Рустик, увидев это, неодобрительно покачал головой.
– Я сказал: пятьдесят плетей! И все! Никаких зуботычин! Кто-то решил выслужиться?
Ответа не последовало.
Потом, обратившись к Юстину, Рустик спросил:
– Ну, хоть теперь-то ты одумался?
– Я по-прежнему… в здравом уме, – ответил тот глухо и хрипло, но отчетливо. – И… повторяю вновь… я… христианин!
Рустик закрыл глаза и, подперев кулаком висок, опираясь на подлокотник своего кресла, некоторое время молчал. Потом выпрямился и заговорил вновь.
– Что ж? Я пытался сделать для тебя что мог. Но ты сам приговорил себя к смерти. Недаром говорят: бешеной собаке вода страшна. Так и вам страшны наши священные жертвоприношения. Бешеных собак положено уничтожать, как их ни жаль, иначе погибнут все. Вы противитесь мировому логосу, вот почему мы уничтожаем вас. Все, что я могу еще сделать для тебя, философ, из чистого человеколюбия – это чтобы тебя подвергли быстрой и безболезненной казни через отсечение головы, а также чтобы тебя освободили от публичных издевательств и приговор привели в исполнение прямо в темнице. Это произойдет завтра на рассвете.
Юстин некоторое время молчал. Потом посмотрел на своих сотоварищей и, неожиданно улыбнувшись (в этой окровавленной улыбке в сочетании с заплывшим глазом было что-то жуткое), сглатывая кровь, произнес по-гречески, явно что-то цитируя по памяти и исполняясь восторгом от произносимых слов:
– Верно слово!… Если мы… с Ним умерли… то с Ним… и оживем… если терпим… то с Ним и… царствовать будем… если отречемся… и Он…. отречется… от нас! Подвигом добрым… я подвизался… течение совершил… веру сохранил… А теперь… готовится мне венец правды… который даст мне… Господь… праведный… Судия…
Все члены судебной комиссии и присутствующие на процессе замерли в недоумении, почти в испуге, а осужденные взволнованно зашумели:
– Христос посреди нас! Господи, дай нам сил!
Все это выглядело странно и неестественно.
– Кончай свои проповеди! – срывающимся голосом, с неожиданным гневом воскликнул Рустик, обращаясь к Юстину, и топнул ногой.
– Отпусти им, Господи!.. Не ведают… что творят! – были последние слова Юстина, уводимого стражниками.
Процесс завершился быстро. Все осужденные были приговорены к смертной казни (род казни избирался в зависимости от общественного положения) и препровождены в темницу.
– Сумасшедший! – сердито повторял Гельвидиан на обратном пути. – Вот и защищай такого! Слава богам, что избавили меня от этой участи! Вот так проиграешь дело, а потом доказывай, что обвиняемый сам всеми силами себя топил! Но что тут поделаешь? «Где нет возможности, нет и обязанности», как сказал наш знаменитый юрист Ювенций Цельс. Вот только не помню – нынешний консул или его отец.
Гельвидиан засмеялся, пытаясь разрядить обстановку. Незнание, скорее всего, было притворным. Веттий молчал. Ему не совсем понятна была непреклонность этого человека и странная готовность идти на смерть по столь незначительному поводу, но сам процесс произвел на него весьма тяжелое впечатление. «Я философ и осуждаю на смерть своего собрата!» – звучал в его ушах голос Рустика. «Как же так? – думал он. – Сократа казнила невежественная толпа. Тиран Нерон приговорил к смерти философа Сенеку. А тут оба именуют себя философами, и тот, и другой стремятся к истине, и каждый думает, что именно он на верном пути; один за нее идет на смерть, другой – приговаривает к смерти. Кто из них мудр, кто безумен?»
Той ночью он почти не спал, все думал об осужденных, ожидающих конца, старался представить себе, что могут чувствовать они. Обычно казни преступников, которые ему доводилось видеть в амфитеатрах, никак не пересекались с его собственными размышлениями о смерти, но в этот раз что-то объединяло его с ними. Он думал об этом Христе, которого не раз упоминала Марцелла. Но она никогда не говорила о том, что за Него надо умирать и что нельзя участвовать в жертвоприношениях! И что он сам будет делать, если ее так же бросят в темницу, будут терзать бичами ее нежное тело? Он же не вынесет этого! А мать? Как бы поступила в этом случае его мать? Неужели и она, как эта Харито, вот так же не сделала бы даже попытки себя спасти?
На следующий день, в июньские календы, он узнал, что на рассвете приговор философу Юстину был приведен в исполнение.
5
Как ни тяжело было впечатление от казни Юстина, но постепенно оно сгладилось, заслонилось другими событиями, заботами, конечно тоской о Марцелле. Июнь и июль Веттий провел в Городе, стремясь наверстать упущенные занятия. Но в августе, когда жара стала невыносимой и «виноградные каникулы» были объявлены раньше срока, они с Гельвидианом отправились в Номент. Туда ему и доставили письмо матери.
«Вибия Веттию, дражайшему сыну, привет.
Давно не получала от тебя весточки, сынок! Ты, должно быть, занят, но все же вспоминай, что я о тебе скучаю и что нет для меня большей радости, чем твои письма.
Как ты живешь? Хватает ли тебе денег? Если будет нужно, пиши или прямо отправь Матура, сколько надо, пришлю. В этом году урожай винограда обещает быть добрым. Рано, конечно, говорить, но, милостью Божией, соберем все, что завязалось.
Хозяйство требует забот, во все приходится вникать. Хоть наш Перегрин и исправный вилик, непьющий, а все равно надо следить. К большому моему прискорбию, люди, в том числе рабы, не умеют ценить хорошее к себе отношение. Если ты к ним с милостью и совсем без строгости – воспринимают это как слабость. Приходится порой быть строгой, хоть в душе и жаль мне их.
Тут приключилась у меня покупка, за которую меня осудили и вилик, и все слуги, к чьему мнению я прислушиваюсь, но я не могла поступить иначе. Сосед наш Юлий Нигеллион, как ты помнишь, с рабами не то что строг – суров, а порой и лют. Даром, что сам сын бывшего раба. Умерла одна из служанок его жены, которая, как говорят, была на хорошем счету. И вот Нигеллион немедленно распорядился выставить на продажу двух ее детей, поскольку в хозяйстве от них пользы нет. На продажу – читай: на верную смерть. Про этих несчастных мне и доложили. Собралась, поехала на невольничий рынок. Что вижу? Девочка, лет девяти, убогонькая: личико попорчено оспой, одни глаза хороши, сама маленькая, тщедушная, ручки, ножки – как прутики, да еще и хроменькая: правая ножка вывихнута от рождения. Прижимает к себе мальчика лет четырех. Тот, по счастью, здоровенький, но ему еще расти да расти, прежде чем будет способен на какое-то дело. Выброшены, понятное дело, в первую десятку и продаются за бесценок – по шестьсот сестерциев. Мальчишечку еще готовы были купить, но одного, сестра его никому не нужна.
В общем, взяла я обоих! Как эта бедняжка плакала от счастья (кто бы знал, что и дети на это способны!), целуя мне руки. У нас и еще есть несколько детей-рабов и при них воспитатель. Вот и эти сиротки теперь к ним присоединились. И то смотрю, чтобы их не заклевали, дети ведь – сам знаешь, народ жестокий. Девочку зовут Бландиной, и правда, имя соответствует ее кроткому нраву. Брата ее зовут Понтиком – и тоже верно, потому как малыш он оказался живой, своенравный, есть в нем что-то от морской стихии.
Смотрю на них и думаю: может быть, хотя бы эти дети, которые с детства будут расти в добре, вырастут другими, и не нужна будет с ними строгость?
Вот видишь, увлеклась я рассказом о своих подопечных, ты уж, должно быть, соскучился. Не забывай меня, милый, пиши почаще! Будь здоров и да хранит тебя Бог!»
Веттий не сразу сел отвечать, несколько дней откладывал написание письма, обдумывал, о чем стоит говорить, о чем нет. Он долго думал, не написать ли матери о суде над Юстином, но решил не расстраивать ее. Наконец из-под его тростинки вышло следующее:
«Веттий Вибии, любезной матери, привет. Прости меня, матушка, что нечасто удается мне написать тебе, но тому виной суета жизни в Городе и мои занятия. Да, по правде говоря, я уже привык к этой жизни, и порой она не кажется мне заслуживающей внимания. Но сейчас выдалось и свободное время, и хороший предмет для описания, ибо уже десять дней мы с братом находимся в номентанском имении дяди. Хотел бы я, чтобы ты могла видеть эту красоту!
Номент находится милях в двенадцати к северо-востоку от Города. Этот путь мы с братом преодолели верхом всего за два часа. Дорога для верховой езды очень хороша. По сторонам – густые дубравы, чередующиеся с виноградниками и посадками маслин, а также с лугами, где пасутся отары овец, табуны лошадей, стада коров. А еще эта местность славится породой реатинских мулов, отличающихся особенной выносливостью. На вид они, впрочем, ничем не примечательны. Но если захочешь иметь такого в хозяйстве, напиши, я устрою эту покупку.
Имение дяди – в миле от Номента. К нему ведет аллея платанов густолиственных, плющом увитая и бледным буксом красиво обсаженная, а чуть поодаль вдоль аллеи – канал с водой, ведущий к нескольким прудам, один за другим расположенным, то сужающимся, то полукругом расширяющимся. Все они зеленым каристским мрамором отделаны, и во всех в них разнообразная зелень отражается. Дом просторный и очень удобный для жизни, не только летом. Несколько спален и триклиниев, хорошая баня с гипокаустом. Есть и отапливаемые спальни. В общем, там круглый год можно было бы жить безбедно, да только редко кто живет. Дядя занят: он теперь еще избран авгуром, и без него не обходится никакая церемония, а кроме того, он является куратором нашей номентанской дороги. Заботу его об ее состоянии мы имели возможность оценить, совершив этот переезд. Дядя говорит, что мечтает в старости удалиться от дел и жить в одном из своих имений размеренной жизнью мудреца. Ну а нам с братом о такой жизни и мечтать еще рано. Исключение составляют те дни, когда, по слову лесбосского лирика, «звездный ярится пес» и о возвращении в раскаленный душный Город даже подумать страшно. Тетушка и сестры не с нами. Она вообще предпочитает Тибур, а сейчас вся поглощена подготовкой к свадьбе старшей дочери. Так что мы предоставлены сами себе.
Встаем мы с братом в первом часу дня, по утренней прохладе совершаем конную прогулку, объезжаем местные достопримечательности. Уже видели дикие скалы Форулы, где скрывались сабинские повстанцы, были у целебных источников в Котилиях, побывали и в Требуле, где не бывает жары, и в Фалакринах, на родине божественного Веспасиана. Все это занимает, как правило, два-три часа в день, не больше. Потом завтракаем, несколько часов посвящаем занятиям. Я то читаю Платона, делая выписки, то немного перевожу, пытаясь передать его стиль по-латыни, то сочиняю заданную мне декламацию на тему: «Речь Ветурии к Кориолану».
Потом мы играем в мяч (то в тригон, то в гарпаст), чтобы размяться, посвящаем время бане, в девятом часу садимся обедать. Не волнуйся, вина мы пьем в меру, несмешанным не злоупотребляем. Хотя не буду лгать, будто совсем его не пробовал. Порой развлекаемся игрой в камешки. Не без гордости сообщаю, что я в этой игре преуспел и мои полководцы не раз справляли триумф.
Не забывай и ты меня! Пиши, не думай, что мне неинтересны новости родного города и нашего дома. Я был весьма тронут рассказом о твоих подопечных. Но все же будь разумной, не пытайся объять необъятное и охватить своей жалостью всех, кто встречается на твоем пути.
В деньгах я остро не нуждаюсь, но если ты можешь прислать хотя бы тысяч пять, не откажусь. Так что ожидай к себе Матура.
Гельвидиан, которому, как моему названому брату, ты также в какой-то мере приходишься матерью, шлет тебе привет. Будь здорова!»
Такое письмо написал матери Веттий, заметно подражая слогу Плиния Младшего. Конечно, в его изображении времяпрепровождение их с Гельвидианом вышло чересчур серьезным и благочестивым. На самом деле несмешанное вино употреблялось почти каждый день, Платону нередко приходилось томиться в одиночестве, а вместо речи матери-Ветурии к изменнику родины Кориолану Веттий уже подумывал написать обращение Ромула к похищаемой им красавице Герсилии, благо сабинские края навевали мечты о похищении сабинянок. Пожалуй, в этом случае красноречие бы ему не изменило. Ну и, разумеется, он не стал волновать мать описанием охоты на кабана, в которой участвовали они с Гельвидианом и приятели, гостившие у них несколько дней.
