Лучники монгольские падали с коней, но сильно проредить их ряды ополчению не удавалось.
Дворяне, уверенные в том, что тяжёлой конницей «мунгалы» не воспользуются, побоятся надолбов, ринулись в атаку, обходя рогатые заграждения.
А монголы решились на «тулгама» — встречный обход. Ордынская конница понеслась двумя потоками, стремительно обходя москвичей, владимирцев, уцелевших рязанцев с флангов, — и ударила им в тыл. И пошла сеча.
Конный рубился с конным, скаля зубы и честя противника последними словами, лошади крутились, храпели и ржали, то пятясь, то наседая друг на дружку, кусая за круп и лягаясь. Одни кони поворачивали назад, другие, сбросив всадников, вставали на дыбы и падали. Пытаясь подняться, окровавленные скакуны корчились на земле.
Злее всех бились уцелевшие рязанцы — им терять было нечего, а пепел родного города стучал в сердцах. Отчаянная смелость бойцов Романа Ингваревича помогла не сгинуть сразу, а собрать силы и даже перейти в контратаку.
Мечи и топоры рязанские разили врага без пощады, и всадникам доставалось, и коням, так что предсмертные вопли раздавались вперехлёст с конским ржанием и храпом. Кровь лилась потоками, её было так много, что снег таял и ноги скользили в розовой жиже. Но острое желание возмездия пересиливало и вело бойцов от подвига к подвигу. Вот только враг был сильнее, и строй рязанцев таял, а убыль никем не пополнялась. Москвичи бились отчаянно, но в атаки не бросались, держались кучкой, сберегая себя. Владимирцы, правда, наседали на ордынцев, но непоследовательно — приступят, пробьют место, займут позицию — и отходят. Соберутся с силами, и снова в бой. И опять откат.
Коломенцы, те бились в полную силу, орудуя всем, что в руки взяли, будь то дубина или меч. Вот только опыта у воев не было совершенно, а на одном желании побить врага далеко не уйдёшь.
Олег поглядывал по сторонам, стараясь не отстать от «изаевцев». На него наехал густобородый воин в круглом шлеме, покрытый кольчугой с ног до головы, — на голове плотно сидел кольчужный капюшон с прорезью для лица, на ногах — доспешные чулки.
Его меч обрушился на Олега сбоку, но был отведён саблей. Приняв удар «мэсэ» на умбон, Сухов рубанул своей «хэлмэ», надеясь если не развалить доспех, так хоть руку противнику отбить. А тот извернулся, делая выпад, и чуть было не достал Олега остриём.
В этот момент вмешался Джарчи, вооружённый копьём с крюком.
— Кху! — вскричал он, цепляя бородатого в кольчуге, и сдёрнул того с седла. Витязь рухнул под копыта и затерялся за бешеным мельканием ног и хвостов.
Сбоку вылетели три не то владимирца, не то коломенца. Просвистела около уха стрела. И сразу два пеших копейщика вынеслись на Сухова — одно копьё просадило Олегов плетёный щит, другое скользнуло по доспеху. Савраска правильно понял отданную ему команду и бросился на копейщиков, сшибая тех с ног.
Изай Селукович прикрыл его с тылу, а после, с Тайчаром и Судуем, ударил по толпе воев, заслоняя их озверелые лица и рты, распахнутые чёрной бранью. Сабли мелькали в воздухе, мутно взблескивая окровавленными лезвиями, вои падали мёртвыми и калечеными. Вот просел конь под арбан-у-нойоном, пал мёртвым под ударом копий, но недолго Изай бился пешим — уделав двоих, вскочил на запасного мерина, подведённого верным Джарчи. И снова в бой, снова рубка и колка, снова с обеих сторон творились умертвия, и души убиенных отлетали, как искры над костром.
Вступая то в один поединок, то в другой, Олег стал незаметно смещаться на левый фланг. И успел заметить пример безрассудства — полдесятка ополченцев с одними охотничьими луками, вскочив на коней, потерявших своих всадников, ринулись в самую гущу «мунгалов». Безумцам сопутствовала удача — они прорвались через монгольские тысячи и вынеслись на берег Москва-реки.
И это был последний успех — нукеры погнали рязанцев, владимирцев, коломенцев на их же надолбы, окружили и принялись методично изничтожать.
Круговорот боя вынес Олега на реку, ближе к берегу, где стояли, окружённые кешиктенами, Батый и Кюлькан.
