Но прошли годы, и монумент пошел в размол, как сказал бы устами своего героя один их моих любимых писателей, печальный мудрец, эстонец Энн Ветемаа…
И виноваты в том не кто-то посторонний.
Виноват один лишь я – выпросив у судьбы бездну задатков, я неверно заказал эпоху их приложения: родился то ли слишком рано, то ли чересчур поздно, но никак не в нужное время.
* * *
Хотя некоторые умные люди считают, что причина другая – ее еще в XIX веке указал величайший русский поэт (который был эфиопом):
Чорт догадал меня родиться в россии с умом и талантом…
Обо всем этом можно говорить долго, нудно и неконструктивно.
5
Но когда по какой-то косвенной причине я вдруг открываю свой синий диплом и вижу след помады – оставшийся с прошлого века, потерявший запах, поблекший и выветрившийся сам по себе за эти годы до такой степени, что на заставке к этому мемуару мне пришлось выделить его Фотошопом – когда я открываю ту книжицу и вижу этот след…
То испытываю двоякое ощущение.
С одной стороны, вся моя жизнь – это всего лишь старый след чужой помады (мною на вкус не попробованной!) на моем старом дипломе (оказавшемся мне не нужным!).
* * *
А с другой…
Я беру в руки этот старый диплом, отмеченный помадой – и вспоминаю тот день и тот троллейбус – и ее, ехавшую рядом со мной по последнему маршруту от Тверского бульвара до улицы Добролюбова.
Я не помню, из какого она была города, не помню ее фамилии, даже ее имени, я не узнал бы ее сегодня, сядь она через стол от меня.
Я не имею понятия, кто узнал вкус той самой помады, равно как узнал ли его хотя бы кто-нибудь.
Я не знаю ее судьбы.
* * *
Не знаю, ведет ли она в издательстве ЭКСМО серии психологических триллеров, как другая моя сокурсница – Аня, с которой на протяжении двух сессий у меня был роман, оставивший приятные воспоминания на всю жизнь.
Или владеет собственным издательством – как Анжелика, красивая, словно кукла Барби, и такая же глупая.
Пользуется ли она заслуженным уважением, достойным действительно талантливого поэта, в родном городе – как Лиза, чьими ножками в черном эластике мы любовались всем курсом все пять лет.
Или без всяких проблем стала москвичкой благодаря квартире, купленной ей родителями – как Ирина, бюстом которой с одного удара можно было бы не только доломать Царь-колокол, но и разнести в пух до сих пор невредимую Царь-пушку.
А может, она вышла замуж и стала счастливой матерью нескольких детей – как другая Ирина, коренная москвичка с благородной фамилией, с которой однажды целую ночь соловей нам насвистывал (в Переделкинской квартире Ирины предыдущей, когда владелица жилья спала в комнате, а мы уединились на кухне: философствовали, выпили килограмм хозяйского кофе, а утром разъехались, сонные как сурки – я в общежитие спать, она на работу, в редакцию порнографической газеты «СПИД-инфо»).
И не пропала ли она вообще в полном тумане неизвестности – как Лена, вице-королева I Всесоюзного конкурса красоты, девушка замечательная со всех точек зрения…
…Где они все? в какой новой богине
Ищут теперь идеалов своих…
И опять ко мне пришло не то.
* * *
Ничего они не ищут – давно нашли, каждая свое. Земная женщина куда практичнее возвышенного мужчины.
Это я, как мальчишка, до сих пор чего-то ищу, строю новые замыслы, до сих пор пишу новые произведения, замахнувшись на такую высоту мыслей и чувств, что самому страшно посмотреть вниз.
Продолжаю разбрасывать камни в том возрасте, когда средний человек разбрасывает уже только навоз на грядках своего огорода…
* * *
(Хотя СРЕДНИЙ всю жизнь разбрасывает именно НАВОЗ, не тяготясь рефлексиями об адекватности своего бытия!)
* * *
Но все-таки разбрасываю, пишу, вспоминаю.
* * *
И, мне начинает казаться, что в моей жизни все-таки что-то БЫЛО.
И находки и даже дары.
И вкус помады – тоже.
* * *
И от всего сердца благодарю своего не сокурсника, но друга Виктора Винчела, своим рассказом «Двух прыжков через ров не бывает» сорвавшего во мне лавину воспоминаний, которая и побудила меня написать все это.
Девушка с печи №7
Девушка была недевушкой.
И звали ее не Анжеликой.
(Анжелика была моей сокурсницей; эта училась позже: когда я получал диплом, она сдавала свою первую весеннюю сессию.)
Звали ее…
Тем именем, которое у невежественного человека ассоциируется с банкой консервированных огурцов из супермаркета, а у вежественного – со впадиной суши, заполненной соленой водой (изолированной, соединяющейся с другой такой же впадиной или выходящей в Мировой океан).
А фамилия ее была интернациональной, поскольку происходила от профессии древней и востребованной.
(Если вы подумали сейчас о древнейшей, то мне за вас стыдно.)
Поскольку немкой она носила бы фамилию Muller, англичанкой – Miller, француженкой (я полагаю) – Moulin, а латышкой уж точно была бы Мельникайте.
