Митяя с его мешком усадили на перроне на лавочку и сказали, сейчас должен прийти один товарищ, смотри внимательней. Митяй разволновался, затеребил свою рыжую бороденку, беспокоясь вслух о том, что за столько лет отсутствия Кольки Левшина, он может и не узнать его.
— Ничего, — успокаивал Воробьев, — не узнаешь, тоже хорошо!
— Ну как, — волновался Митяй, — столько везли, денег на меня тратили, а я не узнаю… — Митяй еще что-то бормотал, а Воробьев подумал, что если Слепнев Левшина не узнает, то его надо будет брать, хотя бы для выяснения личности. Ларьев хотел навести еще кое-какие справки, взяв с собой фото Левшина из газеты.
— Идет! — выскочив на перрон, доложил Миков.
— Пошли, — кивнул Егор Микову. — А ты смотри! — бросил он Митяю, и они ушли в кабинет начдороги, откуда был виден Митяй.
Вышел на перрон Левшин, Митяй впился в него, привстав от усердия. Левшин прошел мимо, но сердце точно кольнуло, он остановился и, оглянувшись, взглянул на мужичка.
Где-то он его уже видел, только где вот и почему мужик так странно на него смотрит? Левшин выдавил полуулыбку, развернулся, сделал даже шаг к Митяю.
— Что тебе? — спросил Левшин.
— Кольша?.. Левшин!.. — пробормотал Митяй.
Левшин подошел ближе, кивнул головой.
— Это я, Митяй, Матрены-то Ивановны, что рядом с вами жила, сын…
— Митяй! — помедлив, проговорил Левшин, крепко обнял его. — Ты как здесь?
— Да вот, — Митяй заоглядывался. — Сказали, будто ты жив, поехал сам поглядеть… А то у нас болтают черт-те что, дом даже твой заняли уж после смерти Лукерьи. Петрова Степана сын Михаил живет, дак скажу теперь, что жив ты…
— Ну, пойдем ко мне, поговорим! — Левшин стоял на месте, пытаясь справиться с судорогой, связавшей лицо.
— Да, я это… — Митяй заулыбался, развел руками. — Я, это, на день токо, дак с товарищами и проездом, значить…
— С товарищами проездом, — тоже оглянувшись, проговорил Левшин. — Жалко!
— Да вот, они тут велели ждать! И поезд через час опять же. Приехал бы, за милу душу твое возвращение бы отпраздновали. А?
— Заеду, Митяй! Летом приеду, жди!
Левшин вдруг обнял его, похлопал по спине.
— Вот уж порадуешь всех! — запел Митяй.
— Передавай там всем поклон от меня! — бросил напоследок Левшин.
— Передам, как же теперь, передам! — затряс головой Митяй.
— Ну, бывай! — Левшин ушел.
Митяй постоял, потом сел на лавку. Вышел Миков, кивнул, приглашая Митяя в вокзал.
Митяй встрепенулся, побежал в вокзал.
Егор видел и судорогу, связавшую лицо Левшина, и пот на лбу, и страх, и растерянность, но Митяй, похоже, узнал его, откуда тогда страх, судорога? Непонятно…
Миков ввел Митяя в кабинет начальника дороги, сел писать протокол.
— Ну что? — спросил Воробьев.
— Да вроде бы он, — пробормотал Митяй.
— Что значит «вроде»? — спросил Воробьев.
— Ну, чернявый, такой же, — пожал плечами Митяй. — Глаза только чужие, вроде…
— Может быть, ты обознался, Митяй? — спросил Воробьев. — Сначала показалось, будто он, а потом…
— Да нет! — уверенно сказал Митяй. — Он меня тоже признал. «Здорово, грит, Митяй!»
— Так и сказал? — уточнил Воробьев.
— Так и сказал. Поклон всем передал и в деревню хотел приехать, а как же… Только здорово он изменился, видно, потрепало на двух войнах!.. — Митяй вздохнул.
Воробьев молчал. Разговор он слышал плохо, форточка в кабинете начдороги была закрыта, а сквозь щели рамы разговор еле долетал. Видел Егор и то, с какой радостью Левшин обнял Митяя. Радость, правда, вымученная, пополам с испугом.
— Глаза вот только чужие, холодные, точно душа выстужена… — вдруг сказал Митяй. Миков перестал писать, взглянул на Егора.
— Про душу указывать? — спросил он.
— Не надо, — вздохнул Воробьев: взглянул на Митяя, — Ну, спасибо, Митяй Иванович. Извините, что побеспокоили. Товарищ Миков, посадите Митяя Ивановича на поезд и выдайте проездные!
— Слушаюсь!..
Миков увел Митяя, а Егор направился на обед.
Не дойдя до столовой, он вдруг решительно повернул к речному спуску, к дому Сергеева.
XIX
Если б Митяй не признал Левшина, Егор бы тотчас арестовал его. Он уже предчувствовал этот шаг, распорядился взять вокзал под наблюдение и не спускать глаз с Левшина. Егор был уверен в разоблачении. Неужели же Ларьев, а с ним и Егор ошиблись? Виктор Сергеевич просил немедля ему телеграфировать результаты этой проверки. Воробьев долго раздумывал, как ему быть, но в последний момент дисциплина взяла верх, и он отправил сообщение о неудаче, понимая, как это расстроит Ларьева. Что же делать теперь?.. Отказаться от этой версии?.. Но в ней еще многое остается туманным, поэтому отказываться от нее совсем нельзя. Да, нельзя… И в то же время надо искать и другие варианты. Все начинать сначала…
Егор шел к Сергееву, размышляя таким образом и снова возвращаясь к доводам бывшего начотдела. И, вновь взвесив на весах крепкие улики Бугрова и пока хлипкие Левшина, все же склонился к последнему. Ларьев прав: есть еще улики человеческие, нравственные! Вот хоть Левшин и совершил геройский поступок, но чужой он нашему делу, наблюдатель холодный. Осторожный, скользкий, опасный. А Никита весь нараспашку. Невозможно сыграть так. А если возможно, то это либо дьявол настоящий, либо он, Егор, вконец работник никудышный! Другого нет.
Василий Ильич оказался дома. В комнате было прохладно, видно, как пришел, печь не топил, а завалился на кровать, судя по смятому покрывалу.
— Дров принести? — спросил Егор.
— Есть там, — Сергеев кивнул на печь. — Хотел подбросить, да сердце сжало, прилег на минуту и заснул…
Василий Ильич на Егора старался не смотреть, но в душе был рад его приходу. Егор чувствовал.
— Давай растоплю, — предложил он.
Сергеев кивнул, и Воробьев растопил печь. Сухие березовые полешки занялись быстро, и через полчаса в комнате потеплело. Егор даже снял кожанку. Вскипел чайник. Василий Ильич принес из погреба сала, и они перекусили. Говорили мало, Егор рассказал версию Ларьева и про то, как Митяй признал Левшина, упомянув про страх и судорогу.
— Вполне, вполне может быть, — приговаривал Василий Ильич, имея в виду Левшина и Мокина. Потом он помолчал и неожиданно остро взглянул на Егора.
— Еще одного забыли, если брать по силе да по смекалке, — сказал Сергеев. — Рогов! Одно время он даже к нам рвался, но я его не взял. Между прочим, он Мокина на станцию пристроил и Антонину мне сосватал. Они же свояки по женам.
— Как? — удивился Егор.
— А вот так! Но друг к дружке, вишь, не ходят и делают вид, что незнакомы, — Василий Ильич поднял вверх указательный палец. — Жены Мокина и Рогова сестры. Афанасий взял старшую, Рогов — младшую, бабы середняцкие, куркулистые. Рогов в отряд когда пришел? — спросил вдруг Сергеев, и в глазах у него блеснул огонек. — За два месяца до разгрома колчаковцев, якобы, сбежал от них. А при них жил. здесь пять месяцев. Дом его не тронули, подозрительно опять же. Могли его колчаковцы заслать? Могли вполне, чуяли гады, что конец приходит. После разгрома беляков Рогов устроился в милицию. Как он работает, ты знаешь. Такой горящий состав спасать не бросится! — заключил Сергеев.
Егор молчал, размышляя о словах Сергеева. Единственное, что его смущало, это безалаберность Рогова. Любил тот выпить, особенно на дармовщинку, положением своим козырял, гоношился, если его задевали, то есть, умом особым не блистал, а тут умный враг должен быть.
Другое дело, если прикидывается таковым, тогда положение меняется. «Во всяком случае, Ларьеву про это отписать надо», — подумал Егор.
— А отпиши-ка, отпиши Ларьеву! — точно угадав мысли Егора, поддакнул Сергеев. — Проверить все-таки стоит… Могли его колчаковцы поприжать… — Василий Ильич вздохнул.
