В отличие от той скуластой девчушки, похожей на белочку.
Девчонка сидела рядом с Бантышевым, ухитряясь при этом прятаться за ним. Бывает такое: стоят два человека рядом, а кажется, будто один закрывает собой другого. Вот и эта белочка старательно мостилась в тень великолепного Виктора. Бантышев хохотал, шутил, беспрестанно скалил зубы, словно выступал рекламой работы дантиста. А скуластая белочка молчала и только улыбалась в нужных местах, когда все начинали смеяться. Причем отставала от других на долю секунды.
Даже Сергей, плохо разбиравшийся в тонкостях отношений собравшихся, понимал, что девочка не из их круга. Все слишком старательное: укладка, улыбка, макияж. Спина, которую она держит прямо, как на приеме у королевы. Наверняка под столом и коленки плотно стиснуты. На родственницу Бантышева не похожа. Может, его протеже?
Он поставил мысленную зарубку: выяснить, кто такая.
– …он вылезает на сцену вдребезги бухой и орет в микрофон…
– …а я отвечаю: милая моя, я здесь пела, когда ты еще на горшке сидела, и буду петь, когда тебя крышкой накроют…
– …уроды! я им: у меня концерт через сутки! а они мне: ничего не знаем, все вопросы к таможне…
Под общую болтовню Бабкин решил, что настала пора провести полную ревизию. С кем ему предстоит иметь дело в ближайшие сутки?
Итак, за столом десять человек.
Сам Джоник, в миру – Ринат Баширов. Если скосить глаза, будет видно, как двигается его узкая челюсть, перемалывая куриные кусочки в панировке.
Ведьма Кармелита. Рассеянно накручивает на острый палец смоляную прядь, пьет минералку, цепляет всех подряд своим острым языком-крючком.
Балерина Медведкина. Занята шпинатом.
А кто это у нас хохочет заливисто и громко, требует у Грегоровича шампанского и бойко отбивается от подколок Кармелиты? Курносый нос, синие глаза и природный румянец на щеках: только что ведьма обозвала его колхозным. «К концу вечера они все передерутся», – подумал Сергей. Но курносая хохотушка лишь бросила, что завидовать надо меньше. А если Кармелите хочется такой же дивный цвет лица, пусть завязывает спать в гробу.
Бабкин сдержал ухмылку. Замечание оказалось убийственно точным: кожа у Кармелиты и впрямь застарело-вампирская, зеленоватая, с глубокими тенями под глазами.
– Леська! – Грегорович с притворной строгостью погрозил пальцем. – Опять кусаешься?
Леська, значит. Она же Олеся Гагарина. Настоящая фамилия Зацыпко, и она родом с Украины.
Петь начала в четыре года. Выигрывала один конкурс за другим, пока не добралась до «Звездного рассвета». Улыбчивая, обаятельная, раскованная девочка так понравилась публике, что ее без сомнений взяли соведущей к старому матерому журналисту, тащившему на себе «Рассвет» уже не один десяток лет.
Олеся была хороша. Простовата, конечно, соглашались понимающие люди, и прямодушна не в меру: натуральное дитя глубинки. Ну так ей всего пятнадцать. Успеет еще вырасти, овладеть искусством смены масок, почти неотличимых от собственного лица. А пока пускай поет-пляшет и развлекает публику.
С песнями, однако, было все непросто. Олеся мечтала о сольной карьере, а какая карьера у певицы без своего композитора? Пыталась писать сама, но бог, поцеловавший ее в макушку при рождении, именно этого таланта Олесе и не выдал. Она стремительно перерастала формат «Звездного рассвета»: в пару к матерому журналисту ставили обычно девочек тринадцати-четырнадцати лет, а еще лучше – десяти, чтобы публика умилялась и таяла. Уже близок был тот момент, когда шестнадцатилетняя Олеся окажется без работы и без сольной карьеры. А на одной известности и любви далеко не уедешь. Чему есть масса печальных примеров.
В отчаянии Гагарина попыталась участвовать в конкурсах красоты, сама толком не зная зачем. Где-то выиграла, где-то проиграла. Но быстро поняла, что даже победа не приносит ей большого удовольствия: она хотела петь – петь, а не светить красивым личиком и ладной фигуркой.
И тут Олесе повезло. Ей встретился Борис Мусатов.
