Марцелла соединила концы сплетенного венка и увенчала им голову.
– Мне идет? – спросила она, лукаво улыбаясь.
– Конечно! – искренне одобрил Веттий, но от темы разговора уходить не захотел. – А как же твоя мать согласилась выдать тебя за такого старика?
– Разве это такая уж редкость? – усмехнулась она. – У меня матери уже не было, я ее и не помню совсем. Но опекуны и родственники решили, что это неплохая партия. Потом и сестер рассовали, но, правда, не за стариков. И, кажется, они довольны. Но я всегда была не такая, как они.
– Сколько же ты прожила с мужем?
– Четыре года. И вот уже полтора года я наслаждаюсь свободой.
– А Учитель? Как ты познакомилась с ним?
– Он приходил еще к моему покойному мужу. Был связан с ним делами. Он и мне сейчас помогает, все же ведение хозяйства, разбирательства с виликами – совсем не моя стезя. Ну, не он сам, конечно, но ему есть кому это поручить. Он единственный, кто жалел и понимал меня, еще тогда. А после смерти мужа он посвятил меня во все тайны учения. Он сказал, что сразу увидел во мне избранницу.
Ее глаза, как обычно, загорелись восторженным огнем, и на губах расцвела улыбка, – это случалось всякий раз, когда она говорила об Учителе.
– Почему он не называет своего имени? Ты-то хоть знаешь, как его зовут?
– Да, конечно, но важнее то, что у него есть тайное имя, и его я тоже знаю. Но пока не могу тебе открыть. А то имя, которое ему досталось от отца, не раскрывает его сущности. Поэтому он предпочитает, чтобы его звали Учителем.
Потом ей захотелось посетить место, где, по преданию, был погребен царь-законодатель Нума Помпилий.
– Раз уж я вспомнила о Номенте, там неподалеку есть маленькая деревушка Курис. По преданию, Нума Помпилий родом оттуда. И Тит Таций.
Они долго пытались отыскать могилу древнего царя, но так и не нашли никаких памятных знаков, зато набрели на алтарь Фонса, считающегося сыном Януса. Здесь же поодаль стояло простое древнее изображение самого двуликого бога. Веттий по привычке поднес руку к губам и запечатлел на пальцах поцелуй. Марцелла укоризненно посмотрела на него:
– Тебе надо отвыкать от языческих привычек!
– Прости… – смутился Веттий.
– Есть в нем что-то пугающее, – задумчиво проронила Марцелла и не пожелала оставаться на этом месте. Дальше тропинка двоилась.
– Смотри, тут две тропинки, и обе, похоже, ведут на вершину, – сказала она. – Давай, кто быстрее? Я по этой, а ты по той. – И весело побежала вверх.
Веттий сделал вид, что тоже спешит, хотя сразу решил, что уступит Марцелле. Впрочем, с ее проворством она не нуждалась в том, чтобы ей уступали.
– Ну вот, я почти поднялась! Я первая! – прозвучал ее звонкий голос – и через некоторое время за ним последовал приглушенный вскрик ужаса. Веттий, испугавшись, что на Марцеллу кто-то напал, со всей возможной быстротой бросился вверх по тропке, но когда он взбежал на самый верх, то увидел Марцеллу в одиночестве, целую и невредимую, но словно застывшую от ужаса, а перед ней – великолепную панораму Города и – страшную грозовую тучу, надвигающуюся из-за Фиден, со стороны Сабинских гор. Увидев открывающееся с вершины холма зрелище, Веттий и сам ахнул, то ли от ужаса, то ли от восхищения его величием.
Солнце еще ярко светило на юге, совершая свой путь к западу, заливая светом огромный Город, лежавший как на ладони, со всеми его семью державными холмами, теплым золотом высвечивая стены домов, колонны храмов и портиков, яркие черепичные крыши, резные полукружия театров, воздушные цепи акведуков, суденышки, устремлявшиеся вниз по Тибру. В мутных, зеленоватых водах реки еще отражалось голубое небо, а северо-восток уже тонул в сизо-черном сумраке, в котором время от времени вздрагивали розоватые вспышки молний. Удары грома издали казались угрожающим рычанием притаившегося чудовища. Передний край гигантской тучи был похож на небывалой величины снеговерхие горы, вырастающие из мрака и дыма, – словно это дальние Сабинские горы поднялись до самой тверди небесной и надвигались на Город, грозя стереть его с лица земли. Внизу еще царило затишье, и даже деревья замерли, как будто в ожидании, но вершины Яникула уже достигали порывы холодного ветра, и ласточки со взволнованным щебетом носились, опускаясь все ниже и ниже.