В этот момент пошла на прорыв московская дружина, изрядно потрёпанная и прореженная, а сын владимирского великого князя Всеволод трусливо бежал с поля боя, окружённый сотней конников, да и ускакал «прямоезжей дорогой». Славный воевода Еремей Глебович пал смертью храбрых, а дольше всех бился Роман Ингваревич, заслужив уважение ордынских воинов. Но и он погиб, так и не отомстив за Рязань.
Кешиктены дружно подались на левый фланг, оберегая ханов от москвичей, но этот манёвр не представлялся опасным — вдоль берега перетаптывались конные сотни Бэрхэ-сэчена. Свои же! Уберегут ханов.
Олег видел широкие спины конников, обтянутые куяками, направляясь к ним, — и тут начали происходить события. Один из нукеров развернулся в седле, натягивая лук, и выпустил стрелу, метясь в Батыя, застывшего на берегу, словно конная статуя.
Мелькнуло искажённое лицо Савенча, обряженного в кольчугу, с шеломом на голове, а в следующее мгновение Сухов резко подался вбок, выставляя щит и отлавливая стрелу. Сердце едва успело ударить раз, как сосед Савенча — Олег узнал Тотура — тоже выстрелил. И промахнулся — стрела пробила горло хану Кюлькану.
Кешиктены повалили валом, заполошные крики и вой понеслись отовсюду, и Сухов заспешил убраться прочь. Быстро поклонившись Батыю, лицо которого покрывала мертвенная бледность, он смешался с нукерами Бурундая. Истинного героя украшает скромность…
А тумены были до того распалены ненавистью, до того уязвлены гибелью Кюлькана, что даже грабить не стали Коломну — город спалили дотла. Часом позже та же участь постигла и Свирелеск.
— Ненависть как соль, — вздыхал мудрый Изай. — Соль-гуджир, выступающая в низинах, делает землю бесплодной. Ненависть делает степь безлюдной…
Все ордынцы были взволнованы, переговариваясь испуганными шепотками, — Кюлькан был единственным Чингизидом, погибшим на поле боя. Не предвестие ли это? Не знамение ли? Неужто бог Сульдэ оставил тумены своей милостью?
И только Бату-хан оставался спокоен. На людях «великий» свирепел и лютовал, хлеща плетью воинов тумена, коим командовал Кюлькан. «Как вы, — орал хан, — желтоухие собаки, пожравшие труп своего отца, пропустили стрелков-оросов?! Как допустили? Как смели?!» Но, сидя в своей юрте, Батый наверняка улыбался, ибо младший сын Великого Воителя был его недругом. Кюлькан, молодой и наглый, никогда не скрывал своего презрения к Бату, называя хана «бабой с бородой». И вот оно, отмщение! Но положение обязывало.
Олег, оглушённый и опустошённый битвой, усталый донельзя, приплёлся в становище, благословляя Бога за то, что остался цел и невредим, да и верного савраску лишь забрызгало чужой кровью. Повезло… Раньше Сухов полагал, что только опыт и умение позволяют воину дожить до старости, не сложить голову в сражении. Позже он понял, что есть и судьба. Будь ты хоть трижды опытным воителем, но не уберечься тебе от шальной стрелы, пущенной навесом. Кому она достанется? У кого отнимет жизнь, падая с высоты и разя калёным жалом? У тебя? У товарища твоего, разгоряченного боем? А у того, кому не повезёт!
Нет непробиваемых щитов и панцирей, нет и вечных коней. Смерть многолика, а судьба одна. Выпал тебе несчастливый жребий — смирись и прими его, как подобает воину, с достоинством. И пусть смертный ужас рвёт тебе горло, пытаясь вырваться диким криком — стисни зубы, не позволь себе умереть, скуля и ноя…
…Под вечер того же дня недобитых местных жителей погнали расчищать поле боя от трупов человечьих и лошадиных. На грязный, кровавый снег коломенцы натаскали бревён, дверей, оконниц, саней, оглобель, поленьев и валежнику, а нукеры бережно укладывали на дрова погибших товарищей. Привязывали к холодным ладоням окровавленные сабли, ставили на грудь мертвецам чаши с зерном и мясом.
А в самом центре гигантского погребального костра сложили большую кладку дров для тела хана Кюлькана. К ногам Чингизида сложили задушенных Уржэнэ и Хоахчин, «луноликих» наложниц пресветлого хана, тут же полегли его любимые кони.