Лет ей было около 25 (мне самому в тот год грозило исполниться 35).
У нее были чистые детские глаза, тихое лицо, молочно-белая кожа, льняные на вид и шелковые на ощупь волосы (мама ее была эстонкой), ненавязчивая грудь и большая уютная попа (полагаю – теплая, как печь).
Подчеркиваю сразу: всего лишь полагаю!
(Впрочем, ассоциация с печью возникает у меня лишь сегодня по причине, которая прояснится позже.)
Происходила она не из Прибалтики, а из того южного города, где произошло незначительное по масштабам II Мировой войны, но значимое для каждого отдельного солдата сражение, которое впоследствии стало эпохально-символическим для последних десяти лет застойного периода СССР, породив невыразительную книгу и очень хорошую песню.
Несмотря на очень зрелую фигуру, она создавала впечатление существа, нуждающегося и в ласке и в защите.
Прибегая к привычному языку образов, скажу так. Без всякой связи она ассоциировалась у меня с героиней рассказа «Кроткая». Тихой простой девушкой, которая не вынесла унижений со стороны мужа и покончила с собой. Выбросилась из окна, прижав к груди икону – чтобы бог простил грех и не отвернулся от нее на том свете. Это произведение мне кажется сильнейшим во всем наследии Федор Михайловича Достоевского – на мой взгляд, он куда пронзительнее и «Братьев Карамазовых» и «Преступления и наказания» и всего прочего тем более.
Хотя выбрасываться она ниоткуда не собиралась.
1
Впервые я обратил на девушку внимание в коридорах нашего заочного отделения: она попадалась мне на глаза то здесь, то там, и всегда у какого-нибудь расписания или перед доской объявлений возле учебной части.
Сначала я думал, что она изучает какую-то важную для себя информацию; в руках она держала блокнот – как мне казалось, всегда один и тот же.
Но однажды, уходя на свою пару, я увидел ее перед расписанием нашего курса, а выйдя из аудитории, обнаружил ее там же и в той же позе и с тем же маленьким блокнотиком в руках. И понял, что она просто поэтесса (практически все девушки и женщины заочного отделения были именно поэтессами; на нашем курсе только моя неземная любовь Аня Дубчак была прозаиком – остальные оставались поэтессами, не считая критиков). И что если Высоцкому для вдохновения нужно было видеть перед собой кусочек пустой стены, то этой беленькой тихой девушке требовался какой-то текст, неважно какой.
Потом я увидел ее в общежитии – между турникетом вахтера и входным предбанником, где стоял стандартный ряд кресел для гостей.
Это грязненькое фойе было своего рода чистилищем сомнительного рая: несмотря на атмосферу чудовищного разврата, дрожащую сразу за турникетом, пройти через него постороннему человеку можно было лишь отсидев неопределенное время перед вахтером в ожидании, пока не появится сердобольный человек с пропуском, возвращающийся в свое временное жилье, пока он пройдет по этажам в поисках указанной комнаты, а потом еще и пока нужный человек соизволит бросить свои неотложные дела и спуститься за нежданным визитером. Примерно так, как происходит сейчас в любом отделе полиции, но при отсутствии мобильной связи.
У девушки, разумеется, пропуск имелся, да и одета она была по-домашнему: не в джинсы, как большинство особ женского пола, а во фланелевое домашнее платье с голубыми разводами (очень шедшее к ее светлым волосам) и отделанную серым кантом черную кофту с накладными карманчиками – без пуговиц, с запАхом и перехваченную пояском. Она производила впечатление только что спустившейся к доске объявлений, чтобы прочитать нечто новое или поискать телеграмму для себя. Ведь в те времена средством экстренной связи служили именно телеграммы, которые почтальоны без слов прикрепляли кнопками. Но доска была пуста, единственным текстом на ней остались красные буквы, оповещающие непонятливых о том, что это именно доска и именно объявлений – а она стояла и стояла. В той же позе, что в институте и с тем же сереньким блокнотиком, и рассматривала белую пустоту – теперь уже в точности как Высоцкий! – только ничего не писала.
(Спустя без малого двадцать пять лет воспоминание именно об этой девушке, стоявшей перед пустой доской, на которой не имелось объявлений – совместно с моей фотографией 2007 года с девочкой лет 14-ти, недвижно смотрящую в морскую даль на побережье Алании – послужило толчком к написанию этапного романа «Девочка у моря». Хотя с первого взгляда было ясно, что девочкой эта девушка не была.)
Позже, познакомившись с нею, я узнал факты, которые могли служить причиной ее странных состояний.
Будучи молодой с виду, она уже была вдовой, потеряв в мотоциклетной катастрофе мужа и ребенка, и у нее самой еще плохо сгибалась левая рука…
* * *
Имя девушки я узнал раньше, нежели мы познакомились лично.
Тому послужил ее сокурсник, сермяжный поэт лет сорока – восходящая звезда и общепризнанное будущее русской изящной словесности.
Вечно пьяный кривоногий коротышка с фигурой шимпанзе.
