Олег поскакал к рыночной площади и чуть не столкнулся с Джарчи.
— Что случилось? — крикнул Сухов.
— Амбары горят! — ответил нукер. — Хлебные! Бурундай хотел с утра зерна набрать на прокорм, вот местные и подожгли хранилища, чтоб никому не досталось!
Олег прибавил саврасому прыти. Свернув за храмом к городской стене, он выехал к двум горящим амбарам — приземистым и длинным, добротным строениям, гибнущим в пламени пожара. Воздух был пропитан запахом горелого хлеба — это пылало зерно.
Десятки переяславцев наводили суету вокруг, таская воду в вёдрах и бадейках, плеская её в огонь, но пламя нисколько не унималось. С другой стороны ширкали лопатами молодые парни, кидая снег на охваченные огнём стены, добрасывая до невысокой крыши.
За пожаром невозмутимо наблюдал Бурундай. Он сидел на коне, выпрямившись, сжав рукоятку сабли, и молчал. Тысяцкие — и Тугус-беки, и Чарха-Эбуген, и Дайдухул-сохор — находились рядом и тоже помалкивали. Первым не выдержал Бэрхэ-сэчен, хоть и пониженный до сотника, но не утративший прежнего выражения превосходства.
— Что мы стоим? — вскричал он. — Чего ждём? Мерзкие оросы нанесли по нам подлый удар — они лишили пропитания наших коней! Мы пришли с миром, они выбрали войну! Так обнажим же сабли!
— Молчать! — скомандовал Бурундай, негромко, но жёстко. — Ты видел, как оросы поджигали своё зерно?
Бэрхэ-сэчен промолчал, медленно багровея.
— Не видел! — по-прежнему жёстко сказал темник. — Зато я вижу, как они тушат огонь! Мы покидаем этот город. За мной!
Крики туаджи разнеслись по улицам Переяславля, собирая войско. Вскоре тысяча Чарха-Эбугена миновала городские ворота. Следом повёл своих Тугус-беки.
Олег ехал рядом с Джарчи. Молодой нукер был непривычно задумчив. Нахмурившись, он вскинул голову и встретился глазами с Суховым.
— А если зерно подожгли не оросы? — задал Джарчи вопрос.
— Значит, среди нас есть предатель, — дал Олег ответ.
— Вай-дот… — протянул нукер. — Не верю! Хотя… Нет, чего-то тут не сходится! Зерно-то зачем жечь?!
— А ты подумай, — спокойно сказал Сухов. — Вот, если бы Бурундай был как Гуюк-хан, который сперва голову человеку срубит, а потом думает, за что, как бы он поступил? Велел бы наказать переяславцев, верно? И сколько бы народу тогда полегло! Причём не только горожан — Бурундай тоже недосчитался бы многих. К счастью, наш темник с головою дружен…
Джарчи снова погрузился в молчание, а после дал пылкую клятву:
— Я найду этого шакала! Выслежу и убью!
Глава 21,
в которой Олегу поручается ответственное задание
…Покинув Переяславль-Залесский, Бурундай повёл войско напрямик, по льду Клещина озера, и далее по реке Нерли. Город, оставленный за плечами, не шумел, звука единого не издавал — и колокола молчали, и голосов не слыхать. Похоже, переяславцы ещё не уверились сполна в удаче своей и боялись её спугнуть. А вдруг возвернутся «мунгалы»? Вдруг передумают, да такого натворят, что… И, ужаснувшись воображаемым несчастьям, люди сдерживали дыхание, прислушиваясь напряжённо — ушли ли? Ушли вроде… Да, точно, ушли! Но, даже поверив своему счастью, люди не торопились радоваться. Да и чему, собственно?
Тому, что живы остались? Что дома свои уберегли? Что дети, слава Богу, не вздеты на копья? Да кто ж этому радуется!
