Ведь не зря я назвал мемуар именем поезда, соединявшего два города моей молодости.
* * *
Чего стоило мое знакомство с Ией Гаврииловной Яблошниковой – мамой подруги моей первой жены!
Ия Гаврииловна принадлежала к ушедшему поколению писателей-интеллигентов, общение с которыми всегда несет тихую радость душе.
Не говоря уж о тех знаниях, которыми эта замечательная женщина дарила меня как бы походя – сидя в глубоких кожаных креслах среди ласкающих взор линий «либерти», сохранившихся в ее квартире от серебряного века русской культуры…
(Тогда все это казалось естественным и единственно приемлемым для жизни.
Сейчас, агонизируя в бездуховности нынешнего окружения, я уже не верю, что такое было со мной.)
Помню, как однажды мы беседовали о классической русской литературе, и она сказала такие слова:
– Чехова я люблю, он очень умный. Но уж больно злой! Насаживает человека, как жука, на булавку, и рассматривает со всех сторон.
Теперь я понимаю, что такая характеристика обожаемого мною Антона Павловича как нельзя лучше описывает его натуру.
* * *
Уже упомянутый первый роман с пафосным названием «И буду жить я, страстью сгорая» я отнес в редакцию журнала «Нева», находившуюся в начале Невского проспекта, около здания Ленэнерго (где главным инженером в те годы был Борис Иванович Рылов, муж бывшей маминой одноклассницы, вышедшей замуж в аспирантуре ЛГУ) – напротив Лавки художников, моего любимого кафетерия и трикотажного ателье «Смерть мужьям».
Как ни странно, огромный даже не кирпич, а бетонный блок единственного экземпляра рукописи не пропал в редакционных коридорах.
Его внимательно прочитал Ленинградский писатель Александр Ольгердович Рикшан.
Потом он провел достаточно много времени, указывая на слабые места романа и отметив сильные моменты.
Тогда, конечно, критикой я был раздосадован; я рассчитывал на немедленную публикацию своего произведения.
Возврат рукописи вызвал чувство обиды, но в целом редакция журнала «Нева» показалась доброжелательной, и я сам не заметил, как стал туда ходить часто и просто так.
Именно часто: ведь защитив диссертацию 25 декабря 1984 года и уехав работать в Уфу, я не порвал связи со своей невестой-ленинградкой.
А женившись в декабре 1985, стал наезжать на Неву по 4-5 раз за год, благо цены на авиабилеты позволяли жить на два дома.
* * *
В «Неве» я познакомился с редакционным литконсультантом Валерием Прохватиловым.
До сих пор помню сентенцию, вложенную им в уста одного из героев:
– Все на свет г***но, кроме мочИ!
* * *
И там же я узнал талантливого прозаика и замечательного человека Валерия Петровича Сурова.
* * *
С Петровичем мы стали настоящими друзьями – даром, что он был старше меня на 15 лет.
(Отклоняясь от темы, вспоминаю, что именно он повез меня в роддом получать дочку, первого ребенка в первом браке.)
Суров стал моим литературным крестным отцом.
В Ленинградском отделении СП СССР он работал с молодыми прозаиками.
Для меня Петрович сделал больше, нежели все остальные вместе взятые.
Именно Валерий Суров – Суров, Суров и еще раз Суров! – вылепил из меня писателя, закалил и выпустил в жизнь.
Мы встречались ним по несколько раз в каждый приезд.
Я ходил на заседания секции молодежной прозы в особняк Дома писателей (находившийся поблизости от Большого дома – так называли ленинградцы здание КГБ, прибегая к опасливому эвфемизму).
Я много раз бывал у него на квартире, где мы сидели с кем-нибудь из гостей-писателей и тихонько выпивали.
* * *
До сих пор перед глазами стоит Петрович тех лет.
Невысокий и крепкий, обманчиво жизнерадостный, но всегда прячущий под черными усами грустную улыбку человека, познавшего жизнь со всех сторон (сменившего несколько профессий вплоть да шахтерской!) и повторявшего мантру:
– Нужно или жить, или писать!
Зрелый мужчина в расцвете сил, имевший по ребенку от каждой из своих молодых жен.
Но говорившей о себе с тем печальным юмором, который ко мне пришел лишь недавно:
– Помнишь, у Толстого где-то – «В дверях стоял старик лет сорока»? Так вот я и есть тот самый старик сорока лет.
Подчеркивая, что настоящий художник всегда полон невеселой мудрости, поднимающей выше реального возраста.
* * *
Хотя биологический возраст не значит ровным счетом ничего.
Умный человек умен всю жизнь, а урожденный дурак с годами становится только дурнее.