Мусатов к тому времени уже лет двадцать был устойчиво популярен. Он занимал нишу «предмет вожделения женщин за сорок»: кудрявый блондин с глубокими складками возле губ и печальными, все понимающими, как у спаниеля, глазами. Над проникновенной «Я так любил тебя, как любит ясень небо» слушательницы рыдали всем залом и бросали к ногам певца ветки растущих неподалеку от концертного зала деревьев (ясени, кстати, среди них попадались крайне редко).
Женившись на юной Олесе, Борис начал раскручивать их дуэт. И для начала написал песню «Принцесса и ковбой».
Исполняли вдвоем. Прелестная Олеся в сказочном розовом платье – и Мусатов в ковбойской шляпе, кожаных сапогах и штанах с бахромой. «Оу, бэйби, я твой! – красиво страдал Борис. – Я только твой ковбой! Бывший бабник, повеса. Но вот в чем беда: ты не моя, ты не моя принцесса!»
Пел в основном Мусатов. Олеся нужна была для красоты и чтобы выводить «А-ы-о-у-а» в самых проникновенных местах.
Номер соответствовал. Влюбленные протягивали руки с противоположных краев сцены, бежали навстречу друг другу, но с потолка падала картонная стена дворца, и Олеся оказывалась заперта на балконе, а Борис метался внизу: неприкаянный трубадур любви.
Популярность была ошеломляющей. Песню распевали на конкурсах, ее пародировали в КВН, день и ночь крутили по радио, пока она не навязла в мозгах, как прилипшая к челюсти ириска. Мусатов сладко улыбался и вполне серьезно провозглашал себя Трубадуром Любви.
Он написал для Олеси еще двадцать песен. Известными стали от силы четыре, но это не имело значения. Он собрал для жены багаж, с которым можно было отправляться в дальнюю поездку по маршруту славы.
Развелись они лет через десять. Мусатов тут же женился на молоденькой копии Олеси: жизнерадостной чернявой девчонке с сияющим взглядом. А Гагарина пропала лет на пять.
Когда же она вынырнула, публика не поверила своим глазам…
– Этот ваш гренадер! Джоник, он меня пугает!
Бабкина вышибло из его мыслей об Олесе Гагариной ударом под дых. Балерина Медведкина указывала на него длинным розовым ногтем и, судя по страдальческому выражению лица, была чем-то оскорблена.
– Уберите его! Он на меня смотрит!
Все уставились на Сергея. Включая Джоника, который вывернул шею, не переставая жевать.
– Я? – изумился Бабкин.
– Таращится!
– Да я ни за что…
– Вы посмотрите, посмотрите, как глаза выпучил! Как краб!
«Да что, черт возьми, происходит?!» – разозлился Сергей.
Он уже собирался категорически откреститься от любого интереса к Медведкиной, как вдруг поймал взгляд вошедшего мужчины.
И споткнулся на полуслове.
«Шестерка Грегоровича», – охарактеризовал Джоник.
«Кеша Кутиков, мой камердинер», – представил его сам хозяин.
Широкоплечий толстяк с мягким, неуловимо меняющимся лицом. Губы сложены в полуулыбке Чеширского кота: того гляди, сам Кутиков исчезнет, а улыбка останется в воздухе. При встрече на Джоника посмотрел коротко, на Жоре взгляда вообще не задержал, а вот Сергей его внезапно заинтересовал. Темно-серые глаза остановились на сыщике, и вот тут-то Бабкин и увидел, как меняются невыразительные черты. Лицо камердинера собралось. Из-под личины любезного, будто обтекаемого лакея выглянул жесткий и проницательный наблюдатель.
Выглянул – и снова спрятался.
Но это ощущение резанувшего взгляда-скальпеля Бабкина озадачило. Что у нас за камердинер такой непростой, спросил он себя. Надо выведать у Макара подробности.
И вот этот непростой человек вошел в дверь, в одну секунду оценил ситуацию и посмотрел на Сергея очень выразительно.
Бабкин не был силен в понимании молчаливых приказов. В отличие от Илюшина, который ловил эмоциональные волны окружающих точнее, чем эхолокатор летучей мыши – сигналы от препятствий. Но здесь даже у него не оставалось места сомнениям: ему явно подсказывали, что делать. А вернее, чего делать не надо.
«Не отпирайся».
– Простите, пожалуйста, – покаянно сказал Бабкин, обращаясь к балерине. – Я действительно засмотрелся. Просто вы очень красивая. Никогда таких не видел.
В наступившей тишине громко присвистнул Грегорович.
– Ай, молодец! – весело сказал он. – Слышишь, Танька? Все у твоих ног!
– Уведет она у тебя телохранителя, Джоник! – рассмеялась Олеся.
Парень пожал плечами. А вот балерина посмотрела на Бабкина заинтересованно. До того заинтересованно, что он ощутил желание слиться со стеной. Его как будто ощупали с головы до ног, заглянули в рот, проверили зубы и оценили степень износа копыт.
– А он ничего, галантный! – Татьяна кокетливо поправила локон.
Сергей попытался снова поймать взгляд Иннокентия, но тот, откупорив вино, растворился в воздухе.
– Выпьем за то, дорогой, чтобы все премии были твои! – мужчина с холеным барским лицом поднял свой бокал. На пальцах ослепительно сверкнули три перстня. – Все лучшие песни – тебе!
– И горячая ротация бесплатно! – поддержала его субтильная брюнетка с лисьими чертами лица. Брюнетка, единственная из всех, одетых довольно демократично, выбрала для ужина короткое облегающее черное платье.
«Никита Вороной. А жена его… – сыщик напряг память, – Анжела. Анжела Вороная».
Снова кумир миллионов. Секс-символ российской эстрады. Любимец женщин и отдельных уголовных элементов, улавливавших в лирике Никиты что-то бесконечно родное, близкое. Песни «Прости, старушка-мама», «Я пропал с этой женщины», «Три дороги, две тюрьмы» стали хитами везде, от кабаков до кабинетов премьер-министра. Никиту Вороного слушали все. Некоторые, конечно, принудительно, поскольку в маршрутке или в магазине музыку так просто не выключишь. Но большинство – добровольно.
Вороной вспахивал ниву народности, душевности и патриотизма. «Я простой человек, – делился он. – Плоть от плоти России-матушки!»
В подтверждение последних слов Никита всегда носил белоснежную рубашку, расстегнутую до пупка, в вырезе которой виднелась мускулистая грудь. Демонстрировал плоть, так сказать.
В публичных проявлениях задушевности Вороной доходил до таких высот китча, что это становилось без пяти минут искусством. Исполняя песню «Моя!», Вороной брал зубами с рояля алую розу и шатался с ней по сцене, вращая глазами и делая безумное лицо. Что должно было свидетельствовать о страстной влюбленности. Люди несведущие, случайно попавшие на концерт, наблюдали за этим перфомансом с оторопью: больше всего Никита напоминал сдуревшего пса с костью, пытающегося сообразить, куда бы ее качественнее зарыть.
В конце концов он прятал розу в рояль. Что значило: любовь мертва. «Сообразил!» – радовались несведущие люди.
Администратором Вороного трудилась его жена. Она познакомилась с Никитой двенадцать лет назад, когда он, как и Кармелита, гастролировал по кабакам. И с тех пор они не разлучались.
Об Анжеле Бабкин знал очень мало. Не подпускает к мужу поклонниц, родила ему троих детей, ездит с ним на все выступления. Вот, кажется, и все.
Итак, чета Вороных, балерина, Олеся Гагарина, Джоник, Кармелита и неизвестная девушка, похожая на бедную родственницу… Кто остался?
Во-первых, тот, кто привел «родственницу» с собой. Золотой голос России, сладкоголосый король сцены Витя Бантышев. Всеобщий любимец, ведущий доброй половины концертов, приглашенная звезда на корпоративах крупных фирм. Человек-фейерверк, человек-обаяние.
Бантышев Сергею заранее не нравился. Он не доверял людям, которые постоянно улыбаются и питают пристрастие к желтому цвету в одежде.
Во-вторых, сам Грегорович. Его карьера рванула вверх после того, как Богдан женился на суперзвезде, носившей говорящее прозвище «госпожа Беладонна» и игравшей на российской эстраде ту же роль, что матка в муравейнике.
Бабкин еще из школьного курса биологии помнил, что муравьиные королевы живут в сто раз дольше, чем все прочие муравьи. Госпожа Беладонна была долгожительница сцены. Она уходила восемь раз, каждый из которых объявлялся окончательным. И триумфально возвращалась. Тем, кто был обласкан ею, загорался зеленый свет, открывались все шлагбаумы и дул только попутный ветер.
Мог томный Андрюша закрутить роман с Грегоровичем?
Мог. Запросто. Всем известно, что брак Богдана с Беладонной – формальность, взаимовыгодное сотрудничество. «Неправильная» ориентация – не просто помеха для певца: она может прибить гвоздем крышку его карьеры. Именно поэтому в творческой среде так распространены браки для прикрытия. Свои обо всем знают. А посторонним лезть в чужую постель не нужно: иллюзии рушатся, а крушение иллюзий всегда плохо сказывается на популярности.
«Он продает не песни, – вспомнил Сергей слова Илюшина. – Он продает себя».
Все здесь сидящие продают себя. Основная потребительская аудитория на этот товар – женщины. Они платят за мечту о несбывшейся идеальной любви, а какой прок от идеальной любви, если та предпочитает лиц своего пола!
Значит, нельзя сбрасывать со счетов ни Грегоровича, ни Бантышева.
И Никиту Вороного. Дети детьми, но, как и жены, они никогда не становились препятствием для большой и чистой любви.
«И камердинера я бы тоже не сбрасывал со счетов», – сказал внутренний голос с интонациями Макара Илюшина.
«Чем я занимаюсь! – с тоской подумал Сергей. – Торчу здесь как лось в огороде и прикидываю, кто из мужиков с кем может спать. Какая мерзость».
Он с отвращением глянул на бугристую макушку Джоника.
И снова поймал на себе внимательный взгляд Иннокентия, неизвестно когда успевшего материализоваться возле стола.
4
Со стен длинной галереи на Сергея взирали портреты Богдана Грегоровича: кто с прищуром, кто надменно запрокинув голову, кто с лучезарной улыбкой. Бабкин, пока шел, насчитал шестнадцать фотографий и сбился. Надо сказать, под взглядами певца, размноженного в двух десятках копий и увеличенного вдвое против обычного размера, он чувствовал себя неуютно. «Что ты шляешься по моему дому? – молча спрашивал Грегорович. – Что ты здесь вынюхиваешь?»
Рекогносцировка, Богдан Атанасович. Разведка местности.
Формально прогулка Бабкина по дому была подана под соусом паранойи Джоника: мол, юноша неуверенно чувствует себя в новых местах и ему жизненно необходимо, чтобы его охранник убедился в отсутствии киллеров. Достаточно было взглянуть на Джоника, широко расставившего ноги и отпускавшего двусмысленные шуточки в адрес Олеси Гагариной, чтобы понять нелепость этого объяснения. Грегорович хмыкнул, однако препятствовать не стал.
К тому времени половина гостей уже разошлась по комнатам. Собирались передохнуть после ужина, дождаться темноты и запускать фейерверки.
– …опять она шпагатом машет.
– Чуть что – сразу ноги раздвигать.
– Привычка! Что ты хочешь…
Раздался смех. Бабкин остановился у приоткрытой стеклянной двери, за которой кудрявилось, зеленело и дышало влажным теплом.
Оранжерея. В которой, судя по голосам, прогуливаются Кармелита и Анжела Вороная, беззастенчиво перемывая кости балерине Медведкиной.
За те два с половиной часа, что Бабкин провел в доме Грегоровича, он успел убедиться, что такое поведение для всех присутствующих в порядке вещей. Только-только страстно лобызались, обнимались и восхищались цветущим видом друг друга. Но стоит разлететься в стороны, как улыбки сменяются кривыми гримасами, а восторженные комплименты – саркастическими шепотками.
Из зарослей пальм и фикусов на Бабкина смотрели пухлые мраморные ангелочки, прикладывая пальчики к губам. Один, самый ближний, целился в него из лука.
– …Грегорович снова разжирел.
– Ты попробуй одними гамбургерами питаться. Знаешь, как разнесет?
– …помню, мы в ресторане сидели после одного фестивальчика. Три звезды Мишлена. Молекулярная кухня! И что просит Грегорович?
– Гамбургер и картошку-фри!
Громкий смех.
– Я думала, официант ему в рожу плюнет.
– Стоило бы!
«Здесь я ничего интересного для себя не найду», – понял Бабкин. Надо было выбираться.
Он обследовал первый этаж, запоминая расположение комнат, и по длинной лестнице, устланной красным ковром в золотых лилиях, поднялся наверх.