Впрочем, для своей выразительности художественный образ не обязательно должен основываться на соответствующих категориях.
Сильнейшее впечатление оставляет соседство взаимоисключающих понятий.
Горячий снег Юрия Бондарева, Шолоховское черное солнце…
* * *
Или мое любимое выражение «спал, как пиписька» – тоже абсурдное, поскольку пиписька-то имеет ценность не когда спит, а в совсем другой ситуации…
* * *
Равно как аттестация «сивый пидор», данная лаконичным Ануфриевым одному из сокурсников и стопроцентно точная, хотя тот был не сивым, а черноволосым, и не тем самым словом, а записным бабником.
9
А у девушки стихи были никакими.
Они не имели запоминающихся образов.
Они не дотягивали до уровня тех редчайших импульсов, какие бывают даже у распоследней поэтески, забившей косяк в промежутке между двумя оргазмами на заплеванном лестничном подоконнике.
Она иногда читала их мне в троллейбусе, я кивал и хвалил из нежелания обидеть, но не слышал ничего.
Понравилось мне лишь стихотворение про будильник, но даже из него я не запомнил ни одного слова .
С этой девушкой я напрасно тратил время своей жизни.
Она была неразвита, словно дочь троглодита, и не собиралась двигаться вперед.
Я пытался объяснить ей на пальцах азы специальности – принципы силлаботоники, на которых базируется вся русскоязычная поэзия.
Эти принципы в сжатом виде могли быть изложены в одной фразе из трех периодов: рифмующиеся строки имеют равное количество слогов и одинаковые позиции ударений; каждая строка разбивается на стопы, имеющие по одному ударному слогу; варианты позиции дают два двухсложных и три трехсложных стихотворных размера, размеры со стопами большей длины являются производными.
Я разбирался в этих тонкостях еще со школы – с тех времен, когда даже сам не писал стихов. Имев за плечами почти десять лет педагогического опыта на математическом факультете Башкирского государственного университета, я умел объяснить гораздо более сложные вещи – но ничего не смог.
Не потому, что плохо объяснял – просто девушка меня не слушала, даже не пыталась вникнуть.
А ведь считалась поэтессой!
Я не мог понять, зачем она приехала учиться в Москву. Тем более на заочное отделение, где никто никого никуда не толкал и ниоткуда не вытягивал, а учебный процесс в полном смысле был отдан на волю волн – на желание самого студента!
Для всех было бы лучше, останься она в своем городе, и размножайся то с одним, то с другим на той самой печи №7.
Но тем не менее всякий раз, когда я – в комнате общежития ли, в институте, проснувшись ночью или сидя на консультации перед госэкзаменом – случайно вспоминал о ней…
В такой момент я всегда ощущал, как меня охватывает необъяснимая, но всеобъемлющая нежность к этой девушке, заставлявшая каждое утро подниматься ни свет ни заря, чтобы встретить ее внизу около вахты.
Тихо спускающуюся с лестницы, с маленькой сумочкой на ремешке через плечо, в неизменной черной кофте – которая у нее была одна и в пир и в мир и в добрые люди…
А потом вместе с нею пройти до остановки, сесть в троллейбус и вместе ехать в институт – даже если у меня в тот день не было занятий, я был свободен, как выпроставшийся из ошейника пес, и мог с утра ехать хоть вдоль по Питерской, хоть в Люберцы.
* * *
Сейчас я понимаю, что наши странноватые отношения напоминали какие-то «Темные аллеи», даром, что девушка не имела даже бус из высушенных рябиновых ягод.
* * *
Вспоминая те ощущения, прихожу к выводу, что за всю неоднообразную жизнь я имел всего двух женщин, к которым – без всякого обоснования отношениями – испытывал нечто подобное.
Второй оказалась Светлана Смирнова.
Поэт (не поэтЕССА, а именно поэт!), прозаик, публицист, мастер художественной фотографии, о работах которой я написал эссе, украшенное ее снимком, на котором едет веселый красно-желтый трамвайчик.
Живя в одном городе, мы встречались всего несколько раз в жизни; у нас разные мировоззрения, не всегда и не во всем совпадают оценки художественных произведений, и так далее.
Но я испытываю к Светочке такую чудовищную нежность, что даже в этом – не имеющем отношения к Уфе! – мемуаре не могу употребить ее имени без уменьшительно-ласкательного суффикса…
* * *
Мне хотелось объять эту девушку своей иррациональной нежностью, укрыть и защитить от чего-то такого, от чего не смог бы защитить ее никто – только я, пусть по непонятным причинам.
Именно непонятным, между нами ничего не было, я сам не хотел, чтобы что-то было.