Почувствовав, что Веттий рядом, Марцелла обернулась – он увидел, что она сильно побледнела, – и внезапно приникла к нему, как младшая к старшему, спрятав лицо на его груди. Он обнял ее, с трудом веря в то, что может вот так запросто это сделать, и в то же время не в силах оторваться сразу от пугающего и завораживающего зрелища Города и тучи.
– Это дурной знак… – прошептала Марцелла.
– Это предвестие гибели… Я видела сон…
Веттий тоже поймал себя на мысли о каком-то дурном предзнаменовании, но слова Марцеллы удивили его. Странно было не только то, что она столь суеверно испугалась такого пустяка, но и то, что она, оказывается, настолько боится смерти! Не она ли постоянно твердила, что смерть – это освобождение? Он попытался успокоить свою спутницу, гладя ее по цветам венка, по пышным волосам, по хрупким плечикам и говоря преувеличенно бодрым тоном:
– Ну что ты? Разве нам с тобой страшна гибель? А как же небесная жемчужина, которая в нас? И это всего лишь туча… Грозовая туча… И нам надо спешить, чтобы она нас не накрыла здесь и чтобы мы не промокли. Может быть, мы успеем вернуться. Пойдем! Не оглядывайся!
– Да, ты прав… Смерть не страшна, жизнь – ничто… – бесцветным голосом повторила она.
Если бы Веттий был один, он остался бы еще полюбоваться надвигающейся грозой. Но необходимость позаботиться о госпоже была для него важнее. Еще раз взглянув на Город и на тучу, он бережно повел Марцеллу к той тропинке, которая казалась более пологой, и они стали спускаться, сначала медленно, потому что Марцелла все еще не могла оправиться от потрясения, но потом налетевший порыв ветра заставил их ускорить шаг, и дальше они, взявшись за руки, спускались почти бегом, насколько позволял крутой склон. Венок Марцелла на бегу потеряла.
Лектикарии ждали их у подножия холма. «Хорошо, что вы вернулись! – обрадовался старший из них. – Видно, буря надвигается. Успеть бы в Город до ливня! Садитесь скорее!» Они сели в лектику, лектикарии тронулись с места, и изо всех сил поспешили в Город.
Гроза накрыла их еще на правом берегу Тибра, до моста. Закапали крупные капли, мгновенно превратившиеся в потоки, дождь хлестал с неистовой силой, по навесу лектики что-то дробно застучало, и тут же по земле покатились зерна града. Порывы ветра, казалось, вот-вот растерзают кожаный навес, холодные струйки дождя стали проникать внутрь, несмотря на закрытые занавески. Веттий и Марцелла придвинулись друг к другу поближе, и он накинул на нее свой плащ, чтобы лучше защитить от дождевых струй. Некоторое время их лектика еще двигались под хлещущими потоками ливня, но потом промежутки между вспышками молний и раскатами грома сократились настолько, что лектикарии остановились, выбрав в качестве укрытия старый лавр (существовало поверье, что в лавр молния не ударяет).
– Нельзя идти дальше, господин, – сказал старший, заглядывая под навес к Веттию и Марцелле. – Надо попроситься куда-нибудь переждать. Вон как раз дом виднеется.
Дом находился, вероятно, меньше чем в стадии от них, но за стеной дождя его почти не было видно. Старший лектикарий оставил лектику и побрел просить убежища. Идти быстро он не мог, потому что молнии били уже где-то совсем рядом, и гром разрывался почти над головой. Всем остальным тоже было не по себе. При очередном ударе грома Марцелла, вся дрожа, прижалась к Веттию, он крепко обнял ее, и так они сидели, укрытые одним плащом, как настоящие влюбленные, и сами не заметили, как уста их слились в поцелуе. Некоторое время они целовались, как голуби у храма Венеры, но потом Марцелла вдруг, точно очнувшись, отшатнулась от Веттия, отгородилась скрещенными руками и отрицательно замотала головой.
