– Ну и что тут произошло интересного за время моего отсутствия? – спросила Марцелла.
Веттий рассказал о странном философе Юстине, начиная с его спора с августом и кончая казнью. Марцелла слушала внимательно, но с явным неудовольствием.
– Не обольщайся! – сказала она наконец. – Я слышала о нем. Учитель говорил, что он, несомненно, психик, и выше этого не поднимался никогда. Да, по слухам, он неплохо знал Платона и щеголял этим, чтобы прикрыть скудость собственного учения… Психики придают чрезвычайное значение тому, чтобы не участвовать в жертвоприношении богам. И очень чтут своих «мартиров», как они их называют. Но мы смотрим на это шире и свободнее, потому что знаем: не мученичество, не мартирия, а только истинное знание, гносис, приносит спасение. Избранным же и познавшим ничто не может повредить! Ни жертвоприношения, ни зрелища, ни что другое. А про августа – что сказать? Разумеется, истина и от него сокрыта, раз он вообще не признает Христа.
Веттий поразился уверенности ее тона. Даже Юстин не мог бы с ней в этом соперничать. Потом разговор перешел на номентанское имение и его окрестности. Марцелла оживилась, вспомнив детство, расспрашивала его о каждой мелочи. Ее очень тронуло, что Веттий отыскал дорогие ей места, она даже пустила слезу, когда он рассказывал о них.
– Хочешь, я отвезу тебя туда? – спросил он.
– Нет! – решительно ответила она. – Как сказал эфесский мудрец, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Мне будет больно видеть этот дом, зная, что он уже не мой.
Занятия их все еще откладывались на довольно продолжительный срок. Близились Римские игры, открывавшиеся, как обычно, в сентябрьские ноны и продолжавшиеся четырнадцать дней. Зато Марцелла тут же предложила Веттию сопровождать ее на все представления. Веттий был наверху блаженства: после трехмесячной разлуки он вновь мог не только каждый день видеть Марцеллу, но более того, почти не расставаться с ней в течение всех этих четырнадцати дней, вволю любуясь ее разрумянившимся от азарта личиком. Пыль, вздымаемая колесницами в Большом цирке, их раскаленные колеса, песок, исчерченный их следами, лошади, покрытые пеной, меты, обелиски, тысячеголосый рев трибун, венеты, прасины; любовные страсти, пляски пантомимов, и пение флейт в театре Помпея; львиный рык, вой гидравлического органа, звон мечей и стоны умирающих во Флавиевом амфитеатре – все это переполняло ощущением праздника жизни. Общее воодушевление порой захватывало его настолько, что даже в льющейся крови он ясно видел цвет триумфального пурпура и, глядя на победителей, сам надеялся одержать победу в борьбе за возлюбленную, все еще неприступную. Воспоминание о казненном Юстине все реже посещало его.
Когда игры наконец закончились, в первый день, назначенный собственно для занятий, Веттий, придя к Марцелле, как обычно, в шестом часу, застал ее сидящей у окна с кифарой. На ней было воздушное косское платье золотистого цвета, и несмотря на полуденное время ее роскошные волосы были распущены, покрывая всю ее плотным плащом.
Она вновь играла на кифаре и пела странную песню:
Когда Веттий вошел, она смолкла.
– Что это ты пела? – поинтересовался Веттий.
– Какие странные слова!
– Эту песню написал Валентин, великий пневматик и поэт. Хотя мы не вполне согласны с его учением, но нельзя отрицать, что ему были открыты тайны духа. Так говорит Учитель. Но тебе пока рано это знать.
Она отложила кифару и плектр, а потом, небрежным жестом отбросив выбившуюся прядь, виновато улыбнувшись, взглянула на Веттия.
– Прости, что я не убрана. Но я сегодня проспала: никак не могла проснуться. С вечера болела голова и сейчас немного болит. Ну а служанки такие копуши! Куда-то эта негодница Исия запропастилась… Придется и заниматься с неубранными волосами. Иначе я не смогу говорить. Она всегда так больно их расчесывает!
– Так может быть, не будем заниматься, если у тебя болит голова? – спросил он встревоженно. – Не лучше ли тебе лечь? Может быть, нужен врач?
– Пустяки! – покачала головой Марцелла. – Это бывает. А врача – нет уж! Навидалась я их, когда жила с мужем. Только вспомню, так мороз по коже: то пепел овечьей шерсти с водой, то жженый собачий череп с женским молоком. Как я сама-то жива осталась? Помнишь у Марциала?
И они оба от души посмеялись над зловещим жрецом Эскулапа.
– Ну смотри… – развел руками Веттий. – Но за волосы тебе не стоит извиняться! Они так прекрасны! Просто счастье смотреть на них! – Он немного помолчал и вдруг предложил, не смея надеяться на ее согласие. – Хочешь, я их тебе расчешу? Я буду очень стараться, чтобы не было больно! Послужу тебе, как богине! Знаешь, я видел, как некоторые суеверные встают перед храмом Юноны или Минервы и делают вид, что расчесывают им волосы и укладывают. Думают, что тем самым угождают богиням. Интересно, почему они так уверены, что делают все как надо? Не позавидовал бы я тому, кто слишком сильно дернет за волосы Юнону или выстроит Минерве на голове что-нибудь такое, на что не налезет шлем!
Марцелла весело рассмеялась, представив себе, что могла бы сделать разгневанная богиня с самозваным цирюльником, прояви он неловкость. Но роль богини ей явно пришлась по душе, и она приняла предложение Веттия.
Веттий взял лежащий на столике гребень из слоновой кости и с замиранием сердца погрузил его в мощные потоки ее волос. Между тем, Марцелла спросила его:
– Итак, на чем мы остановились?
– Кажется, ты что-то говорила о двадцати четырех Тайнах, – не без усилия вспомнил Веттий.
– Плохо, что ты не уверен в этом, – вздохнула Марцелла. – Но тогда придется повторить. Вспоминай: от Первой Тайны, пребывавшей от Начала, и по приказу этой Тайны Иисусу было послано Одеяние Света, которое Он оставил в Последней Тайне, то есть в Двадцать Четвертой Тайне от Внутренней до Внешней Части, из тех Двадцати Четырех Тайн, которые пребывают в чине Второго Пространства Первой Тайны…
Она говорила и дальше, но Веттий чувствовал, что все эти Тайны ничтожны по сравнению с тайной удивительной красоты ее волос и их оттенка, какого не могла бы дать никакая модная краска. Эти волосы не секлись и почти не оставались на гребне. Веттий осторожно разбирал их на пряди и расчесывал понемножку, поднимаясь снизу вверх и придерживая руками, пока зубцы гребня не стали проходить сквозь них как сквозь воду.
Внезапно в комнату без предупреждения вошел Великий Учитель. Веттия несколько удивило то, что он может войти к ней вот так запросто, как к себе домой. Увидев Марцеллу с распущенными волосами и Веттия с гребнем в руке, он удивленно повел бровью и проговорил с недоброй усмешкой:
– Какая идиллия! Я и не знал, что у тебя новая служанка!
Веттий смутился, Марцелла же, вспыхнув, вскочила с кресла, на котором сидела, и быстро залепетала, оправдываясь:
– Прости, я не успела причесаться, а Исия так неловка, а сидеть с распущенными волосами так жарко, вот почему брат Веттий любезно предложил мне помочь…
Учитель посмотрел на нее с досадой и скукой и рукой подал знак замолчать. Марцелла осеклась на полуслове.
– Да нет, я, собственно, не вижу в этом ничего предосудительного, – бросил он равнодушно. – Можно подумать, он не расчесывает, а выщипывает. Но и это не мое дело. А пришел я вот почему. В октябрьские календы, в канун дня солнца, состоится очередная священная трапеза. Вот он и еще несколько учеников пока не приняли посвящения, но, думаю, они уже могут быть допущены. Разумеется, если дадут клятву, что ни одна живая душа не узнает о том, что там будет происходить. Ну и конечно, если согласятся внести плату в двести сестерциев: устройство трапезы требует расходов, к тому же помещение придется нанимать.
– О да, Учитель, это большая честь! – тихо проговорила Марцелла, чем-то расстроенная.
– Ну а что скажет сам катехумен? Ты рад?
– О да, конечно! – как можно бодрее произнес Веттий, чувствуя напряженность.
– Так ты готов дать клятву?
– Да.
– Тогда повторяй за мной.
– Я готов.
– Клянусь здоровьем и счастьем тех, кто дорог мне на этом свете….