Известный всем как «Дровосек».
Не из-за мирской своей профессии, а после одного вечера, когда он поставил на уши все общежитие.
Полностью неадекватный стихотворец в течение нескольких часов бегал вверх и вниз по этажам нашего вертепа с невесть откуда раздобытым топором. Гонялся за собственной тенью, но не оставлял внимания всех попадавшихся на глаза: метался, словно эхо прошедшей войны. И, вероятно, все кончилось бы не смешно, не встань на пути героя сладкая парочка. Два третьекурсника, два нежных друга – два всем известных прозаика-гомосексуалиста. Активный бритый и пассивный бородатый – классификацию привожу авторитетно, поскольку однажды имел грех, на пару дней нарушил идиллию, будучи подселен третьим в их комнату по причине отсутствия свободных.
Бритый выдернул занесенный топор, бородатый ударил поэта поддых, потом уже не помню который взял его за шкирку и вернул не в лоно Святой церкви, а в его собственную за… замусоренную комнату.
Этот паскудный Дровосек вечерами бегал вдоль нашего заочного этажа, пинал все двери подряд (по причине пропитой памяти) и орал:
– ХХХХХка!… Сука, ****, *** ***, ***, ***, ***, *** !.. Где ты там – выходи, я тебя *** хочу!!!
(Поясню, что «Х» стоят вместо букв ее имени, а знаки «***» обозначают ненорматив.)
Я считал, что похотливый пиит швыряет эпитеты и изъявляет желания безосновательно.
Просто приличные женщины в нашей клоаке всегда жили по двое, а по одной селились именно те, которых он аттестовал непечатно.
А эта девушка была одна – наверное, еще не отошла от своей жизненной трагедии и тяготилась любым обществом.
Ведь даже имея (как я узнал впоследствии) радушную московскую тетку, она предпочитала жить в смрадном одиночестве нашей «литобщаги» – именно так мы именовали между собой притон муз, пьянства и разврата, на время соединявший всех нас.
Но так или иначе, косорылый стихотворила из лесотундры позволил мне узнать ее имя.
А вот познакомились мы при обстоятельствах почти романтических.
2
В тот вечер в моей…
Именно в моей, поскольку в преддверии выпуска институтское начальство селило нас поодиночке для комфорта, необходимого при подготовке к госэкзаменам и защите диплома. Словно никто не имел понятия о том, что в условиях совместного проживания здоровых мужчин и нормальных женщин этот комфорт будет использован для занятий совсем иного рода…
В моей комнате, украшенной мною для нормальной жизни всеми средствами, собралась теплая компания.
Несколько граждан мира.
Своим присутствием говорящих без слов о том, что для людей искусства нет и не может быть национальных различий, откуда бы они ни собрались.
Это был истинный цвет нашего курса.
Их стоит вспомнить по отдельности.
* * *
Саша Ануфриев.
Драматург из Самары.
Тонкий умный художник.
Обладавший талантом демиурга, способного передать облик любого человека при помощи пары слов (причем не всегда непечатных!)
Невероятно вспыльчивый, но быстро отходящий.
Страстный любитель жизни во всех проявлениях.
Среднего роста, плечистый и крепкий – Казанова с профилем Бонапарта.
Человек, с которым можно было идти хоть в огонь, хоть в воду, хоть к чорту в зубы, хоть к незамужним актрисам из народного театра города Люберцы.
Человек с большой буквы, сыгравший ключевую роль в Литинститутском периоде моей жизни.
Мой ближайший и вернейший друг, с которым мы всегда селились вместе вплоть до последней сессии.
С которым вели диспуты о русской словесности, коим позавидовал бы великий Потебня. Например, однажды полдня валялись на койках по причине дождливого воскресенья и пытались прийти к согласию относительно того, как правильно образовать множественное число от слова, означающего нецензурную часть женского тела – точнее, какой должна быть вторая буква: «Ё» по аудиальной ассоциации со «звезда – звёзды», или «И» – по графической, хотя и непонятно с каким цензурным словом. И видели предмет дискуссии не шуточным, а вполне серьезным: сами себе мы казались зрелыми, но на самом-то деле были тогда молоды, как черти…
Мы вместе уезжали утром в институт, вместе сидели на занятиях, вместе оттуда сбегали, вместе гуляли, ходили в театры и знакомились там с женщинами.
Хотя по причине моего тогдашнего целомудрия Шура все-таки не взял меня с собой в общежитие института ВГИК. Он и сам вернулся оттуда ошарашенный; в сравнении с этим венерическим храмом любви наш лупанарий казался отделением института благородных девиц при католическом монастыре. Ведь у нас все это проходило кулуарно и вдали от чужих глаз, лишь мучимый томлением плоти Дровосек бегал по коридорам и орал, как ускользнувший от ветеринара кот – да и то лишь орал. А будущие светила Советского киноискусства жили в простоте древних греков. И любые приглянувшиеся друг другу люди в любой момент занимались любимым делом, даже не заперев дверь – всякому случайно вошедшему предлагалось сесть на соседнюю кровать и подождать, пока они насытят свои нервные окончания.