– Забудь! Ничего не было! Это случайность, мгновенная уступка темному плотскому началу!
Через некоторое время старший лектикарий подал знак рукой, а остальные, медленно двигаясь по залитой водой дороге, поднесли носилки прямо ко входу. Веттий выбрался из лектики. Кругом стояла вода, и совсем не замочить ног было невозможно, поэтому он из носилок принял Марцеллу на руки и внес ее в дом, чему она не противилась. Хозяйские рабы помогли им снять с себя промокшую верхнюю одежду.
– Хозяин просит вас пройти в атрий, – доложил вошедший раб.
Хозяин, пожилой крепкий мужчина, как оказалось юрист, отошедший от дел, встретил их радушно и тут же завел с ними долгую беседу, точнее монолог, потому что в основном говорил сам. Он был явно доволен тем, что нашел в их лице слушателей, и принялся занимать их рассуждениями о правильном способе земледелия. Будучи большим поклонником Катона Старшего, он цитировал его на память целыми кусками. Из этих цитат Веттий и Марцелла почерпнули для себя немало ценного: как готовить лекарство для волов, как сажать тростник и как от всех болезней лечиться капустой.
Пока гроза бушевала над самым домом, пищи он им не предлагал, но как только молнии перестали сверкать и громы стали реже, им вынесли вина (хозяин убедил их выпить несмешанного, с какими-то травами, чтобы уберечься от простуды), сыру и хлеба. Веттий поел с охотой, Марцелла же не притронулась к пище и только выпила немного вина. Она вообще казалась безучастной, почти все время молчала, и поддерживать беседу Веттию пришлось одному. В этом гостеприимном доме они провели часа три, прежде чем смогли продолжить путь в наспех обсушенной и подправленной лектике. Дорогой Марцелла задремала, вновь дружески склонив голову на плечо Веттия, и он боялся пошевельнуться, чтобы ее не потревожить. У нее горели щеки, и он подумал, что это от вина. У ее дома они оказались, когда уже начало темнеть.
Домой он возвращался в приятном волнении, думая о том, что этот счастливый день разрушил преграду, разделявшую его с Марцеллой, и нетерпеливо ожидая следующих шагов на том же пути. Приятные мысли заслонили впечатление от зловещего зрелища грозовой тучи и от самой грозы, хотя в Городе только и говорили о том, что молния ударила в Капитолий. Но на следующий день он узнал то, что его обеспокоило гораздо сильнее: Марцелла слегла в горячке, хотя она-то меньше всех промокла под дождем. Дней пять она его к себе не допускала, и он томился в тревоге и каждый день передавал ей финики, орехи, чернослив, сушеные карийские смоквы, фиалки и записки, на которые она то не отвечала вообще, то отвечала односложно. Однако, будучи наконец допущен, он нашел Марцеллу светящейся счастьем, но снова совсем чужой. Зато она с радостью сообщила ему, что Великий Учитель зовет ее вместе с собой провести лето на вилле его друга в Кумах.
– Почему не на твоей? – удивился Веттий, помнивший, что и у самой Марцеллы были какие-то имения.
– Не знаю… – пожала плечами она. – Но это неважно!
– А как же… наши занятия? – растерянно спросил Веттий (он не решился сказать «я»).
– Я же не навсегда уезжаю! – рассмеялась Марцелла.
– Но скажи хотя бы, где ты будешь, чтобы я мог тебе писать!
– Я сама точно не знаю.
– Но, может быть, ты будешь писать мне?
– Да нет, я не охотница писать письма. Не скучай! Осенью продолжим!
3
После отъезда госпожи Город для Веттия опустел. Помимо всего прочего его мучила жгучая ревность при одной мысли о Великом Учителе. Вспоминая, какими восторженными глазами смотрела на него Марцелла и какая хищная плотоядность порой мелькала во взгляде Учителя, когда он останавливался на ней, Веттий до скрипа стискивал зубы и сжимал кулаки. Он подумывал отправиться вслед за ними, но где именно они собирались остановиться в Кумах, не знал, а главное – даже последовав за ними, он едва ли достиг бы желаемого.