Егор ушел от Василия Ильича уже в пятом часу вечера. На площади вывешивали первомайские лозунги: «Хозрасчет — необходимый рычаг управления хозяйством. За проверку, производства рублем! За выполнение промфинплана!»
В отделе в сумерках у окна сидела одна Антонина.
— Где Миков? — недовольно спросил Егор. — Где все?..
— Миков на обеде, Лынев приходил, списки оставил на столе, Чекалин из района не вернулся, Семенов только что звонил, вас спрашивал… Щербаков еще просил позвонить, с завода вами интересовались…
Егор кивнул, постоял в приемной.
— Ну что, когда свадьба? — вдруг спросил он.
Антонина вспыхнула, стыдливо отмахнулась рукой.
— Да ну вас, скажете тоже! Прямо уж свадьба сразу!
— Дак сама же объявила, что замуж выходишь?! — удивился Егор.
— Да это папаня с Николай Митрофанычем настояли, — объяснила она.
— Как настояли? — не понял Егор.
Он даже сел на лавку возле стола, за которым работала Антонина.
— Да так! Я не хотела за него выходить, а папаня настаивал, про деньги какие-то говорил, что, мол, богатый жених, что взял в долг у него… Ну тут Левшин пришел, говорит, всем уж сказал на станции с папашиного согласья да с того, что я на него приветливо смотрела, улыбалась, а я на всех приветливо смотрю, что с того?
— Так-так-та-ак! — загорелся Егор, заставляя ее рассказывать дальше.
— Мне девятнадцать еще будет, а Николаю Митрофановичу сорок шесть. Конечно, не старик, но и не молодой уже, правда ведь?.. Через десять лет он старик уже, а я молода еще, что мне сиделкой его быть… Антонина покраснела. — Конечно, я не к тому, чтобы там поселиться только, но надо и наперед о себе думать, разве не так?..
— Так-так-та-ак! — кивнул Егор.
— Ну вот, он пришел, и давай они меня вдвоем уговаривать: объяви да объяви, брошку подарил дорогую, а потом, мол, скажем, расстроилось все… Левшин жалостливо так: «Ну хоть на молве твоим женихом побывать, хоть в этом мне уступи, не губи уж репутацию мою…» Чуть не заплакал. Я и уступила.
— Понятно, — проговорил Егор. — А заходила потом к нему чего?..
— Да папаня послал, что-то из Москвы Николаю Митрофановичу привезли для отца, я не знаю…
— Та-ак…
— Еле вырвалась! Обниматься полез, — Антонина смутилась. — Да и рада, что объявила, а то Семенов уж замучил своими приставаниями!..
— А чего он? — не понял Воробьев.
— Да обниматься лезет и к себе вечером приглашает. Сейчас хоть присмирел.
Они сидели в приемной, не зажигая света, и Егор залюбовался ее лицом, выступающим из сумрака, горящим мягким внутренним светом.
— Что это вы смотрите, Егор Гордеич? — смутившись, проговорила Антонина, и, помолчав, добавила: — Сами почему не женитесь?
— Не берет никто, — отшутился Егор.
— Как никто? — удивилась Антонина. — А Катя из библиотеки? Я тут ее встретила, она так изменилась, похорошела и про вас снова спрашивала. Мне кажется, она вас любит…
Егор чуть было не спросил: «А вы?», но, поднявшись, пробормотал: «Вряд ли» — и ушел к себе в кабинет и там еще долго сидел, приходя в себя. Его била дрожь, и он старался не думать об Антонине.
Через десять минут пришел Семенов, принес объяснение. Ссылался на темноту, на ухудшение зрения, да и месяц после той истории в Выселках он не стрелял. Егор положил объяснение на стол.
— Пока объявляю вам, Семенов, замечание, — объявил Егор.
— Я не понимаю, за что вы меня ненавидите? — вдруг спросил Семенов. — За то, что я тогда у Бугровых вел себя не должным образом? Так я осознал… — Семенов стоял, опустив голову.
— Я не верю твоему объяснению, — сухо проговорил Егор. — Но надеюсь, что тобой руководила безотчетная ненависть к врагу. Однако и это проступок в нашем деле. Вранье — второй. Делай выводы сам. Еще раз замечу — выгоню со всеми вытекающими отсюда последствиями! — сурово заключил Воробьев. — Иди!
