Вот все твои пресловутые вопросы и в стихотворной форме. Что тебе смерть? О жизни думать надо!
– Ты рассудителен не по годам, – с насмешкой произнес Веттий. – Я бы не удивился, если бы эта речь прозвучала из уст твоего отца, но ты – ты как будто родился сорокалетним!
– Принимаю это как похвалу, – невозмутимо отозвался Гельвидиан. – Да, я уже сейчас знаю, чего хочу добиться в этой жизни, и не трачу времени на пустяки. Мне недосуг заглядывать за пределы круга земного.
Строки покойного августа, которые Гельвидиан пренебрежительно назвал «стишками» Веттию, и правда легли на душу, чего нельзя было сказать о нравоучениях брата. Впрочем, юноша понимал, что брат наставлял его от чистого сердца, потому как сам он именно таким правилам и следовал: он стремился стать хорошим правоведом, учился в знаменитой юридической школе, основанной еще во времена божественного Августа Антистием Лабеоном, уже начинал выступать как адвокат. Его интересовало все, что связано с правом, с древнейших времен, а кроме того, он был весьма начитан в поэзии, и познания его были шире тех, какие можно получить у обычного грамматика. Но как только речь доходила до первопричин, Гельвидиан сворачивал разговор: они его попросту не интересовали.
Хотя названые братья были по-прежнему дружны, они уже не были так неразлучны, как в первые дни. Помимо всего прочего, у Гельвидиана неожиданно завелась подружка-вольноотпущенница, театральная актриса, которой он не на шутку увлекся, так что сенатору пришлось несколько раз как будто случайно вспомнить за обедом, что браки сенаторского сословия с вольноотпущенниками и актерами не дозволяются. На что Гельвидиан с нарочитой почтительностью заверил его, что раньше тридцати лет жениться все равно не собирается, и конечно же, доверится выбору отца. «То-то же, – бросил в ответ сенатор и добавил. – И не вздумай, как тот Марсей у Горация, “отчую землю и дом отдать актерке в подарок”!»
На пирах философов, подобных прощальному пиру Геллия, Веттий бывал потом еще много раз, но всякий раз испытывал то же чувство неудовлетворенности, которое ощутил тогда, в первый раз. Изощренная ученость всегда касалась каких-то частностей и никогда не доходила до главного.
Веттий также продолжил учиться риторике и стал посещать занятия у известного знатока древностей Сульпиция Аполлинария. Это был человек утонченный, немного нервный, его внешность соответствовала его душевному складу. У него были тонкие черты лица и выразительные руки, при помощи жестов он мог прекрасно оттенить сказанное словом. От него Веттий не ждал ответов на вечные вопросы, но именно поэтому с ним ему и было интереснее. Ученики Аполлинария читали ателланы Помпония и Новия, комедии Плавта, историю Саллюстия, поэзию Энния и Лукреция. Больше всего Аполлинарий восхищался стилем цицероновских писем к Аттику. Веттия он постоянно ругал за небрежный и азианский стиль его декламаций.
– Пойми, если речь не украшена строгостью языка, она становится совершенно неприемлемой и даже неприличной! – говорил он. – Никому не нужны эти напомаженные завитушки! Нельзя злоупотреблять непонятными и необычными риторическими фигурами, нельзя бесконечно пользоваться одной фигурой, играя на ней, как на единственной струне поврежденной кифары. Выбор слов – вот основа правильного стиля! Именно по выбору слов распознается серьезный знаток и обличается недоучка. Иногда невежество можно скрыть, но выбором и расстановкой слов оно все равно будет изобличено. Слова – это драгоценные камни, и нужно немало поработать резцом и молоточком, прежде чем они засверкают. Если некая излишняя широта твоей души и неспособность к кропотливому труду не позволяют тебе достичь отточенности Саллюстия, тогда подражай непринужденности Марка Туллия – вот пример величия духа, не стесняемого узкими рамками школьных правил и в то же время никогда не превышающего меру!
Веттий слушал Аполлинария со вниманием, но что-то изнутри мешало применять его советы в жизни. В предлагаемых контрверсиях и свазориях он старался быть строже, зато в письмах матери отводил душу, и писал так, как ему писалось. Правда, писал он не так часто, тем более что после закрытия моря письма доставлялись только с государственной почтой посуху и шли долго.
«Веттий Вибии, любезной матери, привет. Сколько раз, дорогая матушка, я обещал тебе описать Город, но каждый раз невольно оказывался лжецом, потому что, когда я думаю о величии этого предмета, язык мой немеет и слабеет рука. Но все же попытаюсь описать тебе его расположение и вид, чтобы и ты могла представить его себе вживе.
Город, как все мы знаем, на семи холмах основан. Первые – Палатин и Авентин, где некогда братья-основатели, следя за полетом птиц, воссели, и первому – Рему – явились шесть священных коршунов, второму – Ромулу, но было их двенадцать. Впрочем, сейчас это уже трудно представить. Палатин, с трех сторон круто обрывающийся, с одной же, северной, плавно спускающийся, весь занят дворцом августов великолепнейшим, золотом и мрамором сияющим. Авентин южнее расположен и круто к Тибру спускается, между ними в долине Большой цирк располагается. К северо-западу от Палатина высится холм Капитолийский, коего северная часть – священная крепость. Здесь некогда жил Тит Таций и другие патриции, а ныне храмы возвышаются, из которых знаменитейший – храм Юноны-Советчицы, и тут же открытая площадка, откуда авгуры за полетом птиц наблюдают. В южной части Капитолия высится храм Юпитера Капитолийского, он словно бы парит над всем Городом. Эта часть холма к западу Тарпейской скалой обрывается.
Между Палатином и Капитолием низина Велабр находится, где некогда пастух Фавстул нашел Ромула и Рема, а севернее – форумы, разделенные портиками стройными и базиликами украшенными. Здесь, в восточной части, у источника Ютурны, Весты, храм расположен заповедный, и тут же храм братьев Елениных. К северо-востоку от Палатина также возвышенность Велия располагается, и на ней Священная дорога начинается, на восток, мимо храма Весты устремляющаяся. Продолжение Велии – холм Оппий, вместе с Циспием образующий Эсквилин, некогда пристанище нищеты, но впоследствии усилиями августов в значительной своей части в сад цветущий превращенный. На Эсквилине мы и обретаемся. Здесь сооружения самые приметные – амфитеатр Флавиев и бани Траяновы.
Севернее форумов лежит холм Квиринал, часть которого срыта при строительстве форума Траяна, и колонна, над форумом возносящаяся, прах божественного императора покоящая, показывает, насколько холм этот срыт. Восточнее Квиринала – Виминал, а западнее, начинаясь от Сервиевой стены, все семь холмов опоясывающей, и излучиной Тибра ограничиваясь, – Марсово поле и поле Фламиниево, с цирком Фламиния, банями Агриппы и Нерона и в северной части – с величественным куполом храма всех богов, Пантеона.
Все это – левый берег Тибра. Из построек правого берега привлекает внимание разве что огромный мавзолей августа Адриана в северной части Города. Вообще же правый берег заселен позднее и меньше, ибо низменность его представляет угрозу во время наводнений, а за низиной, защищая город с запада, тянется холм Яникул. В противоположной ему части, вдали, в ясную погоду гор плавные волны виднеются, на северо-востоке – горы Сабинские, на востоке – Альбанские.
Матушка, ты и представить себе не можешь, сколько раз затирал воск на табличках, сочиняя это письмо тебе и напрягая все силы своего ума, чтобы изложить то, что я хочу, понятно и ясно. Но сейчас, перечитывая написанное начисто, я вижу, что ничего непонятно, и, перечислив части Города, самого Города я так и не описал. Прости великодушно! Как видно, задача эта безнадежна. Лелею, впрочем, надежду, что тебя и эти мои старания потешат, ибо более благосклонного и внимательного читателя мне не сыскать. Будь здорова!»
Через два месяца он писал матери следующее:
«Веттий Вибии, любезной матери, привет. Дорогая матушка, сейчас, накануне Сатурналий, весь Город, как в лихорадке, мечется, и повсюду шум приготовлений невиданных, и уже приготовлены платья шелковые и колпаки фригийские, и в зимних триклиниях для господ и для рабов столы общие ставятся, и подарки уже запасены, и все кратковременный возврат золотого века предвкушают. А я вспоминаю, как у нас в доме, особенно при жизни отца, Сатурналии праздновались. Мне тогда и правда казалось, что это век золотой возвращается, и я без подарка бесхитростного даже последнего раба оставить боялся. Как же сейчас мне оставить без подарка тебя, дражайшую? Поэтому посылаю тебе отрез ткани шерстяной, как ты любишь, цвета шафранового. Что ты предпочтешь сшить, я не знаю, и не очень в ваших женских нарядах смыслю, но пусть его цвет донесет до тебя немного солнца южного, коего, не буду скрывать, даже и у нас сейчас, в декабре, немного – но тем дороже пусть будет дар. Будь здорова!»
Февральское письмо было таково:
«Веттий Вибии, любезной матери, привет. Дорогая матушка, жизнь моя окончательно вошла в колею, я, как и мечтал, учусь в Атенеуме, философии и риторике учусь, много нового узнаю, а также по-прежнему жизнь великого Города с восхищением наблюдаю. Большим счастьем для меня было увидеть все то, что мы, провинциалы, в основном по стихам поэтов представляем. Увидел я наконец, как
– и как будто приобщился вечности Города. Увидел я также, как
И подумал, что, должно быть, правда:
И хотя должность консула уже не сопряжена с той властью, какая во дни пелигнского поэта подразумевалась, сила древнего обряда чувствуется и поныне. А в третий день до январских нон состоялись молебствия о благополучии августа, великолепием древний обряд затмившие. В этом году торжество было тройное: за двойным празднованием новолетия последовало всенародное молебствие по случаю взятия одной из парфянских столиц, Ктесифона. В жертву Юпитеру было принесено сто белоснежных волов – зрелище поистине впечатляющее! И какое ликование всеобщее, и даже последний бедняк обделенным не остается, каждый корзиночку с хлебом и мясом, да меру вина получает.
Сейчас, в месяце очищений, видел я, как празднуются Луперкалии по римскому обряду, когда обнаженные луперки (все юноши из знатнейших семей, правда!) хлещут косматыми ремнями всех, кто попадается им на пути, и как женщины лучших фамилий стараются подставить руки под бич в надежде на удачное зачатие. Хоть календарь для всех один, но некоторые обряды, и в частности этот, в Городе сильно отличаются от наших и чувствуются по-особенному.
Что ни говори, когда думаешь, что те же праздники на протяжении столетий наши предки праздновали, некую неразрывную связь с ними чувствуешь и понимаешь, что великий Город – наше наследие, которое нам хранить и совершенствовать. Ты, наверное, скажешь, что я заговорил совсем в духе дяди-сенатора. Но я скажу, что скорее живое прикосновение к истории Города заставляет меня говорить так. Будь здорова».
О праздниках Веттий писал не без умысла. Суеверие матери его по-прежнему тревожило, и он надеялся своими рассказами отвлечь ее и вернуть к отеческой вере. Описывая все это, он не знал, что вскоре судьба круто повернет его собственную жизнь и уведет его прочь от отеческих святынь.
II. Зерно небесного жемчуга
1
К чему Веттий никак не мог привыкнуть в Городе, так это к смешению высокого и низкого, соседству роскоши и нищеты, красоты и безобразия. Рядом могли находиться совершенный с архитектурной точки зрения храм, облицованный цветным мрамором и красующийся резьбой коринфских капителей, и обшарпанная инсула, которая в один злосчастный для ее обитателей день обрушивалась, погребая под обломками тех, для кого еще вчера служила кровом. Под одними и теми же портиками можно было видеть почтенного ритора, прогуливающегося вместе со своими учениками, читавшего на память целые главы Цицерона и объяснявшего их слушателям; тут же грязные, оборванные ребятишки клянчили подаяние. Ученые мужи проходили сквозь них, как сквозь рой комаров, не замечая, хотя порой кто-нибудь из зазевавшихся студентов вдруг обнаруживал пропажу кошелька и прерывал высокоученую беседу отчаянными причитаниями и несколько неожиданной в столь возвышенных устах бранью. В толчее смрадной Субуры мог запросто встретиться видный ученый-правовед, пешком направляющийся в книжные лавки Аргилета, и тут же на глазах у всех открывались лоскутные завесы лупанариев, и голые потаскушки заманивали прохожих, демонстрируя им свои прелести и «титулы» – надписи, сообщавшие о каждой, кто она, как ее звать и каковы ее достоинства. В верхней части Траянова форума, где во множестве выставлены позолоченные изображения коней и разнообразные военные значки, Веттий однажды увидел киника Кресцента, бесстыдно обнажившего свою грязную плоть, – и еле сдержал рвотный спазм. Наглядевшись на все это, Веттий усвоил одно: находясь в толчее улиц Города, всегда надо быть начеку, дабы не уподобиться звездочету, свалившемуся в колодец.
Как-то раз в конце февраля, когда горожане во множестве высыпали на улицы, наслаждаясь первым холодноватым теплом весны, дуновением фавония и нежным каллаиновым цветом неба, он прогуливался по книжным лавкам на Юлиевом форуме, близ храма Венеры-Прародительницы, в поисках нужного ему комментария к платоновскому «Тимею». Знакомый книготорговец вынес ему связку книг и, сказав: «Ищи сам, кажется, это здесь», – занялся другими покупателями. Веттий разворачивал очередную книгу в надежде увидеть искомый заголовок. Вдруг за его спиной раздался женский вскрик, как от боли, и разноголосые возгласы: «Вор! Вор! Держите! Помогите!»
Веттий обернулся и ахнул: он увидел ту самую молодую матрону, которая привлекла его внимание на Плебейских играх и которую он с тех пор тщетно высматривал в любом собрании. На этот раз и туника, и палла ее были цвета морской волны из ткани, называемой «куматиле». Этот цвет изысканно сочетался с волосами цвета лесного ореха. Но лицо ее было искажено болью: указательный палец она держала у губ и дула на него. Возле нее причитала рабыня, не сумевшая защитить госпожу. И от нее как раз в направлении Веттия улепетывал какой-то уличный оборванец.
Веттий бросился ему наперерез. Оборванец заметался, пытаясь, подобно зайцу, запутать преследователя, но Веттию уж очень хотелось отличиться перед красавицей, и проворство он проявил неменьшее. Ему повезло: он ухватился как раз за ту руку, в которой оборванец сжимал украденную вещицу, и стал ее выламывать. От боли воришка разжал пальцы, и к ногам Веттия покатилось кольцо. Отпустив незадачливого похитителя, Веттий поднял его – это был тот самый перстень с жемчужиной, на который он обратил внимание в амфитеатре.
С видом триумфатора Веттий подошел к красавице и протянул ей свою добычу.
– Вот твое кольцо!
Та улыбнулась дрожащими губами, но сразу принять кольцо не смогла: рабыня неловко пыталась обвязать ей поврежденный пальчик носовым платком, однако платок был слишком широк, и у нее ничего не получалось.
– А ты разорви его, – посоветовал Веттий.
Служанка попробовала последовать его совету, но крепкая ткань не поддавалась слабым женским рукам. Веттию представился еще один случай отличиться: в его руках платок быстро превратился в ровные тонкие полоски, и вскоре пальчик юной матроны был аккуратно перевязан. Он, по счастью, не был сломан, но болел изрядно и начал опухать.