Поделившись своей бедой с Гельвидианом, Веттий спросил:
– А что бы сделал ты?
Тот задумался.
– Незавидное твое положение! Твою красотку и зовут Нония – то есть слово «нет» в самом ее имени. Не случайно же ноны считаются неблагоприятными днями.
– Ее никто так не называет. Все зовут ее Марцеллой.
– Ну, пусть так, хотя, как ни называй, родовое имя со счетов не спишешь. Но главная беда не в этом, а в том, что любит она не тебя. Поэтому, последовав за ней, ты подвергаешься опасности окончательно ей опостылеть. Я бы, честно говоря, попробовал ее забыть.
– Это невозможно! – горячо возразил Веттий.
– М-да, любовь твоя выросла быстро, как лук-порей, и при этом крепка, как пальма! Ну, в таком случае подожди: вдруг ей опостылеет твой соперник?
– Я и трех дней не могу прожить, не видя ее, а тут целых три месяца!
– Ну, во-первых, скоро мы с тобой поедем в наше номентанское имение, так что ты немного отвлечешься. Кроме того, пока тебе надо бы за это время наверстать упущенное. Твои учителя забыли, как ты выглядишь. Я тут недавно встретил Аполлинария, он живо интересовался тобой и говорил, что у тебя, несмотря ни на что, значительное дарование, и было бы жалко зарыть его в землю. Кстати, на днях в Атенеуме ожидается выступление известного софиста и платоника Максима из Тира на тему «Следует ли почитать кумиров», и потом состоится публичный спор философов в присутствии самого августа. Пойдем?
Слова о номентанском имении несколько оживили Веттия. Он вспомнил слова Марцеллы и подумал, что те места еще хранят следы ее ножек, помнят ее голос. На спор философов ему идти не хотелось, но чтобы чем-то заполнить пустоту, он согласился.
В день публичного спора одеон Атенеума гудел, подобно улью. Старые и юные, маститые и безвестные, бородатые и безусые, одетые в философские паллии и юношеские хламиды и лацерны – учащие, учащиеся и просто интересующиеся собрались под эти полукруглые своды и заполнили собой все ряды сидений, поднимавшиеся вверх, как в театре, и проходами разделенные на клинообразные отсеки. Веттий и Гельвидиан не без труда нашли себе места, им пришлось даже разделиться, потому что двух мест рядом не нашлось.
Наконец на ораторском возвышении появился выступающий, встреченный приветственными криками. На вид ему было лет около сорока, в его жилах явно текла не только греческая, но и какая-то восточная кровь; он был смугл и черноволос, в волосах и в бороде красиво выделялись отдельные седые пряди. Он, несомненно, привык к поклонению толпы и держался очень уверенно. На нем был белоснежный гиматий, и, судя по всему, вестиплики не один час потратили на то, чтобы живописно уложить складки.
Ждали прибытия августа, и ровно в назначенный для выступления час он появился в сопровождении еще одного своего бывшего учителя, а ныне префекта Города, седовласого, немного угрюмого Юния Рустика, а также двух всегда находившихся при нем префектов претория. Фронтон, как говорили, не пожелал даже слушать Максима, считая стиль его выступлений образцом дурного вкуса. Говорили, что якобы он сказал о тирском ораторе: «Его лекифы переполнены, и их больше, чем у стареющей гетеры, – боюсь задохнуться от благовоний».
Все присутствующие встали, приветствуя августа, который тут же знаком показал, что не стоит привлекать слишком много внимания к его персоне.
– Все-таки до чего же он скромен! – прошептал кто-то рядом с Веттием. – Помните, как он, уже будучи цезарем, посещал лекции Секста из Херонеи? Как обычный студент!
– Да, и тогда же учился риторике у Гермогена! – живо откликнулся кто-то другой.
Оратор приветствовал августа, тот ответил милостивым кивком головы, и слушатели затихли в ожидании выступления.
Сначала Максим объявил тему выступления, по-гречески и по-латыни: «Следует ли почитать кумиры?». Потом эффектно воздел руку, устремил взгляд куда-то вдаль и заговорил по-гречески, с расстановкой:
– Боги помогают людям…
Он выдержал паузу.
– Причем все боги всем людям.
После этого, окинув взглядом слушателей, заговорил быстрее: