Но в том кейсе, который вы, конечно, тоже нашли, на такой желтенькой бумажке все записано.