А то, что весь город целые сутки был в услужении татарве? Это как оценить? Тоже радость испытывать? Оно, конечно, прогнуться недолго. Лишь бы только не забыть выпрямиться…
…В сражении с Евпатием Коловратом Олег не участвовал — с Неистовым бились те сотни, что шли в арьергарде, Эльхутур же шествовал впереди. Однако битва Сухова впечатлила — он даже некую гордость почувствовал. Презрения бы заслуживал тот народ, который даже попытки не сделал воспротивиться врагу, не вступился бы за своих, да попросту не попробовал бы отомстить. И вот евпатьевцы доказали, что русские достойны уважения. И монголы оказали павшим респект — в степи с почтением относятся к героям, неважно, какого они роду-племени. Жаль только, что подвиги и самопожертвование на Руси и в прошлом, и в будущем всегда покрывали чьи-то недоделки, чей-то недосмотр, чью-то неспособность править и володеть. Жизни отдают лучшие — за то, чтобы остальные-прочие поклонялись не истинным героям, а подлецам и предателям, вознесенным на пьедесталы и постаменты…
В разгар дня тумен вышел к Ростову Великому. Город сей стоял на берегу реки Пижермы, впадавшей в озеро Неро, и слыл богатым — полтора десятка храмов блестело луковками за стенами его, монастыри стояли, дворы княжеский и епископский, большой торг шумел.
Памятуя о поджоге в Переяславле, Бурундай решил подстраховаться и отправил сотни Алтун-Ашуха и Бэрхэ-сэчена в Сару, городишко, что стоял напротив Ростова, с другого берега озера. Сотням было приказано «заготавливать фураж», то бишь отбирать у местных зерно и сено.
Остальной тумен перешёл Пижерму по льду и вышел к Нерльским воротам. К удивлению Сухова, неширокий мост, перекинутый через ров к воротной башне, тоже был целёхонек, как и в Переяславле.
— То ли ждали нас, — поделился Олег своими сомнениями с Изаем, — то ли поджидали.
— Узнаем, — спокойно сказал куман.
— Таран бы сюда! — горячился Джарчи. — Эх, и ударили бы! Ой-е…
— Охолонись, — строго сказал Изай. — Видишь же, цел мосток. Знать, неспроста.
Монголы остановились, выстроившись перед городскими укреплениями. Вперёд выехал сам Бурундай, прищурился, оглядывая стены ростовские. И в тот же миг, словно дождавшись его выхода, ворота Нерльские стали открываться. По двое дюжих воинов отворяли каждую створку, сколоченную из бруса и окованную железными полосами.
Нукеры, не думая, опустили копья и выхватили сабли, готовясь встретить вооружённый отряд ростовчан, но им навстречу торжественно выступила целая процессия — епископ, попы рангом пониже, бояре, купцы, простолюдины. Отдельно шествовала статная, молодая ещё женщина в богатой шубе. Она вела за руку двоих маленьких мальчиков — это была княгиня Мария, жена князя ростовского Василька Константиновича и мать двоих сыновей его, Бориса и Глеба. Княгиня не поглядывала горделиво, с той надменностью, которая бывает присуща испуганным женщинам. Она шла неторопливо, понуря голову, словно сгорбившись под тягостями войны, — одной ей нести их на своих хрупких плечах, за себя, за мужа, ушедшего на Сить, за подрастающих княжичей. Решали ли сами бояре сдать город на милость татарам или Мария их надоумила? Если это дело рук и ума княгини, то она мудрая женщина. Да и что ей оставалось делать? Князь Василёк бросил Ростов Великий, как дядька его, великий князь, оставил Владимир-на-Клязьме. И сам ушёл, и дружину с собой увёл. Вот хорошо-то! А жене его делать что? Детей в охапку — и со стены в ров?
Выйдя за линию укреплений, процессия остановилась. Все отвесили земной поклон пришельцам, а епископ разразился речью.
— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Бурундай.
— Он приветствует тебя, багатур, — перевёл слова епископа Олег, — выражает смирение и надежду на то, что воины хана Бату не разорят город и не предадут смерти его жителей.
Темник преисполнился важности и сказал:
— Переведи ему, что я накладываю на город хувчур. Ещё мне нужны свежие кони, корм для них и вкусная еда моим воинам!
Бурундай был верен старой, проверенной стратегии: противишься хану — убей или умри, подчиняешься — живи и плати посильную дань. Ростов поставил на послушание — и выиграл.
Сухов перевёл условия темника горожанам. Те выслушали и обрадовались — видать, ожидали куда худшего. Мало ли чего болтают про «мунгалов» — говорят, они и человечиной питаются… Затребовали бы опасные степняки выдать им всех девственниц Ростова — дали бы, наверное! А куда деваться? Воюешь — не пищи, сдаёшься — не ропщи.
— Это их коназ? — спросил Бурундай, указывая на епископа.
— Нет, багатур, — ответил Олег, — это главный шаман города.
— А коназ где?
Обернувшись к епископу, Сухов передал ему вопрос темника.