* * *
Я участвовал в совещании молодых писателей Ленинграда: мои произведения никогда не страдали провинциальностью и могли быть приняты в любом городе.
В Лениздатском сборнике «Точка опоры ’90. Повести и рассказы молодых ленинградских прозаиков» (под редакцией моего товарища Ильи Бояшова, ставшего в 24 года самым молодым членом СП СССР после того IX Всесоюзного совещания) с рассказом «Конкурс красоты» я был указан как ленинградец.
И не потому, что сцена действия казалась ленинградской.
Ленинградцем я был по духу, наполовину по рождению: моя мама родилась в замечательном городе и была эвакуирована первой военной осенью в возрасте 10 лет.
В Ленинграде прошли успешные годы писательства.
Этот город играет важнейшую роль в моей художественной жизни, потому-то и возникло название мемуара.
* * *
А чувство глубокой благодарности, оставшееся к Валерию Петровичу Сурову, побудило меня выбрать его «Зал ожидания» темой контрольной работы №2 по текущей советской литературе в 1991 году.
9
Но вернемся к тому самому главному, чего я ожидал от Литинститута, помимо классического курса филологии.
* * *
Если судить объективно, учеба не дала моему творчеству ничего положительного.
Как я уже писал, поступил я в Литинститут с повестью «Девятый цех».
За пять лет написал в пух раскритикованного и неимоверно популярного «Зайчика».
Были и рассказы:
– «Ваше величество женщина» – по творческому заданию на тему «Женщина», взамен не принятого Олегом Павловичем «Зайчика»;
– «Мельничный омут» – по заданию «Классик», ставший одним из лучших;
– «Платок» – под влиянием предощущения конца, охватившего в больнице;
– «Погребение» – уже не помню, по заданию или самостоятельно;
– «Триста лет» – опубликованный в №12 журнала «Октябрь» за 1992 год.
Уже не помню, когда и как написаны еще несколько рассказов того периода:
– «Галицийские поля»;
– «Долг»;
– «Красная кнопка»;
– «Ночь»;
– «Победа»;
– «Рассказ без названия»;
– «Саламандра»;
– «Экспроприация».
(На данный момент в моем портфеле имеется всего 25 рассказов классического направления.
Но отношение к ним очень серьезно и писал я их не шутки ради; над каждым из них я работал, как над романом.
Хотя и не все они дотягивают до маленьких романов, как аттестовали литературоведы глубочайшие по содержанию и лаконичные по форме произведения одного из моих любимых писателей, мудрого эстонца Энна Ветемаа.)
В литинститутские времена написал я и страшную повесть «Вина».
Но ее ждал полный провал.
Я ожидал, что Олег Павлович (бывший фронтовик, автор нескольких военных романов и сценария к фильму «Государственная граница») поможет мне прописать эпизоды из жизни разведроты.
Но мой руководитель разгромил мою патетическую повесть так, что я не прикасался к ней несколько лет.
Хотя сейчас эта вещь не мне одному кажется удачной.
* * *
Если судить со стороны, учеба в Литинституте отвратила меня от писательства.
Получив диплом в 1994, я не только не написал ни строчки, но даже не заглянул в свои прежние произведения до 2002.
Молчал – как легендарный Юрий Олеша – почти 10 лет!
Этот факт видится оценкой результату моего второго высшего образования и эффективности нашего творческого семинара.
Но сейчас мне кажется, что не все так просто.
* * *
Некоторые мои сокурсники – прозаики из второго семинара (которым руководил Владимир Орлов, автор известного в романа «Альтист Данилов») – начали печататься еще в Литинститутские времена.
Пишут и публикуются они по сю пору, но…
В их творчестве я не вижу динамики; начав писать студентами, они так студентами и остались.
Хотя и оказались востребованными в наш обескультурившийся век.
А я несколько лет развивался на собственной основе – как социализм в последние годы застойной эпохи.
Результат пришел и он кажется бесспорным.
* * *
И теперь я вижу, что Литинститут все-таки принес мне пользу.
* * *
Человека нельзя научить, как надо писать – но вполне можно объяснить, как писать не надо.
10
Но пора вернуться к городам, упомянутым в заголовке.
Ведь они представляют главные места моей жизни.
* * *
Про Санкт-Петербург (то есть про Ленинград моих лучших лет) здесь подробно писать не буду.
Отмечу только, что этот город своеобразен по самой своей природе.
Он родился искусственно, выстроенный Петром по линейке.
Причем точкой отсчета служила тюрьма – Петропавловская крепость – что характерно для России
Лишь в XIX веке Петербург слегка очеловечился, разрастаясь естественным образом по окраинам.