— О, багатуры! — возопил главный шаман, вскидывая руки к небу. — Да вознесутся ваши тени, подхваченные дымом священного костра, за облака, в алмазный дворец Сульдэ! Явитесь к Священному Воителю, пополните отряд павших героев!
Загремели барабаны. Завыли, заревели трубы. Тридцать шаманов в юбках из белых песцов, с медвежьими шкурами на плечах, забили в бубны, пошли вокруг гигантского погребального костра, приплясывая, кружась и камлая, издавая пронзительные вопли.
Суровые нойоны с факелами подожгли костёр с восьми сторон. Огонь занялся неохотно, но постепенно он набирал силу и вот заревел, завыл, с низким гулом, с торжествующим рыком пожирая дерево и трупы.
Окоченевшие тела отогревались в неистовом жаре — их головы медленно запрокидывались, руки сгибались, а ноги распрямлялись. Павшие словно нежились в огне, готовясь обратиться в прах и пепел — и освободить душу от телесных оков.
Заслоняясь руками от яростного пылания, нукеры расходились, освобождая всё больший и больший круг — ничейную полосу между миром живых и обителью мёртвых.
— Байартай! — вопили шаманы.
— Байартай, байартай… — глухо и мощно вторила толпа.
Вечером Олег отдыхал у костра рядом с юртой Изая. Он лениво спорил с Джарчи о природе загробного мира, когда показалась группа кешиктенов — на конях и с факелами в руках. Сухов медленно поднялся. Гвардейцы торжественно и молча подвели к нему великолепного вороного коня с уздою, украшенной фигурными золотыми бляхами, с чеканным налобником, изображавшим пантер в свирепой схватке. А уж седло, отделанное по краю розоватыми жемчужинами, и вовсе походило на ювелирное украшение.
Двое других кешиктенов с поклоном сложили к ногам Олега роскошный поперечно-полосатый куяк — детали из кожи носорога покрыты лаком и расписаны красной краской, а стальные нагрудник, наспинник, оплечья и наручи — отполированы до блеска.
На куяк гвардейцы уложили позолоченный шлем и саблю в зелёных сафьяновых ножнах, изукрашенных накладками из драгметаллов.
Ещё раз поклонившись, кешиктены удалились. Остолбеневший, очарованный блеском доспехов, Джарчи еле вымолвил:
— А… чего это?
Из юрты показался Изай Селукович. Усмехнувшись, он сказал:
— Хельгу уберёг от гибели самого хана Бату. Это — награда.
— О-о! — только и выдохнул Джарчи, молитвенно заводя глаза.
— А Бэрхэ-сэчена понизили до сотника! — добавил арбан с раздражением. — Дурака такого…
— А кто тогда в тысяцких?
— Тугус-беки, — буркнул Изай и шагнул в юрту. Из-за полога голос его прозвучал глухо: — Спать всем! Завтра в поход!
…Утром следующего дня тумены двинулись по льду реки на запад. На Москву.
Глава 16,
в которой Олег уходит в самоволку
Леса по берегам Москвы-реки стояли дремучие, тёмные и непроглядные — всё сосны да ели, никаких тебе сквозистых рощиц, как в Рязани, где ни спрятаться, ни скрыться. А здесь чуть отойдёшь за деревья, сделаешь пару шагов, и нет тебя — хвоя укроет, не выдаст.
В этих глухих, непролазных местах издревле, от начала времён, жили охотничьи племена — меря, эрьзя, они же арису, черемисы, мурома, мещера. Варяги их всех скопом прозывали финнами, считая великими охотниками, искусными в колдовстве. Лесные деревушки прятались в самой глубине дебрей, в краю болот и ветровалов, куда не добирались жадные конунги, а после и князья.
…Тумен Бурундая двигался в арьергарде, прикрывая войска с тылу. Хотя от кого тут прикрывать? От мерян? Вполне возможно, что лесовики не раз и не два выходили к реке, наблюдали за туменами — и уходили прочь. Они могли легко обогнать монголов и пройти к Москве, предупредить о приближении степняков, да только что мерянам те горожане? Москвичи сами по себе, они сами по себе.
Олег отстал от своего десятка — чембур лопнул, которым он к седлу вьючного сивку привязывал. Махнув рукою обернувшемуся Джарчи, он спрыгнул с вороного и занялся ремонтом. Сивка и бурка были в связке, они одинаково тянулись к Сухову мордами, выпрашивая угощение или хотя бы толику внимания. Потрепав обоих, Олег туго связал концы чембура.
Савраска отдыхал поодаль, копытом разгребая снег. У Сухова мелькнула мысль, что неплохо бы проверить копыта и у воронка. Дарёный конь как раз повернулся к нему, кося хитрым глазом. Олег похлопал его по морде и присел, решив глянуть, не стоптал ли вороной свою «обувь». Это его и спасло — длинная оперённая стрела пробила коню шею. Дико заржав, воронок взвился и упал, забил задними ногами, расшвыривая снег. Сивка с буркой испугались и кинулись прочь, а Сухов откатился под защиту вороного, по шкуре которого ещё пробегала дрожь.
Олег внимательно следил за лесом, но за деревьями стыла тишина. Кто стрелял? Зачем стрелял? Неужто мерянин какой решился-таки на отважный поступок? Собрался с духом и оказал сопротивление захватчикам? А что? Чужак один, никто не увидит и не узнает, а спина широкая, не промахнёшься…
Сухова ситуация злила, просто из себя выводила. «Трус паршивый, — еле слышно шептал он, — покажись только!»
Саадак был приторочен к седлу, Олег тихонько достал лук, вынул стрелу не с острым, а с серпообразным наконечником — срезень. Таким, если попадёшь, всю кровь выпустит. Доспех срезнем не возьмёшь, но откуда у мерян кольчуги и брони? А мерянин ли лишил его коня?.. Неужто Бэрхэ-сэчен решил-таки свидетеля убрать? Не, это вряд ли…
Быстро темнело, но Сухов по-прежнему не двигался, всматриваясь в заросли на берегу. Ни одна веточка не шелохнулась, даже шапочка снега не упала с еловой лапы от неловкого движения — лесовики не делают неловких движений.
Мерянин возник вдруг, как будто ниоткуда. Не было никого — и вот он, проявился, гад. В доспехе из толстой кабаньей кожи, в меховых штанах, в бесформенной шапке кулем, бородатый и заросший, мерянин походил на лешего. Он шагал крадучись, высоко поднимая ноги со снегоступами и неслышно проминая наст. В руке он держал большой лук, обмотанный берестой.
Олег мягко улыбнулся, испытывая злую радость близящегося отмщения. Оттянув стрелу правой рукой, выпрямив лук левой, он резко изогнулся, показываясь над тёплым ещё гнедком, и выстрелил.
Реакция у мерянина была отменной — лесовик успел растянуть лук, но срезень, выпущенный Олегом, долетел быстрее, пронзая кабаний панцирь близко от сердца. Мерянская стрела ушла в снег. Охотник рухнул на колени и завалился на бок.
Выждав ещё немного, Сухов встал и направился к охотнику, обшаривая глазами лес. Вроде чисто.
Встав над мерянином, пускавшим кровавые пузыри, Олег холодно спросил его:
— Зачем ты убил моего коня?
— Я хотел тебя убить… — прохрипел охотник.
— Зачем? Что я тебе сделал?
— Панцирь красивый, блестит… И сумы полны…
— Воровать нехорошо, — сказал Сухов за мгновение до того, как сабля перечеркнула мерянину горло.
Не оглядываясь, он поспешил к воронку, снял с него седло и сбрую. Савраска так и стоял неподалёку, хрумкая скудной лесной травкой. Услыхав тихий свист Олега, скакун вскинул голову, продолжая перетирать траву зубами, и подбежал трусцой.
— Молодчина саврасая, — проворковал Сухов, седлая верного друга. — И что бы я без тебя делал?
Вскочив в седло, он поспешил отъехать, внимательно поглядывая по сторонам. Снег на реке был истоптан до льда, тысячи копыт раскрошили и сам лёд, растолкли осколки в пыль и перемешали её с навозом. Искать тут следы сбежавших сивки с буркой просто нереально.
— Нервные больно, — пробурчал Олег. — Да, савраска?
Конь мотнул головой, будто соглашаясь.
Глубокие следы, оставленные слева от дороги, привлекли внимание Сухова. Тут явно прошли две лошади.
Олег поворотил савраску в лес, читая то, что было написано на снегу. Вот лошади разошлись, но недалеко. Идут рядом, в двух шагах друг от друга. Это понятно — чембур удерживает их вместе. Ага! Вот между двумя цепочками следов куст, с которого стряхнули снег. Видать, поводом задели. Значит, точно сивка с буркой, больше некому.