– Клянусь здоровьем и счастьем тех, кто дорог мне на этом свете… – повторил Веттий, удивляясь словам клятвы.
– А также уготованным мне будущим…
– …а также уготованным мне будущим…
– И вечным спасением моей души…
Веттий повторил и это.
– Что ни одно живое существо не узнает о тех тайнах, свидетелем которых я стану на священной трапезе.
Веттий завершил клятву. Учитель удовлетворенно кивнул.
– Хорошо. О дне, часе и месте ты будешь оповещен. Будь здоров!
Он повернулся и направился к выходу. Марцелла поспешила вслед за ним.
Вернулась она явно опечаленная, с пылающим лицом и со слезами на глазах. Прикоснуться к ее волосам Веттий больше не решился: именно это стало причиной ее огорчения, да ему и самому было ужасно стыдно, что Учитель обозвал его «служанкой». Марцелла несколько раз порывалась заговорить, тяжело вздыхала и наконец выдавила из себя:
– Прости, давай на сегодня закончим. У меня, правда, очень болит голова. Я пойду лягу.
И, ударив в колотушку, вышла из комнаты, не дожидаясь прихода служанки.
В следующий раз Марцелла стала говорить подробнее о судьбе эона Премудрости-Софии.
– Из всех эонов созерцанием Праотца или Глубины мог наслаждаться только один Ум. Но вот София, младший эон, воспылала дерзостной страстью к недоступному ей Праотцу, пожелав познать его величие. Но это было для нее невозможно, и, сколько она ни устремлялась к Непостижимому, и сколько ни желала раствориться в нем, некая охраняющая сила, именуемая Пределом, удерживала ее. Охваченная страстью, София ниспала во внешний мир, и долго скиталась, томясь тоской о возлюбленном, и родила некую несовершенную безобразную сущность, женского пола, и увидев это, опечалилась оттого, что порождение ее столь несовершенно, и испугалась, как бы это не прекратило ее собственного бытия, и пребывала в страхе и недоумении, ища способ, как бы скрыть то, что случилось, и пыталась возвратиться к Отцу, и ослабела в своих метаниях, и стала молиться Отцу…
Тут голос Марцеллы задрожал, и она замолчала. – Ты знаешь, – заговорил Веттий, сделав вид, что не замечает ее внезапного огорчения. – Мне почему-то вспоминается один рассказ из той новой книги, что мы читали летом в Номенте: это «Метаморфозы» некоего африканца по имени Апулей. Всей книги я не перескажу, но если тебе известен «Лукий или осел» Лукиана из Самосаты, то основная линия там та же. Некий Луций превратился в осла и никак не мог вернуть свой человеческий облик. Но есть там вставная история об Амуре и Психее. У царя с царицей были три дочери, младшая и прекраснейшая из них звалась Психеей, и было велено выдать ее замуж за неизвестного супруга, и ее поставили на утес, думая, что готовят к смерти. А потом оказалась она в чудесном дворце, и все ей там служили, а по ночам являлся к ней неведомый супруг и сочетался с ней как с супругой. И ей было запрещено его видеть, а она все-таки решила подсмотреть и ночью спрятала лампу под глиняным горшком, а потом достала ее и увидела, что супруг ее – сам крылатый Амур, сын Венеры. Она нечаянно капнула на него масло из лампы, он проснулся, разгневался и оставил ее. И она тоже долго скиталась и тосковала, и повсюду искала Амура. Но все-таки нашла, и кончилось, как водится, свадьбой, и родилась у них дочка по имени Наслаждение.
– Я, конечно, не читаю историй про ослов, – заговорила наконец Марцелла, совладав с чувствами, – но твой рассказ меня заинтересовал. Принеси мне, если можешь, эту книгу! Ну а теперь слушай, что дальше случилось с Софией…
Разумеется, просьба Марцеллы была удовлетворена со всей возможной и даже невозможной быстротой: книгу для нее Веттий добыл в тот же день у одного знакомого книготорговца. В следующую их встречу Марцелла сразу же о ней заговорила.
– Этот твой Апулей, как мне кажется, знает намного больше, чем говорит. Не буду утверждать, что он пневматик, но что о Софии он слышал, это бесспорно. А что известно о нем самом?
– Да очень мало чего. Некоторое время он жил в Риме, давно, но его никто не помнит. Известно, что на родине его судили по обвинению в колдовстве: якобы он околдовал какую-то пожилую вдову и женился на ней. То есть женился – точно, а вот что околдовал – это обвинителям доказать не удалось. В общем, оправдали его.
– Я не удивлюсь, если он и правда причастен тайному знанию. Только маскирует его игривым тоном и языческими мифами. Но, во всяком случае, это интересно, так что за эту книгу я тебе благодарна.
– Марцелла… – помедлив, начал Веттий. – Почему тебя так волнует судьба этой Софии? Ты прямо сама не своя делаешься, когда о ней говоришь.
Лицо Марцеллы покрылось красными пятнами. – Как ты можешь говорить «этой Софии»?
– возмутилась она. – История Софии знаменует историю каждой человеческой души в ее устремлении к Первоначалу. И в ней причина нашего ниспадения в темницу плоти.
– Да, пожалуй! – согласился Веттий, думая про себя и собственное неразделенное чувство к Марцелле. Но все же он не стал бы плакать над Софией.
7
Незадолго до октябрьских календ Марцелла сообщила Веттию, что священная трапеза состоится в доме Криспа на Широкой улице, и передала слова, какие он должен сказать при входе. Веттий думал, что будет, как обычно, сопровождать ее, но она велела ему явиться туда одному в последнем часу дня.
– Мне, как посвященной, надо быть там раньше. А тебе – как я сказала.
Веттий повиновался и в назначенный час явился к дому Криспа, являвшему собой зрелище довольно странное. Это был особняк, но сильно запущенный. По каким-то неуловимым приметам было понятно, что там никто постоянно не живет, хотя слуги сновали во множестве и привратник встречал каждого пришедшего бдительно, если не сказать настороженно. Вместо обычных расшитых пиршественных туник здесь гостям выдавались серые, как будто траурные.
В просторном атрии собралось человек тридцать народу. Ложа были расставлены, как на обычном пиру, но никто не возлежал, все стояли и тихо, сосредоточенно ждали. Наконец откуда-то из глубины появился Великий Учитель, одетый, единственный из всех, в белую льняную тунику, в которой он был похож на жреца Изиды, и с большой восковой свечой в руках. За ним вошли несколько женщин, с головы до ног укутанных в серое. Сердце Веттия дрогнуло: в одной из них по каким-то неуловимым признакам он узнал Марцеллу.
– Братья и сестры! – начал свою речь Великий Учитель. – Племя Сифово! Избранные и отмеченные! Посвященные и готовящиеся к посвящению! Мы собрались сегодня на трапезу любви, познания и освобождения. Помолимся от века избравшему нас Богу. – Он помолчал и, простерши руки ввысь, вдохновенно продолжал:
– О Тайна сущая прежде всего непостижимого и всего бесконечного – услышь меня, восхваляющего тебя. Услышь меня, Тайна, воссиявшая в своей тайне, с тем, чтобы тайна, сущая от начала, свершилась!
– Услышь меня, о Тайна! – эхом откликнулись все присутствующие.
– Напомню вам, – продолжал Великий Учитель, – в память чего мы собираемся здесь. В день полнолуния сошел на Иисуса свет Тайны, и стал он вещать ученикам своим о начале мира. И поведал им о Великой Невидимой Полноте, от которой пошло все и в которую все возвратится, и о двадцати четырех ее Истечениях, эонах, и о том, как один из эонов, София, покинул свое место, исполненный чрезмерной любви к Невидимому, и ниспал в низший мир, всецело принадлежа тому, высшему миру. Частицы Божественной Софии есть в каждом из нас, именно они влекут нас к свету. Сегодня все светлое, что есть в нас, соединится в великое сияние, мы на время освободимся из темницы этого мира. Наше темное будет творить дела тьмы – но да не смущается сердце ваше! Ибо Господь, наш Бог, спасший нас и пославший нам во спасение ангела Своего Иисуса Христа, призывает вас, братья и сестры, призванные, избранные и приобщенные к истинному познанию к преодолению всякого греха. И сказал Христос Своим ученикам, когда в течение пятисот пятидесяти дней являлся им тайно по воскресении из мертвых: тот, кто совершит все грехи и все преступления, и отыщет Таинства Света, и сотворит их, и свершит их, и не оступится, и не согрешит, тот будет наследовать Сокровище Света, Тайную Жемчужину…