Зеркало исчезло.
Восход едва светлел; но вдруг в небе загорелась яркая золотая точка — солнечные лучи встретили птицу.
— Красиво! — восхищенно произнес кто-то.
«Действительно, красиво, — подумал Аршак, — но неужели это все? Все, что должно было произойти? Обидно… Хотя, может, птица — символ свободы. Или надежды…»
— Ты сам мог стать воплощением свободы и надежды! — сказал сиплый голос, знакомый сиплый голос. — Но предпочел растратить силу зеркала во имя очередного пустого символа. И вот тебе под занавес бесплатная мораль — на сей раз тебя никто не предавал. Ты, упоенный дешевыми символами и крепко вбитыми лозунгами, предал себя сам. Борясь со злом, ты не встретил добра. Ты даже не прислушался к совету — самому воспользоваться зеркалом. Хотел бы знать, кто давал тебе такие советы! Ничего, теперь все узнаю! Ты же подумай: откуда взялась эта птичка, и не открыл ли твой красивый жест нам дверь? Так до свидания же, мой заурядный друг!
Рядом с Аршаком стоял Кош… нет, Лыс… нет, лицо ежесекундно менялось, усы мгновенно вырастали и опадали, лысина, блеснув, прорастала густой шевелюрой.
Он похлопал мальчика по плечу и, пробормотав, «Кто же говорил с тобой перед зеркалом?», зашагал прочь. Вот он обогнул трубу, перепрыгнул через ров и растворился на пустыре.
И только тогда Аршак заплакал.
Эпилог
Вот он стоит и плачет, не зная, что это я говорил с ним перед зеркалом. Но он меня не слышал и уже не услышит. И потому рассказчику больше нечего сказать.
1987 г.
ДО ЗИМЫ ЕЩЕ ПОЛГОДА
Памяти Л. Курантиляна
Майские праздники я любил еще и потому, что их было много.
Вот и затеял я между торжествами капитальную уборку квартиры. Вымыл окна, протер стекла насухо. Разгреб бумажную свалку на антресолях. В прихожей выросла мусорная гора из пожелтевших газет и выцветших журналов.
Всю эту трухлявую периодику хранила мать. У нее рука не поднималась выбросить печатное слово. Мои попытки избавиться от бумажного хлама она решительно пресекала. И каждый раз долго, обстоятельно рассказывала, как во время войны из газет варила папье-маше, а из него делала портсигары, раскрашивала и продавала на черном рынке. Тем и кормились.
У меня на языке вертелись разнообразные шуточки насчет папье-маше, но, глянув в ее строгие глаза, шутки я проглатывал.
На праздники мать уехала в гости к сестре в деревню. Я же собрался с духом и решил ликвидировать старье бестрепетной рукой.
Конец шестидесятых — вот когда это было. О книгах в обмен на макулатуру еще не помышляли. Слухи о книжном буме накатывали мутными волнами, но доверия не вызывали — мало ли что там у них в столице чудят! Так что с книгами у меня была одна проблема — куда ставить?
Книжных полок катастрофически не хватало, приходилось изворачиваться, расставлять их так и этак, впихивать тома в межполочье. Во время одной из перестановок я придумал историю о книжнике, запутавшемся в своей библиотеке. Он собирал себе книги, собирал и насобирал огромную библиотеку. Решил навести в ней порядок, стал составлять каталог. И обнаружил сущую чертовщину: некоторые книги имелись в трех-четырех экземплярах, хотя он готов был поклясться, что не покупал ни одной — барахло! Другие книги, о которых он помнил и все ждал свободного времени, может, пенсии, чтобы припасть к ним и обчитаться вдосыть, пропали начисто! А ведь он в закрома свои никого ни под каким видом не пускал. Потом еще хуже — пошли книги на непонятных языках, какие-то альбомы с чудовищной мазней, папки с дневниками саратовских гимназисток. В итоге библиофил слегка повреждается в уме, обливает книги керосином и… Эту историю он рассказывает в дурдоме тихому психу. В ответ тихий берет его за кадык и душит, приговаривая, что именно его библиофил и спалил, потому что он и есть дневник саратовской гимназистки.
Вот такую историю придумал я тогда. Ребятам в кафе понравилось.
Старые газеты и журналы с ободранными обложками я вынес во двор и сложил у общественного мангала: для шашлыка бумага, естественно, не годится, но на растопку — вполне.
Некоторые из газет были времен доисторических. Я отложил в сторону несколько ветхих листов. Покажу на работе сослуживцам. А портрет усатого главнокомандующего подарю завлабу — он все еще вздыхает по временам крутым и, как уверяет, простым.
Одна из стопок развалилась прямо на лестнице. Газеты, журналы, старые, аккуратно сложенные афиши с шелестом сползли по деревянным ступенькам.
Я постоял над безобразной грудой, вздохнул и сел. Принялся складывать газету к газете, журнал к журналу… Из-под бумаг вывалился небольшой толстый пакет, завернутый в афишу и перевязанный лохматой бечевкой. Взвесив в руке пакет, я почему-то оглянулся на соседскую дверь. Деньги не деньги, но мать вполне могла сунуть в хлам облигации и забыть. Один мой знакомый, кстати, потихоньку скупает за четверть цены старые облигации. Крепкий мужик, надеется дожить до выплаты и сорвать куш.
Он действительно доживет. И несколько чемоданов, битком набитых облигациями, благополучно обменяет на денежные знаки. И никакой морали из этой истории не извлечь, потому что она не выдумана. Он будет жить долго и весело, потом умрет, оставит детям дом, машину и немало тысяч на сберкнижке. С детьми, правда, выйдет плохо, но это уже другие судьбы.
В пакете вместо облигаций оказался старый перекидной календарь, глубоко довоенного года. Пожелтевшие листки чуть не рассыпались в руках. Под большими черными датами выцветшими фиолетовыми чернилами шли аккуратные колонки мелких чисел, а рядом, в скобочках, кажется, указаны года. Мать пишет размашисто, это не ее рука.
Я хотел высыпать листки в общую кучу, но вдруг вспомнил: мне пять или шесть лет, бабушка сидит у подоконника, смотрит на большой термометр за окном и записывает что- то в календарь. Термометр исчез во время войны. Окна заклеили крест-накрест. Вскоре исчезла и бабушка, после того как на отца пришла похоронка. Мать об этом рассказывала скупо. Я так понял, что бабушка с горя немного повредилась в уме, стала говорить лишнее и пропала. Не то ушла искать могилу сына, не то по иной причине сгинула.
Вот и все, что от нее осталось: колонки чисел — ежедневная температура за несколько лет.
Мать, по-моему, с ней не очень ладила. Немногий оставшийся после нее скарб она раздарила родственникам. Был у бабушки крепкий сундук, окованный черным металлом с множеством гвоздей-заклепок. Когда его выносили, я с ревом вцепился в него, как клещ. Еще бы, это был не просто сундук, а танк — самолет — корабль в зависимости от того, куда пристроить кочергу и обрезок водопроводной трубы. Потом сундук часто фигурировал в страшных историях, которые я рассказывал на чердаке ребятам с нашего двора.
Кажется, в сундуке были книги, но они в те годы меня не интересовали. Единственно стоящая книга для меня тогда была «Айболит» — одно из первых изданий, где Бармалей изображен негром.
Подержав в руке календарь, я подумал немного и не стал его выбрасывать. Если матушка расшумится из-за бумаг, покажу ей календарь и про сундук напомню. И как грубо она меня от него отдирала… Вот ведь чепуха какая — до сих пор не могу забыть детскую обиду. Смешно.
И тут я придумал историю о мальчике, у которого в детстве отобрали единственную забаву — сундук. Мальчик рос и вырос, но сундук для него оставался символом убежища. Он становится большим человеком, чуть ли не министром, у него семья, дети и ко всему еще маленькая тайна. В одной из комнат его огромной квартиры спрятан сундук. Когда ему плохо и он не уверен в себе, он приходит сюда, запирается, влезает в сундук и долго лежит в нем тихо, как мышка, блаженно улыбаясь. А еще лучше так — некий злодей, достигший большого чина, время от времени женится на молодых девушках, а они таинственно исчезают. Этакий Синяя Борода местного значения! Вот он уезжает в командировку, а тут очередная жена преступает запрет, входит в тайную комнату, а там сундук, набитый… Естественно, она заявляет куда следует, и тут такое начинается!..
Закончив переноску бумаг, я удовлетворенно вздохнул, расправил плечи и победно оглядел двор.
Наш старый трехэтажный дом стоит в самом центре города, зажатый гаражами и окруженный немногими оставшимися развалюхами, в которых и жить уже невозможно. А ведь живут, терпят и ждут, когда им дадут квартиры, но городские власти жмутся, потому что на каждом метре прописано по пять душ и на каждый кособокий домишко, подпертый бревном, надо строить многоэтажное строение.
Двор узкий. Чтоб разворачивать свою машину, отец Аршака соорудил из деревянных брусьев небольшой поворотный круг. Радости детворе было выше ушей: встанешь на круг, оттолкнешься ногой — скрип, треск, удовольствие. Машина въезжала на круг, затем набегала мелюзга, дружно разворачивала ее в сторону гаража. Иначе невозможно было в него попасть.
Сейчас круг не вращается, все забито землей, песком, мусором. После того как отец Аршака вернулся домой, машину продал и за руль никогда не садился. Круг просится в истории, но почему-то о нем выдумывать ничего не хочется.
Сто лет простоял наш каменный, черного туфа дом и еще сто лет простоит, если не угодит под тяжелую руку генплана. Потолки у нас под четыре метра, хоть второй этаж в каждой комнате надстраивай. В коридоре можно бегать наперегонки. Но горячую воду только в прошлом году провели, а канализация раз в месяц, как по расписанию, засоряется и фонтанирует на первом этаже. У нас, слава богу, второй.
Если идти мимо гаражей через подворотни, через минуту можно выйти к музыкальному магазину, что напротив большой интуристовской гостиницы. Иногда шальные туристы забредают в наш лабиринт переулков и грязненьких двориков, восхищенно ахают на деревянные веранды с резными перилами, на переплетения крыш и балконов, на живописно развешанное многоцветное белье, по колориту не уступающее неаполитанскому городскому пейзажу. Экзотика.
Над нами живут Парсадановы, они давно мечтают выбраться из экзотики в дом со всеми удобствами, желательно новый. Барсегяны, что напротив, тоже перманентно ворчат: полы прогнили, трубы ржавые и поют, самим ремонтировать — денег не напасешься, а домоуправление не чешется.
А мне нравится. Во-первых, центр. До всего близко. Во- вторых, три комнаты на двоих. К нам долго подкатывались, пугали подселением, предлагали фантастически выгодные обмены, но когда мать задумывалась над вариантами, упирался я. И наоборот.
Пыль и бумажная труха легли в прихожей на мокрые половицы грязными полосами. Пришлось заново протирать.
В горле запершило. Между тем в холодильнике со вчерашнего дня своего часа дожидалось чешское пиво, добытое у знакомой продавщицы.
Час настал! Пробка слабо пшикнула, я слегка встряхнул мгновенно запотевшую бутылку — из горлышка выполз белый плотный столбик пены.
Я прихлебывал из стакана и осторожно перелистывал странички старого календаря. Погода меня не интересовала, я знакомился с днями рождений и юбилеями лиц, фамилии которых мне почти ничего не говорили. Наконец добрался до майских записей. Мое внимание привлекла запись под сегодняшним числом. Рядом с «плюс восемнадцать» мелким аккуратным почерком было выведено «выпадет снег». Восклицательный знак и жирная черта, обводящая запись.
Допив пиво, я быстро пролистал весь календарь, но ничего похожего не обнаружил. Что-то напутала бабуля, решил я. Снег в мае, ну почему бы и нет, хотя в наших краях такого не припомню. Но она написала «выпадет», а не «выпал»! Странно. Возможно, описка. Когда же это было? Раз… два… еще шесть записей, вычтем из общего числа, прибавим к дате на календаре. Вроде бы в год моего рождения. Минуту или две размышлял над этим фактом, потом полез в холодильник за второй бутылкой.
И придумал я историю про майский снегопад. Вот живет себе герой и никого не трогает. Смотрит раз в окно, а там снег идет, дети на санках катаются, снежную бабу лепят. Кто-то елку по снегу волочит. Герой не верит своим глазам, на календаре май, а тут такие погоды! Он бегом во двор — ничего подобного: теплынь, пыльный ветер кругами по городу ходит, все одеты почти в летнее. Он обратно к себе — за окном снег, хоть ты тресни! Разумеется, он идет на экспериментум круцис — распахивает окно! А там и в самом деле снег, зима… Герой с опаской захлопывает окно, долго и нудно размышляет, и в голову ему лезет всякая ерунда — сдвиги во времени, параллельные миры и прочая фантастическая дребедень. Наконец он не выдерживает и, высадив окно, сигает вниз. Ну, первый, правда, высокий этаж, ничего страшного. Вот он стоит на снегу, а это вроде и не снег вовсе, вата какая-то под ногами упругая. И улица дурная. Прохожие в шубах, дети на санках и даже большая черная легковая автомашина — все ненастоящее. Картон раскрашенный. В руках у карапуза воздушный шарик тоже из бумаги. Дотрагиваюсь до него — шарик вдруг взмывает в небеса, унося с собой картонную руку малыша…
Вздрагиваю и просыпаюсь. С третьей бутылки я задремал.
В этот день пива я больше не пил.
А на следующий день, как и все обитатели дома, тупо удивлялся снегу, выпавшему в последний месяц весны.
— В високосный год и от погоды можно всего ожидать, но снег в мае — это, знаете ли, слишком!
Голос сверху принадлежал Елене Тиграновне, жене доцента Парсаданова.
— Э, всякое бывает, — меланхолично отозвался доцент.
Вниз полетел окурок.
С Парсадановыми у меня сложные отношения. Елена Тиграновна, женщина с тонкой нервной системой, меня терпела, поскольку мать помогала ей кроить. Но моего подопечного Аршака она не переваривала совершенно. Стоило ему включить магнитофон, как она принималась стучать себе в пол, то бишь к Барсегянам в потолок. Аршак выкручивал звук на своей «Комете» до предела. Тогда в качестве ответного удара она сбрасывала весь имеющийся тоннаж — своего мужа. Доцент возникал в шлепанцах, но при галстуке. Подмигивал Аршаку, затем, выключив музыку, они заходили ко мне, а у меня всегда в запасе было пиво. Через час-полтора доцент возвращался к себе, а жена его пребывала в уверенности, что он ведет воспитательные беседы.
Снег лежал ровно, плотным слоем покрыв двор. Но воздух не был холодным. Завтра все это неуместно белое великолепие растает и грязью потечет по двору.
Только я успел сварить кофе, как пришел Аршак. Сварил и ему. В банке оставалось на самом донышке. Я показал ему банку, он кивнул, вылизал гущу и вышел. «И сахару заодно купи!» — крикнул я вслед.
Надо бы с ним поговорить, все сказать. Сегодня, обязательно сегодня. Или в крайнем случае завтра.
Его шаги были слышны с лестничной клетки, потом хлопнула подъездная дверь. Донесся слабый присвист, но уже из окна. Чему он удивился, снегу?
Аршака трудно чем-либо удивить. Помню его маленьким. Серьезный и невозмутимый ребенок. Мало спрашивал, много слушал. Единственный ребенок Барсегянов. Баловали его чуть-чуть, в меру. Его отец был таксистом. Случайно сбил женщину, испугался и, вместо того чтобы помочь, попытался скрыться. Ну и получил восемь лет.
Мать Аршака все эти годы тянула семью и вытянула. К возвращению отца Аршак уже заканчивал школу. Мать его по вечерам подрабатывала шитьем. Дома Аршаку было скучно, он частенько забегал к нам. В шестом классе я немного занимался с ним немецким. После этого он стал пастись у моих книжных полок. Цапнет наугад, сядет прямо на ковер и читает. Вижу: мало что понимает, но ничего не спрашивает. Вопросы он начал задавать в восьмом классе, странные вопросы, скорее полуутверждения.
«А что, — спросил он как-то, — Блок — дурак?» Я возмутился и обиделся за Сан Саныча, но Аршак невозмутимо ткнул в страницу пальцем: «Вот тут он пишет, что Пушкин — веселое имя…» «Ну и что!» — вспылил я и обрушил на него словеса.
Тогда-то я и стал к нему присматриваться. Присмотрелся и обнаружил, что соседский «несчастный ребенок», как любила приговаривать моя мать, накладывая ему в тарелку чудовищные порции баранины с овощами, исчез, а на его месте возник юноша отнюдь не бледный, но со взором вполне горящим. И в огне своих сомнений он готов был сжечь полмира, а если понадобится, то и весь. Сей отрок, вместо того чтобы преклониться перед моей премудростью и содрогнуться мощи подпирающих меня книжных полок, дерзит вякать и вякает толково.