Семенов ушел. Сумерки уже вовсю наползали в окно, но Егор не торопился включать свет. В сумерках хорошо думается, а сергеевская догадка стоит того, чтоб поломать голову. И все же Рогов мелковат для резидента немецкой разведки. Болтун, хвастун, выжига, сластолюб — столько пороков, что сразу играть их все попросту невозможно. А вот новые факты, сообщенные Антониной про Левшина, любопытны. Конечно, может быть и такое, но вот в жалостливость Левшина верится с трудом. Испугался за свою связь с Мокиным, за эти странные разговоры о деньгах, долге, да и посылки какие-то Антонина носит… А Митяй попросту был напуган. С испугу не то померещится! Он подумал: не опознаю, возьмут и не отпустят. Мог такое придумать?
Егор посмотрел списки, оставленные Лыневым. Нож есть у Мокина. А вот у Грязнова, кочегара электростанции, такой нож пропал. Проверять нож Мокина бессмысленно, а вот куда делся нож Грязнова?.. На рукоятке Грязнов процарапал букву Г. Отметина серьезная. Есть нож и у Рогова.
Зазвонил телефон, и Егор вздрогнул, вспомнил про Щербакова. Но звонила Катя. В клубе механического завода трамовцы показывали политическое представление «Пуанкаре — война», и она приглашала его прийти. Егор чуть было не согласился, но представление начиналось через полчаса, и он, сославшись на дела, отказался. Ему хотелось дождаться Лынева, а кроме того, неизвестно, зачем еще он понадобился Щербакову. Последний, однако, беспокоился о судьбе Сергеева, и Егор рассказал о своем посещении Василия Ильича. У Лынева тоже особых новостей не оказалось, и Егор даже пожалел, что не пошел на представление. Антонина ушла домой, а на дежурство оставался Миков, с которым Егор поговорил о Митяе и Левшине. Митяй, обрадовавшись, что его отпускают, покупают обратный билет, да еще дают талоны на обед, так обрадовался, что рассловоохотился и успел многое порассказать о Левшине. Кольша, по воспоминаниям Митяя, был веселый, задиристый, лихо играл на гармошке, научившись за два дня этой хитрой премудрости, сам хорошо пел и подбирал любую мелодию. За словом в карман не лез, любого мог отбрить и довести до белого каления. Хохотун, острослов, бабник, таким рисовал его Митяй. Под конец он даже стал сомневаться, тот ли этот Кольша, которого ему показали, а, увидев Левшина в профиль, даже не узнал его. Все это говорит за то, что необходима более тщательная проверка. Однако дело осложняется тем, что, кроме Митяя и двух баб, никто Левшина больше не помнит, а бабы ехать с Миковым наотрез отказались. Тут надо было думать, как и что. Егор рассказал о догадке Сергеева про Рогова. Рассказал умышленно, поскольку Миков работал два года в милиции, и Рогова знал неплохо: соседствовали они и домами.
Однако эту версию с Роговым Миков тут же отверг. При Колчаке он скрывался у бабы в подполье, об этом все знают, а потом сбежал в лес к партизанам, да, кроме того, умишком Рогов слаб, ему такое придумать не под силу. А к Мокину не ходит потому, что обвиняет его чуть ли не в убийстве свояченицы. Это еще в гражданскую было. Ну да тут их сам черт не разберет, а вот умишко у Рогова и впрямь еле теплится, да и трусоват он. Оплошает, прищучат его, он визгом потом лает, чтобы загладить вину.
Они засиделись до девяти вечера. Миков вскипятил чайник, попили чайку. Егор уже собрался уходить, когда послышал звон рельса. Загудел гудок.
— На электростанции, — сразу же определил Миков.
Они выскочили на крыльцо. Со стороны станции полыхало зарево.
— Вот черт! — вскричал в сердцах Егор и помчался на пожар. Миков бросился было за ним, но Егор, заметив его, отослал обратно.
Пламя уже тушили, выстроившись в цепь с ведрами, растаскивали головешки баграми. Егор уже нашел Илью Лукича, начал расспрашивать его о том, как все случилось, когда раздались крик и стоны. Он бросился к дверям станции, протиснулся сквозь толпу: на земле лежало обожженное тело Бугрова.
Часа через четыре, когда он умывался уже в отделе, стараясь смыть с себя запах гари, в голове сложилась четкая картина пожара. Дежурил Бугров. Без десяти девять он выскочил на проходную, заявив Лукичу, что звонили из ОГПУ и просили немедля прибыть для опознания вещей и что через десять минут он будет на месте. Бугров побежал, но до отдела не добежал, так как, взобравшись на угор, видимо, оглянулся, увидел дым и бросился обратно. Вбежал он через десять минут с криком «Пожар!» и первый бросился в машинный зал.