— Василько Константиныч отъехамши, — угодливо ответил «главный шаман», прикрывая княгиню, на всякий случай. — Мы за него.
Бурундая этот ответ вполне удовлетворил, а епископ сделал знак, и звонарь ударил в колокола, рассыпая над городом радостные ноты — Ростов встречал дорогого гостя…
Нукеры, повинуясь тумен-у-нойону, степенно въехали в город, занимая площади и перекрёстки. Ростовчане привечали ордынцев с опаской, пытливо заглядывали в глаза, не выказывая особой враждебности. Холопу без разницы, на какого господина пахать, лишь бы вставать попозже, работать поменьше, а есть повкусней. Купцу под монголами спокойней — получи пайцзу и торгуй на здоровье, не боясь, что мелкопоместное княжьё отберёт твой товар. А уж духовенству и вовсе благодать пришла — монгольские ханы, во исполнение писаных законов Ясы, освобождали церковь от податей и повинностей и никому не позволяли посрамлять и обижать митрополитов, архимандритов и прочих протоиереев. А те, кто дерзнул бы сотворить худо против монахов или священников, подлежал смерти, без различия, местные они или татары.
Ведь при Рюриковичах как бывало? Заявится дружина из соседнего княжества — и начинается поношение. И церкви жгли с монастырями, и грабили их, и монашек насиловали. Так уж повелось с самого крещения — своя икона, скажем, Богоматери Владимирской, чтилась во Владимиро-Суздальском княжестве, считалась неприкосновенной святыней. Посягни только на неё — на клочки порвут! А вот в соседних землях ничего святого у владимиро-суздальцев как бы и не существовало. Хошь, грабь. Хошь, жги. Бей. Насильничай. От того грешником не станешь и богохульником не прослывёшь.
…Олегу было приятно ехать по русскому городу, не вдыхая запаха гари и мертвечины. А потом и вовсе хорошо стало. Епископ с боярами расстарались — бочки выдержанного мёда выкатывали из подвалов, телят и бычков жарили на вертелах, бабы без устали таскали круглые хлеба — исполать вам, мунгалы! Кушайте на здоровье!
Вот только ни одного девичьего лица Сухов не заметил. Детей ростовцы тоже попрятали — мало ли, вдруг и правду люди бают, что татарва кровь младенческую пьёт? Свят-свят-свят! От греха подальше…
Бурундай воспретил нукерам потреблять крепкие напитки, справедливо полагая, что именно пьянка в Переяславле ослабила дух бойцов, отчего войско поредело в битве с Коловратом. Тумен послушался.
Олег с Изаем Селуковичем привязали лошадей рядом, к одной коновязи. Вкусив как следует горячего мясца с горячим хлебцем, они решили прогуляться, ноги размять — насиделись в сёдлах, мочи нет. А то так и останешься раскорякой на всю жизнь…
Покинув галдевшую площадь, где местные и пришельцы находились рядом, но не вместе, Сухов с арбаном вышли на боковую улицу, кривую, но широкую.
— Жил я здесь раньше, — сказал Изай, щурясь, — дружбу водил с багатуром здешним, Олександром Леонтичем. Отец его священником был, вот Олексу и прозвали Поповичем…
— Алёша Попович? — удивился Олег.
— Ну, можно и так. Не скажу, чтобы особой могутностью отличался, нет. Средний такой был, мужик как мужик, не слабак, но и не силач. Попович умом брал, хитростью. Любого врага обдурит, а тот и не догадается, отчего сгинул… Помню, Олекса как раз из степей воротился, на речке Сафат хана половецкого зарубив, Тугарина. Расхвастался, помню… Ну, я его и поддел малость, чтоб не зазнавался особо. А Попович горяч был, сразу — хвать за меч, и на меня! Сцепились мы с ним, помню, так, что едва кишки друг дружке не повыпускали… Да-а… На Калке погиб Олекса, уже… сколько? Пятнадцать зим минуло, да… Вот, помню, сказывали мне, как Попович однажды с разбойниками лесными сразился. А те, мало что тати, так и в колдовстве толк знали, истуканам поклонялись, что в чаще хоронились со времён стародавних. И вот ехал Олекса путём известным, из Ростова в Углич следовал за какой-то надобностью. Едет, едет себе, никого не трогает, как вдруг выезжает на поляну, коей не раз и не два проезжал до того, а посреди той поляны камень лежит огромный, валун гладкий, незнамо как туда прикаченный, а на нём письмена оросов выбиты, буквицами наколочены: «Налево пойдёшь — коня потеряешь. Направо пойдёшь — гол и бос останешься. Прямо пойдёшь — голову сложишь».
Прочёл сие Попович, огляделся, а разбойнички-чародейнички уж тут как тут, из-за дерев торчат, любопытствуют, ножи точат, топоры тискают. А Олекса не стал дорогу выбирать, он с коня-то слез, да как навалится на тот валун! Как ухватится за него! Может, и правду говорят про Поповича, что нехватка в нём силы богатырской, а только закачался камень великий, да и перевалился на сторону, аж гул пошёл по лесу! Как увидали разбойнички такое дело, так и убоялись все. Разве взять числом человека этакой-то могутности? Да ни в жизнь! Накинешься на него скопом, а он и размечет толпу, побьёт всех, до кого дотянется. И попрятался люд разбойный. А Попович руки отряхнул, на коня сел, да и поехал далее…
— Да-а… — неопределённо выразился Олег. — Были люди в ваше время…
— А то!
За разговором они добрели до самой крепостной стены, где проходила окружная уличка. И вот с неё-то и вывернули пятеро молодцев — в кольчугах все, при мечах. Видать, не простые парнишки — что кольчужка, что клинок цену имеют немалую. Пятёрка выстроилась поперёк улицы и встала руки в боки.
— Гляди-ко, робяты, — сказал тот, что посередине попирал унавоженный снег, светловолосый и синеглазый добрый молодец, — мы их ходим, ищем, а они сами припожаловали!
«Робяты» дружно, как по команде, ухмыльнулись.
— Тебе морду давно били? — поинтересовался Олег. — Хочешь, чтобы я освежил тебе ощущения? Так это мы быстро!
— Ишь ты, — сощурился добр молодец, — по-нашему чешет! Надо будет посмотреть, чего в него там понапихано. Может, у энтого говоруна и кровь красная?
— Слышь-ко, пугало огородное, — сказал Сухов, передразнивая местный говорок. — Вона, у тебя из головы волосьё торчит, чисто солома. Видать, туго нутро набили. Крови-то в тебе нет — откуда в чучелах кровь? — но надо глянуть, что там у тебя за труха унутре. Вдруг солома попрела?
Добр молодец, ни слова не говоря, выхватил меч и бросился на Олега. Сосед его, кучерявый парень, кинулся на Изая.
— Зря ты это затеял, — молвил Сухов, отбивая удар. — Меч-то острый, порезаться можно. Вот батя увидит, что ты с железяками балуешься, нашлёпает по попке!
— Батю не трожь! — выдохнул блондин, люто зыркая на Олега. — Его такие же, как ты, прихвостни ордынские сгубили!
— Вот оно что… — протянул Сухов, уворачиваясь от выпада. — А ты, значит, прихвостень княжий…
— Я сам по себе! На!
Вертикальный удар, нанесённый блондином, был страшен, но пропал даром — Олег отклонился в сторону, пропуская свистнувшую сталь побоку, и тут же носком сапога подсёк добра молодца. Тот грохнулся в снег, Сухов быстро наступил на руку противнику, и приставил остриё сабли к вздувшимся венам на горле светловолосого. Не отворачиваясь, он крикнул:
— Изай! Ты как?
— Да нормально… — пропыхтел куман за спиною.
Добрый молодец, распростёртый на снегу, дёрнулся.
— Изай? — прохрипел он. — Изай Селукович?!
— Именно, — подтвердил Олег.
Молодец налился кровью и заорал:
— Робята, брось!
«Робята» отпрыгнули, не убирая мечей и не слишком понимая, с чего это вожак мешает забаве.
— Изай Селукович! — снова позвал лежащий. — Да убери ты меч!
Сухов убрал.
— Изай Селукович! Не признал?
Куман пригляделся.
— А ну-ка, встань!
Добрый молодец встал.
— Оборотись-ка…
Тот оборотился.
— Ты, случаем, не Олександрыч ли будешь? — сощурился Изай.
— Он и есть! — осклабился тот. — Онфим я, Олександра Леонтича сын.
— Вот паскудник! — ухмыльнулся куман. — Я ж тебя, оглоеда, молоком поил! Всю тряпицу, засранец, сжевал!
И Селукович с Олександрычем крепко обнялись, потискали друг друга, да так, что панцири заскрипели и кости затрещали. А едва разъялись руки, как Онфим и брякни: