– как выразился бы мудрый в своей наивности капитан Гастингс в фильме «Корнуольская тайна» по роману Агаты Кристи.
Юра Обжелян был тоже привлекателен, причем для женщин всех сортов вообще.
Но если красота Обжеляна вызывала эстетические ассоциации, то Нахалкин напоминал племенного жеребца, поднявшегося на дыбы и отпустившего бороду средней окладистости.
И потому женщины такого сорта при одном его виде кричали «Ура!», хоть и бросали в воздух не чепчики, а лифчики.
Методисткой нашей он любовался – как и все мы! – но женился на девушке, годившейся ей в дочери; уже к пятому курсу стал респектабельным москвичом и оправдал тем самым свои учебные потуги.
Я ничего не имею против такого хода. Я вспомнил нашего брутального Володю лишь для того, чтобы сказать о себе.
Поленька была о него без ума, я по ряду причин не входил я ряды ее кандидатов, но…
Но стоило мне зайти в учебную часть, раскинуть руки (как горний Христос из Рио-де-Жанейро) и запеть:
– Я ехала домой…Душа была полна
Не ясным мне самой, каким-то новым счастьем…
– то милая женщина не только подхватывала в квинту, но глаза ее заволакивались туманной поволокой.
И я понимал, что – имейся в данный момент и условия и выбор – чаша весов склонилась бы не в Нахалкинскую сторону.
* * *
Я был виртуозом теоретического обольщения женщин, и виртуозность эта во многом базировалась на профессионализме при камерной исполнении романсов.
А будучи профессионалом, в компании я пел для всех, но обращался к кому-то одному.
И, разумеется, по возможности к женщине; ведь при всем своем преклонении перед аполлонической красотой Юры Обжеляна, «голубым» я не был никогда.
Поэтому, едва девушка пришла, свой вектор я перевел на нее.
И остаток времени пел именно ей; смотрел только на нее, прожигал ее насквозь сербскими глазами – зная, что она не сможет проникнуть в них даже на самую малость.
Вот таким я был тогда фруктом…
А она наверняка подумала, будто я молниеносно увлекся ею и потерял голову и раскрыла свое сердце в ответ.
* * *
Конечно, она мне нравилась, как в принципе не может не нравиться нормальному мужчине девушка, заглянувшая на огонек в домашнем платье, надетом на голое тело. (Последний факт я определил с одного взгляда; вряд ли ей было так удобно и тепло, это было уже прямым намеком на нечто.)
Но я не шевельнул пальцем к тому, чтобы если не предотвратить, то хотя бы отсрочить ее уход после того, как мы остались наедине в моей гостиной без огней.
Ну не совсем, конечно, гостиной – но уж точно без огней; рефлектор в счет не шел, от его жаркого свечения окружающая темнота казалась лишь плотнее и недвусмысленнее.
А я допел песню и запер за девушкой дверь, потому что собрался спать.
О причинах неадекватного своего поведения я уже писал в мемуаре «Вкус помады» и повторяться не буду.
Я вообще не придал значения ее приходу.
Когда мы собирались с Толиной гитарой, к нам часто заглядывала то одна, то другая сокурсница. Порой даже Аня, которая была профессиональным музыкантом, но тем не менее тоже любила меня слушать и пару раз даже аккомпанировала на разбитом рояле в актовом зале общежития.
Но, конечно, приходу незнакомки был рад, поскольку любому нормальному мужчине петь в обществе хоть одной женщины куда приятнее, нежели в чисто мужском.
7
Наутро я опять увидел ее в фойе около вахты.
В том же платье, в знакомой трогательной кофте, с блокнотиком в руке, около доски объявлений на которой висела какая-то телеграмма и распоряжение о смене белья студентами дневного отделения, которые – в отличие от нас – никуда не уезжали.
Она показалась мне столь грустной и потерянной, что мне захотелось обрадовать ее хоть чем-то, снова вызвать блеск в ее глазах.
И я сделал все, что мог в тот момент.
За всю жизнь не насыпав ни ложки сахара ни в чай, ни тем более в кофе, я испытывал тягу к сладкому. Причем не к чему-то пролетарскому вроде варенья из червивых яблок – я любил горький шоколад, торт «пралине», в крайности засахаренный миндаль… У меня часто имелись при себе сладости. И в тот день в моем пакете с конспектами лежала большая конфета: «Мишка косолапый» столь высокого качества, что ей не требовалось блестящей обертки – именно такая была упомянута в мемуаре про вкус помады. Единственная – точнее, последняя из имевшихся; я намеревался съесть ее в институте, когда проголодаюсь или просто устану.
Проходя мимо девушки, я достал конфету и без слов сунул в отороченный кантом карман ее кофты.
Потом поехал в институт, а она осталась в общежитии – видимо, у нее в тот день не имелось первой пары.
* * *
Не знаю, конфета ли сыграла роль, или что другое, но вечером она сама заглянула ко мне в комнату, уже не слышав песен.
Вообще надо сказать, что тот вечер был последним вечером песен в нашем пристанище.
(Не помню по какой причине: то ли сломалась гитара, то ли неугомонный Кудласевич сорвался в гастрольную поездку с другими бардами нашего института, то ли появились какие-то дела у меня.)
Да это и неважно.
Важным оказалось то, что с того дня мы с девушкой начали общаться.
Как бы случайно встретились внизу на следующее утро вместе и поехали в институт; потом повторяли такой вариант дней десять подряд.
* * *
Во время первой осознанной встречи я узнал, что по профессии она пекарь.
Помню, как ехали мы на троллейбусе, она проводила взглядом проплывшее за окном дерево в белом цвету (не помню, яблоню или вишню, тогда в Москве и тех и других было много) и сказала без всякой связи:
– Знаешь, когда я пришла туда, долго не могла привыкнуть к профессиональному жаргону. В цехе несколько печей, на каждой работают по двое, женщина и мужчина. Печей много, их не гоняют все сразу. Они очень большие, разогреваются долго. Когда происходит пересменок, начальник смотрит план и, если надо, велит запустить еще одну. Но не говорит, что надо ее осмотреть, включить, разогреть, потом поставить туда булочки и все прочее, а командует коротко: «Такая-то и такой-то идут и РАЗМНОЖАЮТСЯ на печи № 7»!
И при этом так хихикнула, что я подумал – не так ли уж неправ был в своих словах Дровосек?..
Но ничего не предпринимал.
* * *
(Сам глагол «размножаться» удивления не вызвал.
Сталевары говорят, что заправленную коксом и рудой доменную печь на разжигают, не запускают, не раскочегаривают, а задувают.
И чем пекарь был хуже компьютерщика, который говорил, что у него
мамка заглючила, ее выдрал, камень из нее выкинул, а мозги на стенку прибил,
– вместо того, чтобы долго объяснять, как у него
по непонятным причинам стала давать аппаратные сбои материнская плата компьютера, он не без труда вынул ее из корпуса, снял и отправил в мусорное ведро процессор (очевидно, вышедший из строя), а вот модули оперативной памяти (исправные) из разъемов тоже вынул, но выкидывать не стал, а повесил над своим столом, чтобы иметь под рукой, если появится необходимость срочно заменить где-нибудь такие же модули, но успевшие сгореть.)
* * *
А дальше все продолжалось в том же ключе.
Мы вместе ездили в институт, общались там во время перемен, вместе ехали в общежитие, иногда виделись там вечером.
Наши отношения не продвинулись ни на шаг.
Мы не ходили в театры, не ели мороженого, даже не гуляли по московским улицам.
Театры ее не интересовали, гулять она не любила, мороженого не ела из боязни располнеть.
Мы даже почти не разговаривали; нам было не о чем говорить.
Она ничего не читала, ничем не интересовалась, ни к чему не стремилась.
Мне – прочитавшему еще в начальной школе все 50 томов синего «Сталинского» издания Большой Советской Энциклопедии – было с нею скучно.
Все темы оказались исчерпанными в первый же день – не вспоминать же нам было ежедневно про размножение, этого хватило от силы на три раза.
Я никогда ничего не выспрашивал у новых знакомых; я всегда довольствовался тем, что мне сообщали по желанию. А девушка была немногословна.
Она училась на семинаре поэзии, но – как и большинство молодых поэтесс – не обладала ни талантом, ни даже до поры до времени заменяющей его экзальтацией.
Стихи ее не были ни хорошими, ни плохими.
8
Подчеркну, что они не были даже именно плохими; ведь по-настоящему плохие стихи оставляют в душе след куда более глубокий, нежели иные хорошие!
* * *
Чего стоило многажды упоминавшееся мною обращение к богу, прозвучавшее в стихах Ирины Новосельской , восклицавшей:
– Сблюнь, Господи!!!
Стихи Иринины в те времена были ужасны – словно обугленный пень, перевитый кружевными ленточками.
Но образ бога, которого призывали очистить желудок, обошел весь институт и стал притчей во языцех.
И когда я сидел в дрянной студенческой столовой, куда нам выдавали бесплатные талоны, над какими-нибудь омерзительно воняющими котлетами с гарниром из прошлогодней кислой капусты…
Сидел и сидел – как Будда на листе лотоса – не в силах заставить себя ковырнуть вилкой эту гадость…
Ко мне не спеша подходил Саня Ануфриев.
Вставал в позу, сбрасывал со лба Наполеоновский чубчик и спрашивал, ухмыльнувшись:
– Ну что, Витюшка – похоже, господи уже сблюнул?..
И ситуация прояснялась без комментариев.
А сейчас, пройдя все ступени формирования мастерства, Ирина Новосельская стала одним из признанных поэтов – по тонкости ощущений мало кто из современников может с нею сравниться.
* * *
Приведу другой пример из той же категории.
Сделав одно необходимое языковедческое отступление.
Я люблю русскую квазинормативную лексику, не только собираю и употребляю имеющиеся образцы, но и генерирую новые.
Пристрастие к нецензурному языку не есть свидетельство о недостаточной интеллигентности, некультурности, малого словарного запаса и пр. Оно показывает уровень погружения в бездонный мир самого русского языка.
Ведь и Александр Сергеич порой открыто матерился в своих стихах, заменяя буквы символами, что не меняло смысла, понятного любому русскому человеку.
Другое дело, что надо знать, когда, при каких условиях и перед кем рассыпать перлы ненорматива, а не употреблять его из-за скудословия, как делал Дровосек.
Нецензурная лексика в чисто мужской компании столь же естественна, сколь и в чисто женской.
Русский язык – как литературный, так и нелитературный – дает неисчерпаемые возможности знающему человеку.
Разумеется, любое нецензурное слово можно заменить эвфемизмом любого типа.
Можно сказать «мышечная трубка, ведущая из промежности к матке, выстланная слизистой оболочкой и обеспечивающая процесс совокупления». Можно употребить медицинский термин «вагина». Можно сказать нейтрально «влагалище», хотя это слово означает и ножны для меча и пазуху листа в ботанике. А можно использовать то слово, над множественным числом которого безуспешно бились мы с Саней Ануфриевым – все зависит от вкуса, места, времени.
Недаром умные носители иных языков в самые трудные минуты прибегают к русским идиомам.
Ругаются по-русски и татарин и башкирин, и чувашин и мордвин, и грузинец, и армянец…
Например, в эпоху моего бытия студентом математико-механического факультета Ленинградского государственного университета я имел приятеля-сокурсника, азербайджанца по имени Ильгам.
В отличие от душманоподобного Бакира Ахмедова, Ильгам был утончен и почти нежен, как истинный восточный мужчина. Носил благородную фамилию и утверждал, что является то ли внуком, то ли правнуком великого просветителя, чье имя присутствовало во всех выпусках Большой Советской Энциклопедии и чей портрет даже был на одной из почтовых марок СССР. И я тому верил, поскольку в малых народах не бывало однофамильцев, не являвшихся родственниками.
Но в определенных ситуациях этот изящный юноша прибегал именно к русскому нецензурному языку, причем вполне понимая смысл слов.
Особенно любил Ильгам слово из 5 букв (один гласный звук, три согласных, мягкий знак), которое исходно означает падшую женщину, но используется и для выражения сильных эмоций, и для эмфазиса и просто для связи фраз в длинном предложении. Хотя – генетически имея речевой аппарат не приспособленный для фонетики русского языка – не мог выговорить слово правильно, и ругался просто:
– Балет!…
В шуточных стихах хорошо звучат звукоподражательные неологизмы.
Например, в последнем куплете старой студенческой песенки, где шаг за шагом описывается процесс врастания в среду некоей молодой пары, направленной по распределению туда, куда ворон костей не заносил и постепенно заводящей живность от курочки до «коровенка»
– Поедем, любимая, в деревню жить!
Поедем, красивая, хозяйство заводить!
Заведем мы коровенка…
Коровенок – «муки-муки»,
Жеребенок – «бруки-бруки»,
Поросенок – «хрюки-хрюки»,
Индюшонок – «дуки-дуки»,
Уточка в носу плоска,
А курочка по сеночкам похаживает!
И эти «дуки, хрюки и бруки» создают неповторимый образ молодых людей, которым кажется. что все у них впереди.
* * *
Толя Кудласевич, поэт тонко чувствующий и в высшей степени креативный (хоть в те времена еще не поднявшийся на истинные высоты) тоже хотел внести свою лепту в звукопись.
И, сочинив песенку о лирическом свидании в начале лета, описал пейзажные ощущения влюбленной парочки, где имелись такие строчки (первую я забыл, поставил слоги для соблюдения размера, а окончание взял для рифмы с потолка):
– Мы с тобой… татата-тык,
А соловей – «чирик-кирдык»!..
(В оригинале буквы были иными; «к»= «п», «р»= «з»…)
Этот звукоподражательный вариант неприемлем с объективной точки зрения; соловей – не воробей, он не чирикает и не кирдыкает, даже не хрюкает, а только свистит и щелкает. Сей факт был ясен всем включая самого автора; соловья – хоть раз в жизни, хоть в кино – слышал каждый.
Но тем не менее ни одни посиделки не обходились без того, чтобы мы не попросили милого Толика спеть про пи***дыкающего соловья и не валялись бы при этом от хохота все, вместе с исполнителем.
И этот соловей Кудласевича тоже стал одним из символов нашего курса.
* * *