Это были «прокулианцы» – однокашники Гельвидиана по юридической школе. Некоторых из них Веттий запомнил еще с прощального пира Геллия и с последующих философских пиров, на которых ему доводилось бывать. Все они были очень в духе Геллия, блистали изощренной ученостью, подтрунивали над вечными своими соперниками-«сабинианцами», принадлежавшими к другой юридической школе. Спор между этими школами продолжался уже полтора века, со времени их основателей, Антистия Лабеона и Атея Капитона. Суть спора давно забылась, но последователи их, почему-то называемые «прокулианцами» и «сабинианцами» (Веттий так и не понял, почему), продолжали упорно соперничать. Друзья Гельвидиана очень смеялись тому, что «прокулианцы» обосновались в сабинской земле, и толковали это как свою победу.
Один из них, Азиний Басс, привез с собой своего возлюбленного Каллидрома, очень красивого чернокудрого и белокожего мальчика-грека, чем-то напоминавшего знаменитого Антиноя. Об их связи знали все, но на людях они держались как обычные друзья, только что называли друг друга «братцами» – это было словечко, обозначавшее любовников. Веттий, который познания об этом роде любви почерпнул в основном из вольных стишков Катулла и Марциала, украдкой присматривался к обоим, особенно к красавцу-греку, и постоянно ловил себя на мысли, что в мальчике уже заметны черты той искусственной, взлелеянной женственности, в которой есть что-то отталкивающее по сравнению с естественной женственностью, столь пленявшей его в Марцелле.
Не пропускающие ни одного интеллектуального события «прокулианцы» привезли новую нашумевшую книгу некоего Апулея из Мадавры под названием «Метаморфозы». О ней было много споров в Городе: от резкого неприятия до бурного восторга. Как водится, старики возмущались, молодежь восхищалась. На номентанской вилле были устроены рецитации, и молодые люди, расположившись под сенью портика над зеленым прудом, по очереди читали, в музыкальном сопровождении неистовствующих от жары цикад, то и дело дружно заливаясь смехом. Фабула была не нова: историйку превращения некоего Луция в осла уже рассказал Лукиан из Самосаты, но сочинение Апулея представляло собой нечто особенное. Стиль слегка напоминал латинский слепок речи Максима из Тира, но было в нем что-то чарующее, захватывающее, выдающее руку мастера. Веттий решительно присоединился к партии поклонников карфагенского автора.
Воспоминания о Марцелле по-прежнему властвовали над душой Веттия, ими был наполнен каждый его день и час. Об Учителе же он старался не вспоминать совсем, чтобы не терзаться бессильными муками ревности. Но эти нежеланные мысли то и дело всплывали вновь, отравляя его существование, словно медленный яд, приготовленный зловещей искусницей Локустой. Конечно же, он отыскал и бывшую виллу отца Марцеллы. Она была несравненно скромнее, чем имение сенатора, но Веттий чувствовал себя счастливым, что нашел ее, и немало времени провел в ближайшем лесу на склоне горы, словно пытаясь разглядеть в лесной чаще то ли фавнов, о которых мечтала его госпожа, то ли ее саму, загорелой и тонконогой девочкой-подростком.
Переждав в Номенте августовский зной, Веттий один вернулся в Город, несмотря на то что «виноградные каникулы» заканчивались только в середине октября, а в сентябре воздух Города считался особенно нездоровым. Но он очень надеялся, что Марцелла тоже вернется к Римским играм. Не случайно же она говорила о «трех месяцах».
6
Веттий не ошибся: за четыре дня до сентябрьских нон он действительно получил долгожданную записку от своей наставницы с приглашением прийти. Юноша долго раздумывал, не посвятить ли ему богам легкий пушок, покрывший его щеки, но пришел к выводу, что с ним он будет выглядеть солиднее. Однако приветствие Марцеллы прозвучало убийственно:
– А ты за лето подрос, мой мальчик!
– А ты стала еще красивее! – ответил Веттий, стараясь подавить огорчение от ее слов: он почти что отпустил бороду, а она по-прежнему хочет считать его ребенком. Но говорил он правду, Марцелла и в самом деле похорошела, и не только внешне. Казалось, будто терпкое, выбродившее вино переливалось в ней.