* * *
Аура моей нежности разрасталась и вскоре достигла такой силы, что даже пьяная скотина Дровосек перестал ежевечерне полоскать ее имя, а направил деструктивную компоненту своего либидо на кого-то другого.
Не потому, что я подошел к этому елдаку и без слов начистил ему рожу – мне очень стыдно, но я ни разу в жизни никого не ударил по лицу.
И не после внушений; усовещать пьяного бесполезно, а трезвым поэта видела разве что родная мать, да и то в день его появления на свет.
Просто мое поле, распространившееся на девушку, было столь сильным, что встающее солнце русской поэзии быстро перекатилось в другой угол.
* * *
Мучимый почти отцовским желанием заботиться о ней – хоть и быв максимум пятнадцатью годами старше! – однажды я совершил настоящий поступок.
У девушки остался несданным один зачет (кажется, по стилистике) и не имелось перспектив его получения, поскольку преподавательница оказалась не по-заочному принципиальной.
Всю жизнь имея внешние черты упомянутого Мышлаевского (в исполнении Владимира Басова), я умел при необходимости проявить и вкрадчивость Дон-Жуана и наглость Остапа Бендера.
И своим словесным напором даже черта мог заставить перекреститься.
Не выключая обаяния первого, я запустил второго и третьего – и вломился к преподавательнице с нахальной просьбой поставить девушке зачет без объяснения причин своей заботы.
Стилистичка была ошарашена, но и я был непрост. Для нее я считался никчемным студентом, но сам был преподавателем в университете, кандидатом наук и утвержденным доцентом, я знал себе цену ну и умел ее показать. А она, кажется, доцентом еще не стала. Крепость держалась недолго, моя воля взяла верх, черт перекрестился.
Но возвращая мне книжку со свежепроставленным (без участия самой девушки, которая все это время стояла в коридоре и смотрела в стену!) зачетом, преподавательница посмотрела в мои непроницаемо черные глаза.
Не сумев проникнуть в душу, вздохнула и сообщила, что у моей протеже интеллектуальное развитие застопорилось на уровне 12-летнего ребенка (то есть она не могла считаться даже девушкой) и если я хочу, чтобы она могла учиться дальше, то обязан заняться ею всерьез.
Относительно первого я уже догадался сам, в направлении второго у меня не имелось ни сил, ни желаний.
Даже если словами заняться всерьез преподавательница намекала мне на необходимость кое-чего хоть и серьезного, но не требующего с моей стороны никаких усилий кроме одного – физического и для меня самого отнюдь не неприятного…
* * *
Через некоторое время (две, от силы через три недели) – мы расстались по причине моей естественной убыли в Уфу.
Расстались спокойно и без эмоций – хотя, кажется, все-таки поцеловались на прощанье.
10
Правда, потом мы обменялись несколькими писульками. Самыми обычными, на бумаге и в бумажных конвертах с наклеенными марками. О самом существовании электронной почты в России тогда почти никто еще даже не догадывался.
Ее письма были написаны ровным детским почерком на аккуратно вырванных листках из тетрадки в клеточку.
В одном девушка писала, что по-прежнему работает пекарем, только не уточняла, сколь часто размножается с кем-нибудь на печи.
Во втором скупо сообщала, что ведет в своем городе какое-то поэтическое литобъединение – это меня удивило, поскольку я считал ее неспособной даже писать свое, не говоря уж о том, чтобы кого-то чему-то учить.
А в последнем на полях красовался орнамент, который она явно рисовала, раздумывая над текстом – последний сообщал о ее решении начать новую жизнь и больше мне не писать.
Хотя, повторяю, в наших с нею отношениях не было ничего такого, что требовало бы забыть меня для начала новой жизни.
Письма эти канули в Лету – как пропало у меня почти все, что связывало меня с прошлой жизнью.
Все ушло без следа – точнее, и уходить-то было нечему.
11
Но спустя годы выяснилось, что не без следа.
Я стал совсем иным.
В те времена я был глупым максималистом, был готов в буквальном смысле мериться пиписьками с каждым, кто на миллиметр не совпадал с моими стандартами, а с ними не совпадал почти никто.
Сейчас я смягчился и стать искать что-то хорошее почти в любом человеке и по-иному смотреть на природу вещей.
* * *
Я вспомнил эту девушку.
Я искал ее на различных ресурсах и по имени-фамилии (зная, что реально пишущие авторы редко меняют фамилию после замужества) и по городу обитания и по предполагаемому году выпуска из Литинститута.
В конце концов я ее нашел.
Не буду говорить где, не скажу под какой фамилией и под каким псевдонимом.
Это не важно.
Важным для меня было лишь то, она перестала быть поэтессой и сделалась поэтом.
Ее стихи совершенны, в них появилось все, чего не было в далекие годы – и форма, и мысли, и образы.
Хотя лицом она до сих пор напоминает «Кроткую» Федор Михалыча, какой казалось мне в первые дни нашего знакомства.
И ко мне вдруг пришли новые думы – возможно, чересчур смелые. хотя я редко ошибаюсь в таких вещах.
Может быть, в тот год она на самом деле находилась в летаргическим ступоре после своей трагедии?
Была действительно в состоянии той самой кроткой, еще без иконы в детских по сути руках, но уже видящей последний подоконник за каждой белой стеной.
И я… – именно я, она ни с кем больше не общалась целых десять дней – увел ее подальше, заставил повернуться в другую сторону… И, возможно, даже дал первотолчок к настоящим стихам. Ведь все-таки я разговаривал с ней о теории стихосложения, читал своих любимых поэтов, говорил еще о чем-то.
Это, конечно, очень самонадеянно – но так хочется верить, что в своей жизни я сделал хоть одно доброе дело…
* * *
И, судя по всему, эта девушка тоже оставила во мне след.
Ведь недаром россыпь сверкающих камешков, оставленных в моей душе собратьями по Литинституту, я вставил в рамку истории нашей странной связи.
И написал этот мемуар.
С какой целью?
Что я собирался поведать и кому?
Зачем я это сделал?
Происходило ли в реальности все описанное? Да, происходило.
Все ли было точно так, как я описал? Нет, не было.
Привнес ли я какие-то собственные штрихи? Да, привнес.
Соблюдал ли я хронологию событий? Нет, не соблюдал.
Выпустил ли я нечто ненужное? Да, выпустил.
И так можно продолжать до бесконечности.
Это естественно.
* * *
Литературное произведение должно иметь точный баланс реальности и вымысла, иначе оно перестанет быть литературным произведением.
Если в тексте нет реальной основы, а там лишь перепархивают с кочки на кочку сверкающие никелем омудонские крокодябры – то это не литература, а фэнтэзи.
Но если реальность не озарена малой искоркой вымысла, то и тоже не литература, а полицейский протокол.
* * *
Я взял из реальности то, что захотел.
Убрал ненужное, добавил то, что посчитал необходимым.
И описал все тоже именно так, как хотел.
В результате получились не нудные воспоминания и не отвлеченный рассказ, а именно произведение, в котором я восстановил время и воздал каждому по заслугам (включая самого себя!).
Вспомнил с теплом тех, кто был мне близок и дорог, без прикрас нарисовал людей недостойных.
И, надеюсь, вызвал у вас улыбку.
* * *
Наверное, затем, чтобы сказать хотя бы самому себе, что почти исчезнувший след помады на моем Литинститутском дипломе вполне могла оставить не какая-то невнятная свистушка– сокурсница, а именно она -
Девушка с печи № 7
«В то лето шли дожди…»
1. «В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.»
(Юрий Визбор. «В то лето шли дожди»)
2. «Женщины занимают отдельную нишу
в моей творческой чувствительности.
В них много волшебства.»
(Стивен Хэнкс.)
3. «…Я уже не в первый раз ловлю себя на том, что получаю удовольствие от чтения твоих рассказов и романов, потому что они написаны вот с такой глубиной, подробностями, цветными картинками и потрясающими сравнениями… Еще в них есть (иногда) такой веселый и проникновенный цинизм и, конечно, через все это ну просто золотой нитью сверкает твоя неистребимая и чудесная любовь к женщине.»
(Анна Данилова. Из частной переписки
с автором этой книги)
4. «…в те годы сам себе я казался порочным,
как артист Домогаров.»
(Виктор Улин. «В то лето шли дожди…»)
Женщины в моей жизни
Как-то раз, сидя в коридоре одного не слишком веселого заведения, я слышал интересную телепередачу.
Телевизор я не смотрю с прошлого века, но там мне было некуда уйти.
Правда, меня сразу привлек голос героя – Александра Клюквина, актера Малого театра. Театр еще в Литинститутские времена был моим любимым; именно там я наслаждался кристально чистым, стопроцентно правильным русским языком, которого сейчас не услышишь уже нигде.
Потом я стал воспринимать смысл слов и понял, что «Главный голос России» – очень умный человек и говорит весьма дельные вещи.
Будучи, как и все служители искусства, не слишком счастливым в личном плане, он много внимания отдал теме женщин.
В отношениях, возникающих между полами, Клюквин определил два возможных лейтмотива: страсть и любовь.
* * *
Страсть, по словам артиста – это желание и жажда, она всегда черна и недобра.
Любовь светла, потому что в ней – нежность и доброта.
* * *
Замечательный артист несколькими выразил мысли о Любовях Земной и Небесной, что еще несколько веков назад молча сказал своей картиной Тициан.