Правда, «Санкт-Петербург» сегодняшний смотрится нормально в ряду других европейских городов.
Но центр его – сердце города, откуда начинается знакомство с северной столицей – остался прежним, не считая современных вывесок.
* * *
Первым моим впечатлением от Ленинграда (когда я приехал туда с мамой школьником в 1973 году) было то, что это город холодный.
Холодным он и являлся, в чем я убедился, прожив на Невских берегах 8 лет, с 1976 по 1985.
Ленинград был не только холодным, но и сырым (250 дней в году я ходил с мокрыми ногами…) и тусклым (300 дней там висели тучи).
Безбашенный Петр построил его в самом гиблом месте Европы – где не селились даже убогие чухонцы.
Замостил болото костями подданных, а сам не ощущал неудобств, вечно пьяный и окутанный табачным дымом.
Впрочем, о том говорилось многими авторами.
Я хочу сказать иное.
* * *
Ленинград на первых порах казался для меня холодным как живое существо, принявшее облик города.
* * *
Постепенно он раскрылся и я его полюбил, но…
Но эта любовь мало подпитана человеческой чувственностью.
Той самой, которая проистекает из личных опытов молодости.
А эти опыты с Ленинградом были связаны очень сильно.
Ведь именно в этом городе я познал 4 своих женщин – включая первую – испытал 4 любови и 16 увлечений разной степени глубины.
(Отмечу, что эти три градации не пересекаются; я вспоминаю разных женщин в зависимости от степени достижений: первой своей женой я сначала был увлечен, затем в нее влюбился и только после этого ее познал.)
Но в воспоминаниях о Ленинграде-Петербурге я вижу не этих женщин.
* * *
Отвлекусь на еще один факт.
В Уфе я познал 30 женщин (из которых 1 была активной лесбиянкой) перенес на себе 5 любовей (включая 3 неземных!), а число увлеченностей не поддается оценке – помню лишь то, что в 15 из них контакт не ограничивался поцелуями, а в 4 не мешала одежда.
Но Уфа не оставила приятных воспоминаний.
* * *
Возвращаясь к Ленинграду, отмечу, что он ассоциируется у меня лишь с ощущениями от самого города.
Я не думаю о тех самых женщинах, не вспоминаю ни их лиц, ни круглых коленок, ни впервые увиденных нежных частей…
Но зато перед глазами стоит полная балетной музыки желто-белая декорация улицы Зодчего Росси.
И уцелевшее – хоть и отмеченное трещиной от снарядного осколка – дореволюционно голубоватое кварцевое стекло на переходе из Зимнего дворца в собственно Эрмитаж, один из корпусов лучшего в мире музея.
И дореволюционную же алмазную грань обычной лестничной форточки второго этажа дома №3 по улице Марата. В подъезде, где когда-то съезжали по перилам молодые Мравинский и Шостакович – и где я провел лучшие вечера этажом ниже. С бывшим Соловецким юнгой, бывшим флотским боцманом и кандидатом химических наук Игорем Николаевичем Максимовым – памяти которого посвящен рассказ «Пари». И с его тещей Верой Федоровной Ивановой – проведшей годы в Китае, обучившей меня всему лучшему и воспитавшей то утонченное барство, которое до сих пор ведет меня по жизни.
И сохранившую «i» – хоть и с замазанным «ёрсом» – сине-белую эмалированную табличку в районе Адмиралтейства, оповещающую прохожего, что тот попал в
Керченскiй переулокъ.
И другую табличку – на Невском, около упомянутой «Смерти мужьям» – тоже синюю, но не металлическую, а с трафаретными буквами по накрашенному фону:
Граждане! При артобстреле эта сторона улицы является наиболее опасной!
И так далее…
Наверное, рано или поздно в другой книге я опишу подобные впечатления от Ленинграда.
* * *
Здесь же приведу строфу из стихотворения, вроде бы посвященного женщинам, но на самом деле обращенному к «Моему Ленинграду»:
К Инженерному замку каштаны тянули верхушки,
В Летний сад сквозь решетку неслышно лилась темнота,
Перед Русским музеем смеялся живой еще Пушкин,
Громоздились атланты, безмолвно храня Эрмитаж…
* * *
Ленинград оставил в душе впечатление чего-то очень возвышенного, почти торжественного и глубоко классического, как симфония Гайдна.
11
Иное дело – Москва…
* * *
Этот город развивался сам по себе, разрастаясь радиально из маленькой деревеньки.
И старый центр сохранил милую уютность, несмотря на советские нововведения вроде переноса домов для расширения улицы Горького, бывшей и нынешней Тверской.